Рубрика: «Стихотворения Льюиса Кэрролла»
Публикации: «College Rhymes» (июнь 1862); «Phantasmagoria and Other Poems» (1869); «Three Sunsets and Other Poems» (1898);
ОРИГИНАЛ на английском (9 мая 1862):
Stolen Waters
The light was faint, and soft the air
That breathed around the place;
And she was lithe, and tall, and fair,
And with a wayward grace
Her queenly head she bare.
With glowing cheek, with gleaming eye,
She met me on the way:
My spirit owned the witchery
Within her smile that lay:
I followed her, I knew not why.
The trees were thick with many a fruit,
The grass with many a flower:
My soul was dead, my tongue was mute,
In that accursëd hour.
And, in my dream, with silvery voice,
She said, or seemed to say,
“Youth is the season to rejoice—”
I could not choose but stay:
I could not say her nay.
She plucked a branch above her head,
With rarest fruitage laden:
“Drink of the juice, Sir Knight,” she said:
“’Tis good for knight and maiden.”
Oh, blind mine eye that would not trace—
Oh, deaf mine ear that would not heed—
The mocking smile upon her face,
The mocking voice of greed!
I drank the juice; and straightway felt
A fire within my brain:
My soul within me seemed to melt
In sweet delirious pain.
“Sweet is the stolen draught,” she said:
“Hath sweetness stint or measure?
Pleasant the secret hoard of bread:
What bars us from our pleasure?”
“Yea, take we pleasure while we may,”
I heard myself replying.
In the red sunset, far away,
My happier life was dying:
My heart was sad, my voice was gay.
And unawares, I knew not how,
I kissed her dainty finger-tips,
I kissed her on the lily brow,
I kissed her on the false, false lips—
That burning kiss, I feel it now!
“True love gives true love of the best:
Then take,” I cried, “my heart to thee!”
The very heart from out my breast
I plucked, I gave it willingly:
Her very heart she gave to me—
Then died the glory from the west.
In the gray light I saw her face,
And it was withered, old, and gray;
The flowers were fading in their place,
Were fading with the fading day.
Forth from her, like a hunted deer,
Through all that ghastly night I fled,
And still behind me seemed to hear
Her fierce unflagging tread;
And scarce drew breath for fear.
Yet marked I well how strangely seemed
The heart within my breast to sleep:
Silent it lay, or so I dreamed,
With never a throb or leap.
For hers was now my heart, she said,
The heart that once had been mine own:
And in my breast I bore instead
A cold, cold heart of stone.
So grew the morning overhead.
The sun shot downward through the trees
His old familiar flame:
All ancient sounds upon the breeze
From copse and meadow came—
But I was not the same.
They call me mad: I smile, I weep,
Uncaring how or why:
Yea, when one’s heart is laid asleep,
What better than to die?
So that the grave be dark and deep.
To die! To die? And yet, methinks,
I drink of life, to-day,
Deep as the thirsty traveler drinks
Of fountain by the way:
My voice is sad, my heart is gay.
When yestereve was on the wane,
I heard a clear voice singing
So sweetly that, like summer-rain,
My happy tears came springing:
My human heart returned again.
“A rosy child,
Sitting and singing, in a garden fair,
The joy of hearing, seeing,
The simple joy of being—
Or twining rosebuds in the golden hair
That ripples free and wild.
“A sweet pale child—
Wearily looking to the purple West—
Waiting the great For-ever
That suddenly shall sever
The cruel chains that hold her from her rest—
By earth-joys unbeguiled.
“An angel-child—
Gazing with living eyes on a dead face:
The mortal form forsaken,
That none may now awaken,
That lieth painless, moveless in her place,
As though in death she smiled!
“Be as a child—
So shalt thou sing for very joy of breath—
So shalt thou wait thy dying,
In holy transport lying—
So pass rejoicing through the gate of death,
In garment undefiled.”
Then call me what they will, I know
That now my soul is glad:
If this be madness, better so,
Far better to be mad,
Weeping or smiling as I go.
For if I weep, it is that now
I see how deep a loss is mine,
And feel how brightly round my brow
The coronal might shine,
Had I but kept mine early vow:
And if I smile, it is that now
I see the promise of the years—
The garland waiting for my brow,
That must be won with tears,
With pain—with death—I care not how.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова
(из издания «Льюис Кэрролл: досуги математические и не только», 2018):
ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД
Был светлый вечер, тишина,
Вдали смутнел туман;
Была та девушка стройна,
Несла свой гибкий стан
С предерзкой грацией она.
Хватило взгляда одного,
Улыбки, что лгала, —
Пошёл я следом. Для чего?
Она ли позвала,
Но я подпал под колдовство.
Плоды мелькали средь ветвей,
Цветочки напоказ,
Но всё не так с душой моей
В проклятый стало час.
Как бы сквозь сон меня достиг
Девицы голосок:
«Что наша юность? Всякий миг
С подарками мешок».
Я возразить не смог.
Пригнула ветвь над головой,
Достала дивный плод:
«Вкусите сока, рыцарь мой;
Я после, в свой черёд».
Ужели я в тот миг оглох?
Ужель утратил зренье?
Ведь был в словах её подвох,
В её глазах глумленье.
Я впился в плод, вкусить стремясь;
Мой мозг как пук соломы,
Как факел вспыхнул. Разлилась
В груди волна истомы.
«Нам сладок лишь запретный плод, —
Промолвила девица. —
Кто пищу тайно запасёт,
Тот вдоволь насладится».
«Так насладимся!» — вторил я,
Как будто горя мало.
Увы, былая жизнь моя
С закатом умирала.
Вздымалась чёрная струя.
Девица руку неспроста
Мне сжала. Будто отлегло:
Поцеловал её в уста,
Потом в лилейное чело —
Я начал с чёрного листа!
«Отдам всё лучшее! Гляди! —
Схватил я за руку её. —
Отдам и сердце из груди!»
И вырвал сердце самоё —
И мне она дала своё…
Но вот и вечер позади.
Во тьме я лик её узрел,
Но с наступленьем темноты
Он весь обвял и посерел,
И обесцветились цветы.
Смятенье овладело мной.
Я как затравленный олень
Сбежал. И мнилось, за спиной —
Безжалостная тень,
Летящий зверь ночной.
Но только странно было мне,
Иль это я воображал,
Что сердце смирно, как во сне,
Себя вело, хоть я бежал.
Она сказала: сердце ей
Теперь моё принадлежит.
Теперь, увы, в груди моей
Осколок льда лежит.
А небо сделалось светлей.
Но для кого на косогор
Упал победный свет,
И древних милых звуков хор
Кому принёс привет?
Меня былого нет.
Смеюсь и плачу день за днём;
Помешанным слыву.
А сердце — огрубелый ком,
Уснувший наяву,
Во тьме хранимый сундуком.
Во тьме. Во тьме? Ведь нет: сейчас,
Хотя безумен я,
Но вновь на сердце пролилась
Прозрачного ручья
Живая светлая струя.
Недавно на исходе дня
Я слышал чудо-пенье.
Исторглись слёзы у меня,
Слепое наважденье
Из глаз и сердца прогоня.
«Поющее дитя
И вторящие сада голоса!
О счастье, радость пенья,
Цветы на загляденье,
Вплетённые неловко в волоса —
Простая радость бытия.
Усталое дитя,
Глядящее на солнечный заход
И ждущее, что Вечность,
Нелживая беспечность,
Мучительные цепи разорвёт,
Что дать покою не хотят.
Небесное дитя;
Лицо мертво, и только взгляд живой,
Как будто с умиленьем
Не тронутые тленьем
Глаза следят за ангельской душой,
Любуясь и грустя.
Будь как дитя,
Чтоб радуясь дыханию цвести,
Из жизни быстротечной
С душою неувечной
В одеждах незапятнанных уйти,
К блаженству возлетя».
Вернулись краски бытия,
И разгорелось чувство
В моей душе. Безумен я?
Мне сладко то безумство:
Печаль и радость — жизнь моя.
Печален — значит, я признал:
Лихим возможностям конец —
И представляю, как бы сжал
Чело сверкающий венец,
Когда б желанью угождал.
Я светел — значит, снова смог
Я вспомнить лет обетованье:
Чело получит свой венок,
Хотя бы я, испив страданья,
Ушёл за жизненный порог.
____________________________________________________
Автор и координатор проекта «ЗАЗЕРКАЛЬЕ им. Л. Кэрролла» —
Сергей Курий