Рубрика: «Стихотворения Льюиса Кэрролла»
Публикации: «The Train» (ноябрь 1856); «Phantasmagoria and Other Poems» (1869); «Rhyme? And Reason?» (1883);
ОРИГИНАЛ на английском:
The Three Voices
First Voice
He trilled a carol fresh and free,
He laughed aloud for very glee:
There came a breeze from off the sea:
It passed athwart the glooming flat –
It fanned his forehead as he sat –
It lightly bore away his hat,
All to the feet of one who stood
Like maid enchanted in a wood,
Frowning as darkly as she could.
With huge umbrella, lank and brown,
Unerringly she pinned it down,
Right through the centre of the crown.
Then, with an aspect cold and grim,
Regardless of its battered rim,
She took it up and gave it him.
A while like one in dreams he stood,
Then faltered forth his gratitude
In words just short of being rude:
For it had lost its shape and shine,
And it had cost him four and nine,
And he was going out to dine.
«To dine!» she sneered in acid tone.
«To bend thy being to a bone
Clothed in a radiance not its own!»
The tear drop trickled to his chin:
There was a meaning in her grin
That made him feel on fire within.
«Term it not ‘radiance,'» said he:
«‘Tis solid nutriment to me.
Dinner is Dinner: Tea is Tea.»
And she «Yea so? Yet wherefore cease?
Let thy scant knowledge find increase.
Say ‘Men are Men, and Geese are Geese.'»
He moaned: he knew not what to say.
The thought «That I could get away!»
Strove with the thought «But I must stay.
«To dine!» she shrieked in dragon wrath.
«To swallow wines all foam and froth!
To simper at a table cloth!
«Say, can thy noble spirit stoop
To join the gormandising troup
Who find a solace in the soup?
«Canst thou desire or pie or puff?
Thy well bred manners were enough,
Without such gross material stuff.»
«Yet well bred men,» he faintly said,
«Are not willing to be fed:
Nor are they well without the bread.»
Her visage scorched him ere she spoke:
«There are,» she said, «a kind of folk
Who have no horror of a joke.
«Such wretches live: they take their share
Of common earth and common air:
We come across them here and there:
«We grant them – there is no escape –
A sort of semi human shape
Suggestive of the man like Ape.»
«In all such theories,» said he,
«One fixed exception there must be.
That is, the Present Company.»
Baffled, she gave a wolfish bark:
He, aiming blindly in the dark,
With random shaft had pierced the mark.
She felt that her defeat was plain,
Yet madly strove with might and main
To get the upper hand again.
Fixing her eyes upon the beach,
As though unconscious of his speech,
She said «Each gives to more than each.»
He could not answer yea or nay:
He faltered «Gifts may pass away.»
Yet knew not what he meant to say.
«If that be so,» she straight replied,
«Each heart with each doth coincide.
What boots it? For the world is wide.»
«The world is but a Thought,» said he:
«The vast unfathomable sea
Is but a Notion – unto me.»
And darkly fell her answer dread
Upon his unresisting head,
Like half a hundredweight of lead.
«The Good and Great must ever shun
That reckless and abandoned one
Who stoops to perpetrate a pun.
«The man that smokes – that reads the TIMES –
That goes to Christmas Pantomimes –
Is capable of ANY crimes!»
He felt it was his turn to speak,
And, with a shamed and crimson cheek,
Moaned «This is harder than Bezique!»
But when she asked him «Wherefore so?»
He felt his very whiskers glow,
And frankly owned «I do not know.»
While, like broad waves of golden grain,
Or sunlit hues on cloistered pane,
His colour came and went again.
Pitying his obvious distress,
Yet with a tinge of bitterness,
She said «The More exceeds the Less.»
«A truth of such undoubted weight,»
He urged, «and so extreme in date,
It were superfluous to state.»
Roused into sudden passion, she
In tone of cold malignity:
«To others, yea: but not to thee.»
But when she saw him quail and quake,
And when he urged «For pity’s sake!»
Once more in gentle tones she spake.
«Thought in the mind doth still abide
That is by Intellect supplied,
And within that Idea doth hide:
«And he, that yearns the truth to know,
Still further inwardly may go,
And find Idea from Notion flow:
«And thus the chain, that sages sought,
Is to a glorious circle wrought,
For Notion hath its source in Thought.»
So passed they on with even pace:
Yet gradually one might trace
A shadow growing on his face.
Second Voice
They walked beside the wave worn beach;
Her tongue was very apt to teach,
And now and then he did beseech
She would abate her dulcet tone,
Because the talk was all her own,
And he was dull as any drone.
She urged «No cheese is made of chalk»:
And ceaseless flowed her dreary talk,
Tuned to the footfall of a walk.
Her voice was very full and rich,
And, when at length she asked him «Which?»
It mounted to its highest pitch.
He a bewildered answer gave,
Drowned in the sullen moaning wave,
Lost in the echoes of the cave.
He answered her he knew not what:
Like shaft from bow at random shot,
He spoke, but she regarded not.
She waited not for his reply,
But with a downward leaden eye
Went on as if he were not by
Sound argument and grave defence,
Strange questions raised on «Why?» and «Whence?»
And wildly tangled evidence.
When he, with racked and whirling brain,
Feebly implored her to explain,
She simply said it all again.
Wrenched with an agony intense,
He spake, neglecting Sound and Sense,
And careless of all consequence:
«Mind I believe is Essence Ent –
Abstract that is an Accident –
Which we that is to say I meant «
When, with quick breath and cheeks all flushed,
At length his speech was somewhat hushed,
She looked at him, and he was crushed.
It needed not her calm reply:
She fixed him with a stony eye,
And he could neither fight nor fly.
While she dissected, word by word,
His speech, half guessed at and half heard,
As might a cat a little bird.
Then, having wholly overthrown
His views, and stripped them to the bone,
Proceeded to unfold her own.
«Shall Man be Man? And shall he miss
Of other thoughts no thought but this,
Harmonious dews of sober bliss?
«What boots it? Shall his fevered eye
Through towering nothingness descry
The grisly phantom hurry by?
«And hear dumb shrieks that fill the air;
See mouths that gape, and eyes that stare
And redden in the dusky glare?
«The meadows breathing amber light,
The darkness toppling from the height,
The feathery train of granite Night?
«Shall he, grown gray among his peers,
Through the thick curtain of his tears
Catch glimpses of his earlier years,
«And hear the sounds he knew of yore,
Old shufflings on the sanded floor,
Old knuckles tapping at the door?
«Yet still before him as he flies
One pallid form shall ever rise,
And, bodying forth in glassy eyes
«The vision of a vanished good,
Low peering through the tangled wood,
Shall freeze the current of his blood.»
Still from each fact, with skill uncouth
And savage rapture, like a tooth
She wrenched some slow reluctant truth.
Till, like a silent water mill,
When summer suns have dried the rill,
She reached a full stop, and was still.
Dead calm succeeded to the fuss,
As when the loaded omnibus
Has reached the railway terminus:
When, for the tumult of the street,
Is heard the engine’s stifled beat,
The velvet tread of porters’ feet.
With glance that ever sought the ground,
She moved her lips without a sound,
And every now and then she frowned.
He gazed upon the sleeping sea,
And joyed in its tranquillity,
And in that silence dead, but she
To muse a little space did seem,
Then, like the echo of a dream,
Harked back upon her threadbare theme.
Still an attentive ear he lent
But could not fathom what she meant:
She was not deep, nor eloquent.
He marked the ripple on the sand:
The even swaying of her hand
Was all that he could understand.
He saw in dreams a drawing room,
Where thirteen wretches sat in gloom,
Waiting he thought he knew for whom:
He saw them drooping here and there,
Each feebly huddled on a chair,
In attitudes of blank despair:
Oysters were not more mute than they,
For all their brains were pumped away,
And they had nothing more to say –
Save one, who groaned «Three hours are gone!»
Who shrieked «We’ll wait no longer, John!
Tell them to set the dinner on!»
The vision passed: the ghosts were fled:
He saw once more that woman dread:
He heard once more the words she said.
He left her, and he turned aside:
He sat and watched the coming tide
Across the shores so newly dried.
He wondered at the waters clear,
The breeze that whispered in his ear,
The billows heaving far and near,
And why he had so long preferred
To hang upon her every word:
«In truth,» he said, «it was absurd.»
Third Voice
Not long this transport held its place:
Within a little moment’s space
Quick tears were raining down his face
His heart stood still, aghast with fear;
A wordless voice, nor far nor near,
He seemed to hear and not to hear.
«Tears kindle not the doubtful spark.
If so, why not? Of this remark
The bearings are profoundly dark.»
«Her speech,» he said, «hath caused this pain.
Easier I count it to explain
The jargon of the howling main,
«Or, stretched beside some babbling brook,
To con, with inexpressive look,
An unintelligible book.»
Low spake the voice within his head,
In words imagined more than said,
Soundless as ghost’s intended tread:
«If thou art duller than before,
Why quittedst thou the voice of lore?
Why not endure, expecting more?»
«Rather than that,» he groaned aghast,
«I’d writhe in depths of cavern vast,
Some loathly vampire’s rich repast.»
«‘Twere hard,» it answered, «themes immense
To coop within the narrow fence
That rings THY scant intelligence.»
«Not so,» he urged, «nor once alone:
But there was something in her tone
That chilled me to the very bone.
«Her style was anything but clear,
And most unpleasantly severe;
Her epithets were very queer.
«And yet, so grand were her replies,
I could not choose but deem her wise;
I did not dare to criticise;
«Nor did I leave her, till she went
So deep in tangled argument
That all my powers of thought were spent.»
A little whisper inly slid,
«Yet truth is truth: you know you did.»
A little wink beneath the lid.
And, sickened with excess of dread,
Prone to the dust he bent his head,
And lay like one three quarters dead
The whisper left him like a breeze
Lost in the depths of leafy trees –
Left him by no means at his ease.
Once more he weltered in despair,
With hands, through denser matted hair,
More tightly clenched than then they were.
When, bathed in Dawn of living red,
Majestic frowned the mountain head,
«Tell me my fault,» was all he said.
When, at high Noon, the blazing sky
Scorched in his head each haggard eye,
Then keenest rose his weary cry.
And when at Eve the unpitying sun
Smiled grimly on the solemn fun,
«Alack,» he sighed, «what HAVE I done?»
But saddest, darkest was the sight,
When the cold grasp of leaden Night
Dashed him to earth, and held him tight.
Tortured, unaided, and alone,
Thunders were silence to his groan,
Bagpipes sweet music to its tone:
«What? Ever thus, in dismal round,
Shall Pain and Mystery profound
Pursue me like a sleepless hound,
«With crimson dashed and eager jaws,
Me, still in ignorance of the cause,
Unknowing what I broke of laws?»
The whisper to his ear did seem
Like echoed flow of silent stream,
Or shadow of forgotten dream,
The whisper trembling in the wind:
«Her fate with thine was intertwined,»
So spake it in his inner mind:
«Each orbed on each a baleful star:
Each proved the other’s blight and bar:
Each unto each were best, most far:
«Yea, each to each was worse than foe:
Thou, a scared dullard, gibbering low,
AND SHE, AN AVALANCHE OF WOE!»
____________________________________________________
Перевод Светланы Головой (2010):
Три голоса
Первый голос
Он пел соловушкой хорал,
Он с каждым счастье разделял,
А бриз морской волной играл
Он сел — подул наискосок
На лоб игривый ветерок,
И шляпу снял, и поволок,
Чтоб положить у самых ног
Чудесной девы — на песок,
А взгляд ее был хмур и строг.
И вот, за шляпой шаг свой двинув,
Прицелившись зонтом-махиной,
Она попала в середину.
И с мрачной хладностью чела,
Хоть шляпа мята вся была,
Нагнувшись, шляпу подняла.
А он от грез был лучезарен,
Затем сказал, что благодарен,
Но слог его был так кошмарен:
«Утратив блеск, кому он нужен
Сей ком, а денег стоил — ужас!
К тому ж я шел на званый ужин».
Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости!
Что ж, вас дождутся ваши кости!
Блеснуть хотели шляпой? — Бросьте!»
Вздыхает он и чуть не плачет.
Она усмешку злую прячет,
А он как пламенем охвачен:
«Да что мне «блеск»? — и он поведал:
Я б досыта всего отведал:
Там чаем — чай, обед — обедом».
«Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь.
Путь к знаньям дерзостен, боюсь,
Ведь люди — люди, гусь лишь гусь».
Он простонал взамен речей,
И мысль уйти, да поскорей,
Сменилась: «Что б ответить ей?!»
«На ужин! — и хохочет зло, —
Чтоб улыбаться за столом,
Упившись пенистым вином!»
«Скажите, есть ли униженье
Для благородного творенья
Найти и в супе утешенье?»
«Вам пирожка иль что послаще?
Манеры ваши столь изящны
И так — без снеди преходящей!»
«Но благородство человека
Не в том, что он в теченье века
Не съел ни ростбифа, ни хека!»
Ее глаза сверкнули строго:
«Лишь подлый люд, а вас тут много,
Шутить способен так убого!
Коптите небо для утех
И землю топчите — вот смех —
Они не ваши, а для всех!
Мы делим их, хоть поневоле,
С народом диким, что на воле
На обезьян похожи боле».
«Теории плодят сомненья,
А ближний, я не исключенье,
Нам дан не ради осужденья».
Она разгневана, как волк,
А он шел в тьму наискосок
И тростью исследил песок.
Валькирией, средь страсти, бреда,
Она сражалась до победы,
Чтоб слово вымолвить последней.
Мечтая, словно ни о чем:
Сказала, созерцая шторм,
«Мы дарим больше, чем даем».
Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел
Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», —
Он сам не знал, что он ответил.
«И есть тогда, — сказала так, —
Сердца, что могут биться в такт.
Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?»
«Не мир, но Мысль, — он ей в ответ, —
Безбрежней моря в мире нет,
Ведь Знаний тьма — ведь Знанье свет».
Ее ответ упал сурово
На его голову свинцовым,
Огромным слитком полпудовым:
«Величье с Благом свет льют вечный
Но легкомыслен, опрометчив,
Кто каламбурит век беспечно.
А кто, куря, читает «Таймс»,
А в Рождество идет на фарс,
Преступным кажется для нас!»
«Ах, это правило подчас, —
Стеня, зардевшись и стыдясь,
Сказал, — сложней, чем преферанс».
Она спросила: «Отчего же?»
Свет мягкий ощутив на коже,
Воскликнул он: «Не знаю, боже!»
Волною золотой пшеницы
К монахам в окна свет стучится,
Природный цвет дав рдевшим лицам.
Взгрустнув, что он краснел, ославясь,
Сказала горько: «Нам на радость,
Величье побеждает слабость».
«Ах, истина, ты хуже бремени, —
Сказал, — ты так несвоевременна,
Не лезешь в лоб, тяжка для темени».
И покрасневши в первый раз
Сказала хладно, напоказ:
«Она тяжка, но не для вас».
Она опять взглянула строго.
И он взмолился: «Ради бога!»
Она смягчилась хоть немного:
«Ведь эта мысль, — хоть вы с трудом
С ней миритесь, — ваш мозг умом
Вдруг осветила, скрывшись в нем.
Лишь тот, кто плакал, тосковал,
Вместить способен идеал,
Что высшим Знаньем осиян.
Как цепь, что все соединяет,
Как колесо, что поднимает,
Нас Мысль Познаньем озаряет».
На этом он расстался с ней.
Никто из них не шел быстрей.
А он казался все мрачней.
Второй голос
Изъели волны брег в мочало,
Она прелестно поучала,
А он молил, как и сначала.
Она смягчала «сладкий» тон,
И монолог был оживлен,
Как трутень неуклюж был он.
«Из мела не удастся нам
Сыр получить», — слова к словам
Аккомпанируют шагам.
Но голос звучен был, бесспорно,
Она спросила вдруг: «Который?» —
То высший миг был разговора.
В тупик поставивший ответ
С пещерным эхом слившись, след
Утратил в волнах — без примет.
Он сам не знал, что отвечал ей,
Как лук, стреляющий случайно,
Но мимо слуха — от отчаянья.
Ответа ей его — не надо,
С опущенным свинцовым взглядом,
Шла, словно нет его с ней рядом —
И били больно, как кулак,
Ее вопросы «Что?» и «Как?»
И силлогизмов дикий мрак.
Когда ж, устав зря, бестолково,
Просил он объяснить два слова,
Она все повторила снова.
Пренебрегая явно Смыслом,
Сказал он, ведь, вскипая, кисли —
В агонии ужасной — мысли:
«Ум — роковая нам награда,
Абстракций, совпадений чадо,
Такое ж, как и мы! Не правда?»
Тут ее щеки запылали
Уста надменно замолчали,
Но даже молча подавляли.
Теперь ответ — её — не нужен,
Взгляд словно камнем перегружен,
Умчаться бы! — Но он недужен.
Она слова его бичует
Без промаха, как кошка, чуя,
Где птичка в темноте ночует.
Его ум бросив на лопатки,
Разоблачив до кости гладкой,
Мысль излагала по порядку:
«Но люди ль люди? И прильнут
К потоку ль дум — взять ту одну,
Росе подобную, вину?
И лихорадочный глаз наш
Сумеет ли узреть сквозь кряж
Тщеты — мучительный мираж?
Услышим ли немые крики,
Им полон воздух, ведь великой
Вновь кровью налились все блики?
Как дышит луг янтарным светом,
И как парит в тьме беспросветной,
В граните ночи — шлейф кометы?
Среди ровесников, став сед,
Ты, человек, сквозь толщу бед
Узришь ли молодости след?
Нам прошлое приносит звук —
То подолов шуршащий круг,
И пальцем в дверь легчайший стук.
Но в час мечты, в полета час
Унылый призрак зрит на нас
Из глубины стеклянных глаз.
То призрак суеты сует,
Ведущий в лес дремучих лет,
И стынет кровь — и жизни нет».
У фактов вырвала из губ, —
С восторгом зверя, а он груб, —
Святую правду, словно зуб.
Круг мельниц встанет, как немой,
Когда всю речку выпьет зной,
Так и она молчит. — Покой.
Так после тряски, шума, гвалта
Шел пассажир, ища прохладу,
Когда домчался, куда надо:
Средь суматохи — сбой моторов
Лишь слышен, но по коридору
Носильщик бархат топчет скоро.
Со взглядом, ищущим преград,
Беззвучно губы мысль твердят,
И вечно хмурен ее взгляд.
Он радостно смотрел: полна
Покоя даль, и спит волна
В молчанье мертвом, а она
Клочок пространства созерцала,
И словно эхо повторяла
Круг мысли стертой — все сначала.
Но он не мог расслышать ухом,
Хоть оно чутко, а не глухо,
Что говорила она сухо,
На береге волны печать,
Как принялась рукой качать, —
Вот все, что он сумел понять.
Он видел зал — как бы сквозь сон —
С гостями в мрак был погружен,
Все ждут… — Кого ждут, знает он.
Они, поникнув, не уснули,
Но каждый съежился на стуле,
Глаза отчаяньем блеснули!
Не разговорчивей креветок,
Мозг сух от скорби беззаветной,
Вы не дождетесь их ответа —
«Ждем три часа! Довольно, Джон! —
Один издал все ж вопль и стон:
Скажи, накроют пусть на стол!»
Виденье, гости, — все пропало,
Одна лишь дама среди зала
Благоговейно причитала.
Ушел он, сев на брег морской
Следить за мчащейся волной
С приливом на берег сухой.
Бродил он возле кромки чистой
Воды, и ветер пел речисто
На ухо, шли валы игристы.
Зачем он слушал ее снова
И замирал над каждым словом:
«Ах, жизнь, увы, абсурд неновый!»
Третий голос
Лишь миг недвижна колесница
Его слезы была — стремится,
Печаль излить его ресница.
А ужас прямо в сердце дышит,
Глас ни вдали, ни рядом — выше —
Казалось, слышен, — но не слышен:
«Но нет в слезах ни утешенья
Ни искры сладкого сомненья,
Все тонет в мрачной тьме томленья».
«От слов ее открылась рана,
Они мудрей, чем океана
Был вой невнятный постоянно, —
Сказал, — мудрее, чем потока
От запада и до востока
Певучий диалект глубокий».
А голос сердца тих, суров,
Словами образов — не слов,
Сказал, как путник, тяжело:
«Ты стал сейчас глупей, чем прежде?
Так почему глас знанья нежный
Не слушаешь, живя надеждой?»
«О, только бы не это! — Ужас!
Уйти к вампиру лучше — глубже
В пещеру, плоть отдав ему же!»
«Будь тверд, ведь мыслей мудрых тьма, —
Безбрежна и теснит сама
Коросту скудного ума».
«Не это! Лишь не одиноким
Остаться. В голосе глубоком
Ее был странный хлад жестокий.
Эпитеты ее чудны,
И не было ведь глубины
В ее словах, что так ясны.
Ответы были величавы,
И я не мог не верить, право,
Что не мудра она на славу.
Не оставлял ее, пока,
Запутав мысли, как шелка,
Она не стала далека».
Но шепот проскользнул дремотно:
«Лишь в правде — правда. Знать охота
Суть дел всем», — подмигнул вдруг кто-то
Благоговейный ужас смерть
Внушает, голову как плеть
Он свесил — жив едва — на треть.
Растаял шепот, — так густою
Ветр поглощается листвою,
Не дав ни тени нам покою.
И с каждым мигом все страшней
Отчаянья пучина — в ней
Он стиснул голову сильней.
Когда узрел, как сведена
Бровь скал, алея от вина
Зари, — спросил: «Так в чем вина?»
Когда же от слепящих гроз
Ослепло небо, как от слез, —
Надела траур роза роз.
Когда в преддверье Рождества
Затмилась солнца голова,
Всплакнул: «Душа, в чем не права?»
Когда пейзаж был полон страхов,
Ночь бросила его с размаху
На землю и пригнула к праху.
Стон тех, кто мучим и покинут,
Ужасней гроз, что вдруг нахлынут, —
Ведь те сладки, как звук волынок.
«Что? Даже здесь в кругу истерик,
Боль с Тайною, клыки ощерив,
За мной — подобием ищеек?
Стыдом и жаждой удручен,
Как знать, к чему приговорен,
Какой нарушил я закон?»
На ухо шепот чуть шуршит
Как эхо зыби, что молчит,
И тень восторга, что забыт.
Играет шепот с ветром всласть:
«Ее судьба с твоей сплелась, —
Так внутренний вещает глас, —
Ведь каждый — роковых звезд россыпь,
Он дарит их подобно оспе.
Так отойди подальше просто.
Враги друг другу — вечно в споре:
Ты ей — мычащее подспорье,
ОНА ТЕБЕ — ЛАВИНА ГОРЯ».
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова
(из издания «Льюис Кэрролл: досуги математические и не только», 2018):
ТРИ ГОЛОСА
Первый голос [1]
Он песню радостную пел,
Был весел смех его и смел,
А с моря ветер прилетел;
Лихим наскоком молодца,
Коснувшись дерзко и лица,
Он шляпу с головы певца
Смахнул, — и вот она у стоп
Какой-то девы, что как столп
Сперва стояла, хмуря лоб,
А после длинный зонт рывком
Воздела и вперёд штырьком
Вонзила в тулью прямиком.
Поддев, в его направив бок,
Полей порвала ободок,
А взгляд был холоден и строг.
Он как в угаре подбежал,
Но грубых слов поток сдержал,
Промолвил только, дескать, жаль
Хорошей шляпы — не секрет,
Как дорог нынче сей предмет;
А он на званый шёл обед.
«Обед! — (Был кислым девы тон.) —
Не просто ль к праху на поклон,
Что на тарелках разложён?»
Со смыслом, как ни посмотри,
Словцо, хоть заключай пари;
И обожгло его внутри.
Сказал: «Иду же не в сарай!
Иду… питаться, так и знай.
Обед обедом, чаем чай».
«Ах так? Чего же ты умолк?
Иль не возьмёшь ты, видно, в толк:
Баран бараном, волком волк!»
Его ответ — лишь стон немой,
И мысль: «Ступай и дальше пой!»
А следом мысль: «На месте стой!»
«Обед! — (Был гневен девы глас.) —
Вино глотать, — шипящий газ, —
Себя являя без прикрас!
Твой чистый дух с которых пор
Снисходит к скопищу обжор,
Жующих сор, несущих вздор?
Ты любишь слойку и пирог?
Но и без них (пойми намёк)
Воспитанным ты быть бы мог».
Но возразил он слабо здесь:
«И кто воспитан, хочет есть;
Питание на то и есть!»
И вновь она словами бьёт:
«Увы, встречается народ,
Не чувствующий фальшь острот!
И каждый этот негодяй
От общих благ имеет пай —
Ему и хлеб, и воздух дай!
И человечий облик им
Мы нашим разумом дарим,
Как шимпанзе или иным…»
«Ну, это к вам не пойдёт:
Ведь всем известно, — молвил тот: —
Присутствующие — не в счёт».
Она издала волчий рык;
С опаской он на грозный лик
Взглянул — там знак мелькнул на миг,
Что видит дева свой разгром,
Хотя не признаётся в том,
Лишь мечет молнии и гром.
Не речь его, но говор вод
Она, казалось, признаёт.
«Кто дал — не одному даёт».
В ответ — ни за, ни впоперёк —
Промямлил: «Дар развить бы в срок», —
Но сам тех слов понять не смог.
Она же снова: «Если б так!
Сердца бы все стучали в такт,
Но мир широк — прискорбный факт!»
Сказал он: «С Мыслью мир един.
Так Море — шири и глубин
Лишь Образ видимый один».
Её ответа мрачный вал
Свинцом, лишь это он сказал,
На голову страдальца пал.
«Высоких тем за болтовнёй
Беспутный не узрит герой,
Что тешится словес игрой.
Кто любит „Таймс“, сигарный дым,
Кто завсегдатай пантомим —
Способен к пакостям любым!»
Ему б ответить в тот же миг,
А он пристыженно поник:
«Почище, чем играть в безик!»
Прочёл в её глазах вопрос,
Хотел ответить её всерьёз,
Но ничего не произнёс.
Сестрой витражного окна
Его щека, что её видна:
Зальёт румянцем — вновь бледна…
Смягчила жёсткости налёт,
Когда сказала в свой черёд:
«Меньшого больший превзойдёт».
«Настолько этот факт весом, —
Промолвил он, — и нов притом,
Что даже нужды нету в нём».
И поднялась в ней страсть волной.
Встряхнула злобно головой:
«Нет, есть — для случая с тобой».
Но, видя, как дрожит бедняк
И к жалости взывает как,
Смягчила вновь и тон, и зрак.
«За Мыслью обратись к мозгам:
Её доставит Разум нам,
Идеи укрывая там.
Кто ищет истины исток,
Зрит вглубь, поймёт: Идей поток
Из Образов и проистёк.
Предмет учёнейших забот
Та цепь и круг чудесный тот:
Ведь Мысль нам Образы даёт».
Они пошли; был ровен шаг,
Но видеть мог, вглядевшись, всяк
Его лицо объявший мрак [2].
Второй голос
Брели у волн, влажнивших пляж.
Она в учительственный раж
Вошла, а в нём пропал кураж.
Был жгучим слов её накал,
Ей разговор принадлежал,
А он был словно трутень вял.
«Не устаю тебя учить:
Из мела сыр не получить!» —
Плелась таких речений нить.
Был голос звучен и глубок.
Когда же: «Как?» — спросила вбок,
То стал предельно тон высок.
Ответ, что, сбитый с толку, дал,
Попал под волн роптавших вал
И был потерян в эхе скал.
И сам он знал, что невпопад
Ответ, как будто наугад
Попасть из лука захотят.
Она — в мирке своих реприз;
Тяжёлый взгляд направлен вниз,
Как будто не шагал он близ —
Прочна защита, довод здрав…
Но нет — вопрос чудной стремглав
Находит, ясное смешав.
Когда ж, с гудящей головой
Воззвал он к смыслу речи той,
Ответом был повтор простой.
И он, страданьем возбудясь,
Решил ответить не таясь,
Презрев значенье слов и связь:
«Наш Мозг… ну, в общем… Существо…
Абстракция… нет… Естество…
Мы видим… так сказать… родство…»
Пыхтит, румянцы щёк горят, —
Умолк он, словно сам не рад;
Она взглянула — он и смят.
Был лишним тихий приговор:
Его пришиб холодный взор,
Не мог он больше дать отпор.
Но слов не пропустив и двух,
Она тот спич, почти не вслух,
Как птичку кот, трепала в пух.
А после, отметя долой
Что сделал с ним её раскрой,
Вновь развернула вывод свой.
«Мужчины! люди! На лету,
В заботах, вспомните ли ту —
Лишь воздержанья красоту?
Кто подтолкнёт? Узрит ли глаз
Ночных чудовищ без прикрас,
Снующих дерзко среди нас?
Ведь полнит воздух крик немой,
Зияют рты, и краснотой
Блестят глаза, а взгляд их — злой.
Не блато ль жёлтый свет несёт,
Не тьма ли падает с высот,
Скрывая тяжкой Ночи свод?
И, до седых дожив волос,
Никто сквозь занавес из слёз
Не бросит взгляда — как он рос?
Не вспомнит звука прежних слов,
И стука в двери, и шагов,
Когда затем гремит засов?
Готов он ринуться вперёд, —
Белёсый призрак вдруг встаёт,
И стекленеет взор, и вот
Виденье тех пропавших благ
Сквозь леса спутанного мрак
Морозит кровь, печально так».
И всё из случаев-преград
Восторженно, полувпопад,
Рвала, как зубы, крохи правд,
Пока, как молот водяной
У речки, обмелевшей в зной,
Не завершила тишиной.
За возбуждением — тишь, и пусть:
На станции конечной пуст
В пути набитый омнибус,
И все расселись, млад и стар,
В своих купе; там тишь — как дар;
И лишь машина пустит пар.
Не поднимала глаз с земли,
Губами двигала — не шли
Слова, и складки вкруг легли.
Он, наблюдавший моря сон,
Был зачарован и прельщён
Покоем вод, безмолвьем волн;
Она ж в раздумии своём,
Как эхо грёз вдогон за сном,
Забормотала всё о том.
Склонил он ухо в тот же миг,
Но в смысл речей отнюдь не вник —
Невнятен был её язык.
Отметил лишь: песок волнист,
Рукой она всё вверх да вниз —
И мысли тут же разбрелись.
Пригрезил зала полумрак,
Где ждут тринадцать бедолаг —
Он даже знал, кого, — и так,
Он видел, здесь и там на стул
Понуро каждый прикорнул,
Что вид их совершенно снул.
Любой немее, чем лангуст:
Их мозг иссушен, разум пуст,
Нет мыслей, слов запас не густ.
От одного протяжный стон.
«Вели накрыть уж, — мямлит он, —
Мы три часа сидели, Джон!»
Но всё исчезло в свой черёд,
И та же дама предстаёт,
Чья речь продолжится вот-вот.
Её покинул; отступив,
Он сел и стал смотреть прилив,
Прибрежный полнивший обрыв.
Тут тишь да гладь — простор широк,
Лишь пена белая у ног,
Да в ухо шепчет ветерок.
«А я терпел так долго суд,
И ей внимать предпринял труд!
По правде, это всё абсурд».
Третий голос
Ждала недолго транспорт кладь.
Прошла всего минута, глядь —
И слёзы ливнем, не унять,
Да трепет. И какой-то зов —
Лишь глас, в котором нету слов —
То далее, то ближе вновь:
«Не распалить огня слезам». —
«Откуда, что? Вдобавок, нам
Внимать подземным голосам?
Её слова — душе урон.
Да я бы лучше, — плакал он, —
Тех волн переводил жаргон
Иль возле речки развалюсь
И книжки тёмной наизусть
Зубрить параграфы возьмусь».
Но голос рядом — только глух,
Пригрежен или молвлен вслух —
Беззвучен, как летящий дух:
«Скучней ты нынче во сто крат;
Речам учёности не рад?
Потерпишь — будет результат».
Он стонет: «Ох, чем то терпеть —
Я б корчился в пещере средь
Вампиров, их желудкам снедь».
А голос: «Но предмет велик,
И чтобы он в твой мозг проник,
Тараном бил её язык».
«Да нет, — протест его сильней. —
Ведь нечто в голосе у ней
Меня морозит до костей.
Стиль поучений бестолков,
Невежлив, резок и суров,
И очень странен выбор слов.
Они разили наповал.
Что делать было? Я признал
Что ум у ней, э-гм, не мал;
Я был при ней до этих пор,
Но стал запутан разговор
И разум мой лишил опор».
Пронёсся шёпот-ветерок:
«Что сделал — знаешь: впрок, не впрок».
И веко дёрнулось разок.
Он растерял последний пыл,
Уткнулся носом в пыль без сил
И летаргически застыл.
А шёпот прочь из головы —
Заглох, как ветер средь листвы;
Но облегченья нет, увы!
Он руки жалобно вознёс;
Коснувшись спутанных волос
Рванул их яростно, до слёз.
Позолотил Рассвет холмы,
А то всё хмурились из тьмы…
«Так отчего ругались мы?»
Уж полдень; жгучий небосвод
Ему глаза и мозг печёт.
В сознаньи — крик, но замкнут рот.
А вот вперил в страдальца взгляд
С усмешкой мрачною Закат;
Вздохнул он: «В чём я виноват?»
А тут и Ночь своей рукой,
Рукой свинцовой, ледяной,
К подушке гнёт его земной.
А он запуган, истощён…
То гром или страдальца стон?
Волынки или жалоб тон?
«Гнетуща тьма кругом и так,
Но Боль и Тайна тут же, как
Толпа прилипчивых собак,
И полнит уши лая звон —
За что терпеть я обречён?
Какой нарушил я закон?»
Но шёпот в ухе шелестит —
Поток ли то вдали бежит
Иль отзвук сна, что был забыт, —
Трепещет шёпот сам собой:
«Её судьба с твоей судьбой
Переплелась — узри, усвой.
Да, взор людской — змеиный яд,
Чинит помехи брату брат,
Где вместе двое — там разлад.
О да, один другому враг —
И ты, напуганный простак,
И та, лавина передряг!»
—-
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА:
1 — В отечественном кэрролловедении данное стихотворение считается пародией на Теннисоновы «Два голоса» (первоначально названные «Мыслями о самоубийстве»). Теннисон написал своё стихотворение, находясь в очень удручённом состоянии духа, вызванном смертью его неразлучного друга Халлама, причём и Теннисон и Халлам были ещё очень молоды, только-только вышли из стен университета.
Тем не менее очень часто доводы тех, кто стремится видеть в том или ином Кэрролловом стихотворении именно пародию и однозначно указывают на объект этой пародии, можно аргументировано оспорить. Может быть, читателя заинтересует мнение Жиля Делёза, который в книге туманных интуиций «Логика смысла», в значительной степени возбуждённых чтением Кэрролловых сочинений, не обходит вниманием и «Три голоса» (хотя и в примечаниях). Процитирую данный отрывок (по русскому переводу Я. И. Свирского, опубликованному московским издательством «Academia» в 1995 г., стр. 282. Скажу только, что само стихотворение вряд ли было известно Свирскому, поэтому он, возможно, не совсем точно передал мысль Делёза):
«Для всего творчества Кэррола (sic!) особенно важна трагическая поэма Три голоса. Первый голос — это голос суровой и неистовой женщины, которая устраивает (? — А. М.) наполненную ужасом сцену питания; второй голос тоже ужасен, но обладает всеми характеристиками хорошего голоса свыше, который заставляет героя заикаться и запинаться; третий голос — это Эдипов голос вины, воспевающий ужас результата, несмотря на чистоту намерений».
Мы не можем сказать, справедлива ли концепция Делёза этого стихотворения.
Вместе с тем приведём начало стихотворения Теннисона, довольно длинного.
Два голоса
Был глас сквозь мыслей круговерть:
«Со скорбью, смертный, топчешь твердь!
Не лучше ль сразу встретить смерть?»«Да отдалится этот брег, —
В ответ я молвил, — где навек
Для нас, прекрасных, свет померк».На это голос вновь изрёк:
«Летал тут утром мотылёк,
Покинув тёмный уголок.Вовне направленный порыв,
Скорлупку кокона разбив,
Явил прекрасное из див —Как белизны комок живой
Оно взметнулось над травой,
Травой росистой, огневой».Сказал я: «Мир наш, завертясь,
Прошёл чрез пять природных фаз;
Теперь, в шестой, он лепит нас.Даёт нам разуму с лихвой,
Не то что живности какой,
И сердце вкупе с головой».Но слышен глас, простой шумок:
«Гордиться нечего, дружок.
Ты в высь взгляни, как мир широк.В мозгах тот факт прикинь и взвесь:
Миров вокруг не перечесть,
Похуже и получше есть.И для страстей, надежд и вер
Поярче ты найдёшь пример
В тех сотнях миллионов сфер.Хотя себя ты разбросал, —
Мне голос мысленный сказал, —
Таких полно, велик и мал».Но я ответствовал: «Так что ж?
Уж этот шарик тем хорош,
Что на другие не похож».И тут же голос в свой черёд
Ответ насмешливый даёт:
«Но кто оплачет твой уход?И чей поникнет колосок
На поле смысла, коль песок
Твой личный занесёт росток?»А я: «Но знать тебе ль дано,
Чем сердце жаркое полно,
Как трудится внутри оно?»«Но сердцу, — голос гнёт своё, —
Столь грозно муки остриё,
Что лучше впрямь небытиё.С душевной мукой не уснуть
И мыслям связность не вернуть,
Не истребить страданий суть».«Снесём, — сказал я, — муки гнёт,
Коль вид унылый наперёд
Счастливый случай не спугнёт.Ещё наступит перелом».
А он: «Ну да! Бьёт жизнь ключом,
И вдруг — разбит параличом».Вздохнул я: «Смерть не так страшна,
Коль знаешь: снова семена
Вокруг повысадит весна.И в сферы высшие войдут
Жрецы наук, продолжив труд,
Хотя меня не будет тут».А голос вновь: «Но хмурый срок
Рассветов серых недалёк,
И ляжет седины снежок.Не меньше будет род людской
Взирать со сладкою тоской
В простор небесный и морской;Не меньше понастроят сот
Трудяги-пчёлы в каждый год,
Не меньше примул расцветёт».Но я ответил: «Чередой
Пора минует за порой,
Преобразуя мир земной…» и проч.
Представляет интерес окончание этого стихотворения, поскольку третью строку предпоследней строфы цитирует Артур Форрестер, герой «Сильвии и Бруно» (см. примечание к соответствующему месту восьмой главы второй части романа). Спор заканчивается нравственной победой авторского «я» над «голосом», после чего
Я вдаль пошёл. В груди моей
Толчки рождала зыбь полей,
Надежду делая смелей.О щедрость праздничных часов!
Да был ли зимний день суров?
Траву покрыл узор цветов!И лес запел, листвой одет,
Хоть чуден ранний тот привет:
«Неправоте здесь места нет!»Крепка опора — круг земной.
Какой несом я был волной
В пучину думы столь дурной?Сказал мне глас «взгляни ты ввысь».
К тому ты присоединись,
Кто так сказал: «Возвеселись!»
Итак, Кэрролловы «Три голоса» являются, скорее, перепевом Теннисонова стихотворения, то есть стихотворением той же формы, на схожую тему, но с иной творческой задачей. И всё-таки в «Трёх голосах» едва ли не пародийно обыгрываются некоторые пункты из рассуждений «Двух голосов». Например, в первом стихотворении мы встречаем реплику «Но мир широк — прискорбный факт» вопреки оптимистическому восклицанию из второго «Ты в высь взгляни, как мир широк!». Имеются и другие совпадения, создающие антитезу.
Вносит Кэрролл в своё стихотворение и элементы столь любимой им языковой игры, прямо с Теннисоном не связанной (и тогда главный герой, в уста которого вложена такая игра, получает нагоняй от своей суровой собеседницы).
Данная тематика, занимала и других поэтов. Из известных у нас стоит упомянуть Роберта Сервиса, написавшего стихотворение с таким же названием, «Три голоса», и место действия там тоже морской берег.
2 — А вот это не переосмысление ли также и следующих строк поэмы Мильтона «Потерянный Рай» (книга 5):
«…Но знай, у нас
Гнездится в душах много низших сил,
Подвластных Разуму; за ним, в ряду,
Воображенье следует; оно
Приемля впечатление о внешних
Предметах, от пяти бессонных чувств,
Из восприятий образы творит
Воздушные; связует Разум их
И разделяет. Всё, что мы вольны
Отвергнуть в мыслях или утвердить,
Что знаньем и сужденьем мы зовём, —
Отсюда возникает. Но когда
Природа спит, и Разум на покой
В укромный удаляется тайник,
Воображенье бодрствует, стремясь,
Пока он отлучился, подражать
Ему; однако, образы связав
Без толку, представленья создаёт
Нелепые…»
(Это Адам рассказывает Еве. И дальше:)
«…Перейдём к трудам
Приятным нашим, — в рощах, у ручьёв
Среди цветов, струящих аромат
Из чашечек открытых, где всю ночь
Они его копили для тебя!»
Адам утешил милую супругу,
Но две слезинки на её глазах
В молчанье проступили, и она
Отёрлась волосами…
(Пер. Арк. Штейнберга.)
У Кэррола всё наоборот — глаголет женщина, и она отнюдь не утешает; пускает слёзы, соответственно, мужчина.
____________________________________________________
Автор и координатор проекта «ЗАЗЕРКАЛЬЕ им. Л. Кэрролла» —
Сергей Курий