Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER EIGHT
IN A SHADY PLACE
THE ten days glided swiftly away : and, the day before the great party was to take place, Arthur proposed that we should stroll down to the Hall, in time for afternoon-tea..
`Hadn’t you better go alone?’ I suggested. `Surely I shallbe very much de trop?’
`Well, it’ll be a kind of experiment,’ he said. `Fiat experimentum in corpore vili!’ he added, with a graceful bow of mock politenesstowards the unfortunate victim. `You see I shall have to bear the sight,to-morrow night, of my lady-love making herself agreeable to everybodyexcept the right person, and I shall bear the agony all the better if wehave a dress-rehearsal beforehand!’
`My part in the play being, apparently, that of the samplewrong person?’
`Well, no,’ Arthur said musingly, as we set forth: `there’sno such part in a regular company. «Heavy Father»? That wo’n’t do: that’sfilled already. «Singing Chambermaid»? Well, the «First Lady» doubles thatpart. «Comic Old Man»? You’re not comic enough. After all, I’m afraid there’sno part for you but the «Well-dressed Villain»: only,’ with a criticalsideglance, `I’m a leetle uncertain about the dress!’
We found Lady Muriel alone, the Earl having gone out tomake a call, and at once resumed old terms of intimacy, in the shady arbourwhere the tea-things seemed to be always waiting. The only novelty in thearrangements (one which Lady Muriel seemed to regard as entirely a matterof course), was that two of the chairs were placed quite close together,side by side. Strange to say, I was not invited to occupy either of them!
`We have been arranging, as we came along, about letter-writing,’Arthur began. `He will want to know how we’re enjoying our Swiss tour:and of course we must pretend we are?’
`Of course,’ she meekly assented.
`And the skeleton-in-the-cupboard—‘ I suggested.
`—is always a difficulty,’ she quickly put in, `whenyou’re travelling about, and when there are no cupboards in the hotels.However, ours is a very portable one; and will be neatly packed, in a niceleather case—‘
`But please don’t think about writing,’ I said, `whenyou’ve anything more attractive on hand. I delight in reading letters,but I know well how tiring it is to write them.’
`It is, sometimes,’ Arthur assented. `For instance, whenyou’re very shy of the person you have to write to.’
`Does that show itself in the letter?’ Lady Muriel enquired.`Of course, when I hear any one talking—you, for instance—I can see howdesperately shy he is! But can you see that in a letter?’
`Well, of course, when you hear any one talk fluently—you,for instance—you can see how desperately un-shy she is—not to say saucy!But the shyest and most intermittent talker must seem fluent in letter-writing.He may have taken half-an-hour to compose his second sentence; but thereit is, close after the first!’
`Then letters don’t express all that they might express?’
`That’s merely because our system of letter-writing isincomplete. A shy writer ought to be able to show that he is so. Why shouldn’the make pauses in writing, just as he would do in speaking? He might leaveblank spaces—say half a page at a time. And a very shy girl—if thereis such a thing—might write a sentence on the first sheet of her letter—thenput in a couple of blank sheets—then a sentence on the fourth sheet: andso on.’
`I quite foresee that we—I mean this clever little boyand myself—‘ Lady Muriel said to me, evidently with the kind wish to bringme into the conversation, `—are going to become famous—of course allour inventions are common property now—for a new Code of Rules for Letter-writing!Please invent some more, little boy!’
`Well, another thing greatly needed, little girl, is someway of expressing that we don’t mean anything.’
`Explain yourself, little boy! Surely you can find nodifficulty in expressing a total absence of meaning?’
`I mean that you should be able, when you don’t mean athing to be taken seriously, to express that wish. For human nature isso constituted that whatever you write seriously is taken as a joke, andwhatever you mean as a joke is taken seriously! At any rate, it is so inwriting to a lady!’
`Ah! you’re not used to writing to ladies!’ Lady Murielremarked, leaning back in her chair, and gazing thoughtfully into the sky.`You should try.’
`Very good,’ said Arthur `How many ladies may I beginwriting to? As many as I can count on the fingers of both hands?’
`As many as you can count on the thumbs of one hand!’his lady-love replied with much severity. `What a very naughty little boyhe is! Isn’t he?’ (with an appealing glance at me).
`He’s a little fractious,’ I said. `Perhaps he’s cuttinga tooth.’ While to myself I said `How exactly like Sylvie talking to Bruno!’
`He wants his tea.’ (The naughty little boy volunteeredthe information.) `He’s getting very tired, at the mere prospect of thegreat party to-morrow!’
`Then he shall have a good rest before-hand!’ she soothinglyreplied. `The tea isn’t made yet. Come, little boy, lean well back in yourchair, and think about nothing—or about me, whichever you prefer!’
`All the same, all the same!’ Arthur sleepily murmured,watching her with loving eyes, as she moved her chair away to the tea table,and began to make the tea. `Then he’ll wait for his tea, like a good, patientlittle boy!’
`Shall I bring you the London Papers?’ said Lady Muriel.`I saw them lying on the table as I came out, but my father said therewas nothing in them, except that horrid murder-trial.’ (Society was justthen enjoying its daily thrill of excitement in studying the details ofa specially sensational murder in a thieves’ den in the East of London.)
`I have no appetite for horrors,’ Arthur replied. `ButI hope we have learned the lesson they should teach us—though we are veryapt to read it backwards!’
`You speak in riddles,’ said Lady Muriel. `Please explainyourself. See now,’ suiting the action to the word, `I am sitting at yourfeet, just as if you were a second Gamaliel! Thanks, no.’ (This was tome, who had risen to bring her chair back to its former place.) `Pray don’tdisturb yourself. This tree and the grass make a very nice easy-chair.What is the lesson that one always reads wrong?’
Arthur was silent for a minute. `I would like to be clearwhat it is I mean,’ he said, slowly and thoughtfully, `before I say anythingto you—because you think about it.’
Anything approaching to a compliment was so unusual anutterance for Arthur, that it brought a flush of pleasure to her cheek,as she replied `It is you, that give me the ideas to think about.’
`One’s first thought,’ Arthur proceeded, `in reading anythingspecially vile or barbarous, as done by a fellow-creature, is apt to bethat we see a new depth of Sin revealed beneath us: and we seem to gazedown into that abyss from some higher ground, far apart from it.’
`I think I understand you now. You mean that one oughtto think—not «God, I thank Thee that I am not as other men are»—but «God,be merciful to me also, who might be, but for Thy grace, a sinner as vileas he!»‘
`No,’ said Arthur. `I meant a great deal more than that.’
She looked up quickly, but checked herself, and waitedin silence.
`One must begin further back, I think. Think of some otherman, the same age as this poor wretch. Look back to the time when theyboth began life—before they had sense enough to know Right from Wrong.Then, at any rate, they were equal in God’s sight?’
She nodded assent.
`We have, then, two distinct epochs at which we may contemplatethe two men whose lives we are comparing. At the first epoch they are,so far as moral responsibility is concerned, on precisely the same footing:they are alike incapable of doing right or wrong. At the second epoch theone man—I am taking an extreme case, for contrast—has won the esteemand love of all around him: his character is stainless, and his name willbe held in honour hereafter: the other man’s history is one unvaried recordof crime, and his life is at last forfeited to the outraged laws of hiscountry. Now what have been the causes, in each case, of each man’s conditionbeing what it is at the second epoch? They are of two kinds—one actingfrom within, the other from without. These two kinds need to be discussedseparately—that is, if I have not already tired you with my prosing?’
`On the contrary,’ said Lady Muriel, `it is a specialdelight to me to have a question discussed in this way—analysed and arrangedso that one can understand it. Some books, that profess to argue out aquestion, are to me intolerably wearisome, simply because the ideas areall arranged haphazard—a sort of «first come, first served».’
`You are very encouraging,’ Arthur replied, with a pleasedlook. `The causes, acting from within, which make a man’s character whatit is at any given moment, are his successive acts of volition—that is,his acts of choosing whether he will do this or that.’
`We are to assume the existence of Free-Will?’ I said,in order to have that point made quite clear.
`If not,’ was the quiet reply, `cadit quaestio: and Ihave no more to say.’
`We will assume it!’ the rest of the audience—the majority,I may say, looking at it from Arthur’s point of view—imperiously proclaimed.The orator proceeded.
`The causes, acting from without, are his surroundings—whatMr. Herbert Spencer calls his «environment». Now the point I want to makeclear is this, that a man is responsible for his act of choosing, but notresponsible for his environment. Hence, if these two men make, on somegiven occasion, when they are exposed to equal temptation, equal effortsto resist and to choose the right, their condition, in the sight of God,must be the same. If He is pleased in the one case, so will He be in theother; if displeased in the one case, so also in the other.’
`That is so, no doubt: I see it quite clearly,’ Lady Murielput in.
`And yet, owing to their different environments, the onemay win a great victory over the temptation, while the other falls intosome black abyss of crime.’
`But surely you would not say those men were equally guiltyin the sight of God?’
`Either that,’ said Arthur, `or else I must give up mybelief in God’s perfect justice. But let me put one more case, which willshow my meaning even more forcibly. Let the one man be in a high socialposition—the other, say, a common thief. Let the one be tempted to sometrivial act of unfair dealing—something which he can do with the absolutecertainty that it will never be discovered—something which he can withperfect ease forbear from doing—and which he distinctly knows to be asin. Let the other be tempted to some terrible crime—as men would considerit—but under an almost overwhelming pressure of motives—of course notquite overwhelming, as that would destroy all responsibility. Now, in thiscase, let the second man make a greater effort at resistance than the first.Also suppose both to fall under the temptation—I say that the second manis, in God’s sight, less guilty than the other.’
Lady Muriel drew a long breath. `It upsets all one’s ideasof Right and Wrong—just at first! Why, in that dreadful murder-trial,you would say, I suppose, that it was possible that the least guilty manin the Court was the murderer, and that possibly the judge who tried him,by yielding to the temptation of making one unfair remark, had committeda crime outweighing the criminal’s whole career!’
`Certainly I should,’ Arthur firmly replied. `It soundslike a paradox, I admit. But just think what a grievous sin it must be,in God’s sight, to yield to some very slight temptation, which we couldhave resisted with perfect ease, and to do it deliberately, and in thefull light of God’s Law. What penance can atone for a sin like that?’
`I ca’n’t reject your theory,’ I said. `But how it seemsto widen the possible area of Sin in the world!’
`Is that so?’ Lady Muriel anxiously enquired.
`Oh, not so, not so!’ was the eager reply. `To me it seemsto clear away much of the cloud that hangs over the world’s history. Whenthis view first made itself clear to me, I remember walking out into thefields, repeating to myself that line of Tennyson «There seemed no roomfor sense of wrong!» The thought, that perhaps the real guilt of the humanrace was infinitely less than I fancied it—that the millions, whom I hadthought of as sunk in hopeless depth of sin, were perhaps, in God’s sight,scarcely sinning at all—was more sweet than words can tell! Life seemedmore bright and beautiful, when once that thought had come! «A livelieremerald twinkles in the grass, A purer sapphire melts into the sea!» ‘His voice trembled as he concluded, and the tears stood in his eyes.
Lady Muriel shaded her face with her hand, and was silentfor a minute. `It is a beautiful thought,’ she said, looking up at last.`Thank you—Arthur, for putting it into my head!’
The Earl returned in time to join us at tea, and to giveus the very unwelcome tidings that a fever had broken out in the littleharbour-town that lay below us—a fever of so malignant a type that, thoughit had only appeared a day or two ago, there were already more than a dozendown in it, two or three of whom were reported to be in imminent danger.
In answer to the eager questions of Arthur—who of coursetook a deep scientific interest in the matter—he could give very few technicaldetails, though he had met the local doctor. It appeared, however, thatit was an almost new disease—at least in this century, though it mightprove to be identical with the `Plague’ recorded in History—very infectious,and frightfully rapid in its action. `It will not, however, prevent ourparty tomorrow,’ he said in conclusion. `None of the guests belong to theinfected district, which is, as you know, exclusively peopled by fishermen:so you may come without any fear.’
Arthur was very silent, all the way back, and, on reachingour lodgings, immediately plunged into medical studies, connected withthe alarming malady of whose arrival he had just heard.
.
____________________________________________________
Глава восьмая
В ТЕНИСТОМ УГОЛКЕ
Десять дней пролетели почти незаметно, и вот настал канун того самого дня, когда должен был состояться прощальный прием. Артур предложил вместе поехать во Дворец к вечернему чаю, то есть к пяти.
— А может, тебе лучше съездить одному? — заметил я. — Боюсь, я буду там de trop.
— Да что ты! Это будет нечто вроде опыта, — пояснил он. — Fiat experimentum in corpore vili![25] — добавил он, отвесив галантный поклон в сторону несчастной жертвы. — Видишь ли, сегодня вечером мне предстоит полюбоваться, как моя любовь будет любезничать со всеми, кроме главного героя. Мне кажется, если устроить нечто вроде генеральной репетиции, это позволит избежать многих неловкостей.
— Значит, мне на этой репетиции предстоит исполнять роль нежданного гостя?
— Да нет, что ты, — укоризненно возразил Артур, когда мы отправились в гости. — В числе персонажей такого героя просто нет. Может, Властный Отец? Нет, не то: исполнитель на эту роль уже есть. А может, Веселая Горничная? Нет, в этой роли выступит сама Первая Леди. Что же еще? Разве что Пожилой Комик? Но тебя никак не назовешь комиком. Боюсь, что для тебя не найдется никакой другой роли, кроме Прилично Одетого Поселянина… Правда, — добавил он, оглядев критическим взглядом меня с головы до ног, — я не вполне уверен насчет костюма…
Мы застали леди Мюриэл одну. Граф вышел, чтобы отдать какие-то распоряжения, и в тенистом уголке, где, кажется, всегда были наготове чайные приборы, опять воцарилась знакомая атмосфера интимной доверительности. Единственная новая деталь обстановки (устроенная леди Мюриэл специально по особому случаю) заключалась в том, что два стула были поставлены совсем рядом. Мне показалось странным, что меня не пригласили занять одно из них!
— Мы обещали писать письма чуть ли не каждый день, — начал Артур. — Он (то бишь Граф) желает знать, каковы наши впечатления от будущей поездки в Швейцарию. И что же, нам придется писать, что мы в полном восторге?
— Разумеется, — бросила его невеста.
— А как же насчет скелета в шкафу? — вставил я.
— …с этим всегда проблемы, — быстро отвечала леди, — особенно если вы путешествуете, а в гостинице, как нарочно, нет подходящего шкафа. Впрочем, наш скелет довольно легкий и к тому же упакован в премиленький кожаный чехол…
— Только, умоляю, не изводите себя письмами, — проговорил я. — У вас там и без того будет чем заняться. Мне, конечно, приятно читать письма от друзей, но я отлично знаю, как это утомительно — писать их.
— Верно, — согласился Артур. — Особенно если пишешь человеку, которого ужасно стесняешься.
— Неужели застенчивость заметна и в письме? — удивилась леди Мюриэл. — Конечно, когда я разговариваю с человеком — ну, хотя бы с вами, — я сразу замечаю, стесняется он или нет! Но как можно заметить смущение, читая письмо?
— Видите ли, когда слышишь неумолчную болтовню, сразу понимаешь, что говорящего никак не назовешь застенчивым, скорее — нахалом. Зато в письме даже самый косноязычный и застенчивый из людей может показаться настоящим оратором. В разговоре у него между первой и второй фразой может пройти добрых полчаса, а тут слова так и сыплются из него!
— Выходит, письменная речь не передает всего, что могла бы выразить?
— Это во многом объясняется тем, что наша манера писать примитивна и неполна. Застенчивый автор должен иметь возможность передать свое состояние. Почему бы ему не сделать паузу, точно так же, как он делает это в беседе? Он мог бы оставлять пустое пространство, ну, скажем, полстраницы, чтобы выразить волнение и растерянность. А совсем уж стеснительная девушка — говоря всерьез — могла бы написать фразу-другую на первом листе, затем вложить в конверт два чистых листа и написать еще пару фраз на четвертом, и так далее.
— Готова поручиться, что мы — я имею в виду этого нарядного юношу и себя, — обратилась ко мне леди Мюриэл, очевидно приглашая принять более активное участие в беседе, — неминуемо должны прославиться — конечно же если наши изобретения получат всеобщее распространение — благодаря созданию новых Правил Орфографии! Изобретайте побольше, мальчик мой!
— Необходимо и несколько иное средство, девочка моя, а именно средство выражения того, что мы вовсе не имели в виду.
— Объяснитесь, пожалуйста, мальчик мой! Неужели могут возникнуть какие-нибудь трудности с передачей полного отсутствия всякого смысла?
— Я хочу сказать, что пишущий, если он не имеет в виду никакого шутливого подтекста, должен иметь возможность выразить это. Ибо так уж устроена человеческая природа, что люди готовы тотчас обратить в шутку все, о чем вы писали совершенно серьезно, зато вашу шутку немедленно принимают всерьез. Особенно это касается писем к дамам!
— А вам не доводилось проверить это в собственных письмах? — язвительно спросила леди Мюриэл, откинувшись на спинку стула и задумчиво глядя на небо. — Обязательно проверьте, обязательно!
— Так и сделаю, — отвечал Артур. — Итак, сколько же у меня адресаток, которым я мог бы написать? Пожалуй, не меньше, чем у меня пальцев на обеих руках!
— Ровно столько, сколько у вас больших пальцев на одной руке! — с легкой ревностью воскликнула леди. — Какой непослушный мальчик мне достался! Не так ли? (Последние слова были обращены ко мне.)
— Он немного капризничает, вот и все, — отвечал я. — Наверное, у него режутся зубки… — А про себя подумал: «Боже, они ведут себя совсем как Сильвия и Бруно!»
— Он просто хочет чая (сообщил сам непослушный мальчик.) Он ужасно устал от ожидания того великолепного приема, который предстоит нам завтра!
— Что ж, тогда придется позволить ему хорошенько отдохнуть! — отвечала леди. — Чай, увы, еще не готов. Ну же, мальчик мой, откиньтесь на спинку кресла и отдохните. И постарайтесь не думать ни о чем — разве что обо мне, если вам угодно!
— Угодно, еще как угодно! — сонным голосом пробормотал Артур, не спуская с нее влюбленных глаз. А она тем временем пододвинула свой стул к чайному столику и принялась заваривать чай. — О, он так долго дожидался чая: он ведь хороший, терпеливый мальчик!
— Не хотите ли полистать лондонские газеты? — проговорила леди Мюриэл. — Я заметила, что они лежали на столике но папа заявил, что в них нет ничего интересного, если не считать расследования жуткого убийства. (Общество буквально упивается леденящими подробностями, смакуя детали нашумевшего убийства в воровском притоне в Восточном Лондоне.)
— Я, признаться, не любитель ужасов, — отвечал Артур. — Но хотелось бы надеяться, что мы научимся извлекать уроки из таких драм, хотя делаем это задним числом!
— Вы говорите загадками, — отозвалась леди Мюриэл. — Объяснитесь, пожалуйста. Видите, — тут она подкрепила свои слова действием, — я сижу у ваших ног, словно вы — второй Гамалиил! Спасибо, не нужно. (Последние слова были обращены ко мне; я встал было, чтобы пододвинуть ей стул.) Не беспокойтесь: это дерево и трава под ним лучше всяких кресел. Так какие же уроки мы никак не можем усвоить, а?
Артур на минуту-другую задумался.
— Мне хотелось бы, чтобы меня на этот раз правильно поняли, — медленно, в раздумье проговорил он, — ибо я скажу нечто такое, о чем вы и сами думали.
Все, что хоть отдаленно напоминало комплимент, было до такой степени несвойственно для Артура, что на щечках леди заиграл румянец удовольствия, и она отвечала:
— Но на мысль об этом меня навели именно вы…
— Первая мысль, — продолжал Артур, — возникающая у нас, когда мы читаем о чем-нибудь особенно диком и варварском, вроде преступления этого убийцы, состоит в том, что мы как бы заново видим всю глубину Греха, разверзшуюся перед нами, причем заглядываем в эту бездну как бы сверху и со стороны.
— Кажется, я вас поняла. Вы хотите сказать, что подобает думать не «Благодарю Тебя, Боже, что я не таков, как прочие», но «Боже, будь милостив ко мне, грешному, столь же ужасному грешнику, как и он!»
— Не совсем, — отвечал Артур. — Я имел в виду куда более серьезные вещи.
Она поспешно взглянула на него, но затем справилась с волнением и умолкла.
— Давайте для начала вернемся назад, — продолжал он. — Представьте себе другого человека, примерно тех же лет, как и этот бедняга. Вспомните, в какое время прошло их детство, прежде чем они научились различать Добро и Зло. Как вы думаете, тогда они были равны в очах Божьих?
Леди кивнула.
— Итак, перед нами две различные эпохи, в которые проходили жизни сравниваемых нами людей. В первую эпоху они, по крайней мере с точки зрения моральной ответственности, были практически равны, ибо еще не могли различать Добро и Зло. А во вторую один из них — я беру для контраста экстремальный случай — снискал любовь и уважение окружающих. Его поведение безупречно, а имя его всегда упоминается с уважением. Жизнь другого стала непрерывной чередой ужасных преступлений, и по суровым законам этой страны он был приговорен к смертной казни. А теперь скажите, каковы были объективные причины, по которым оба этих человека во вторую эпоху своей жизни стали тем, кем стали? Один из них руководствовался внутренними мотивами, другой — внешними факторами. Эти два вида деятельности надо рассмотреть отдельно, но… я боюсь утомить вас столь прозаическими рассуждениями.
— Напротив, — отвечала леди Мюриэл, — мне очень нравится, когда обсуждаются подобные вопросы, когда они подвергаются анализу и разбору, чтобы каждый мог понять их. Некоторые книги, в которых тоже затрагиваются подобные темы, на мой взгляд, невыносимо скучны — просто потому, что идеи, излагаемые в них, носят совершенно случайный характер, нечто вроде «пришел, увидел, написал».
— Вы меня окрыляете, — с явным удовольствием заметил Артур. — Внутренние мотивы, определяющие поведение человека в каждое мгновение его жизни, представляют собой последовательные действия его воли, то есть акт выбора между добром и злом.
— А как насчет Свободы Воли? Ты признаешь ее? — спросил я, чтобы прояснить этот непростой вопрос.
— Если бы я не признавал ее, — последовал краткий ответ, — то cadit quaestio,[26] и не о чем было бы и говорить.
— Мы тоже! — провозгласили остальные слушатели (я бы даже сказал — большинство), принимая точку зрения Артура. Он продолжал:
— Внешние причины поступков порождены окружением, тем самым, которое Герберт Спенсер называет средой. Но я хотел бы отметить, что человек несет ответственность за акт выбора, тогда как за среду он отвечать не может. Следовательно, если два человека, оказавшись в одинаковой ситуации и подвергаясь одинаковому нажиму, проявляют одинаковое стремление противостоять ему и выбирают добро, они будут равны в очах Божьих. Ибо если Он принял одного, то примет и другого, а если отверг одного, то отвергнет и другого.
— Бесспорно. Совершенно согласна с этим, — отозвалась леди Мюриэл.
— А если все сведется к различию условий среды, то один из них может одержать победу над соблазнами, тогда как другой сорвется в темную бездну грехопадения.
— Значит, в этом случае вы не скажете, что оба они одинаково виновны в очах Божьих?
— Если я скажу это, — отвечал Артур, — мне придется отречься от веры в правосудие Божие. А теперь позвольте привести другой пример, иллюстрирующий мою позицию еще более наглядно. Допустим, один занимает в обществе высокое положение, а другой — обыкновенный вор. Предположим, один из них стоит перед соблазном совершить какой-нибудь банальный нечестный поступок — причем он может совершить его в полной уверенности, что об этом никто никогда не узнает, и в то же время вполне может удержаться от совершения подобного поступка, сознавая, что это — несомненный грех. А другого обуревает искушение совершить ужасное — с точки зрения честных людей — преступление, ибо он подвергается сильнейшему давлению всевозможных факторов. Однако давление это не настолько сильно, чтобы совершенно избавить его от всякой ответственности. Допустим, второй совершит преступление куда более серьезное, чем первый. Да, конечно, они оба подверглись искушению, но я сказал бы, что второй в очах Божьих менее виновен, чем первый.
Леди Мюриэл печально вздохнула:
— Это способно раз и навсегда погубить саму идею Справедливости! В самом деле, вы, я думаю, разбирая дело самого ужасного убийцы, скажете, что этот убийца — самый невинный человек в суде, а судья, поддавшийся искушению вынести не совсем справедливое решение, совершает преступление, затмевающее кровавые деяния преступника!
— Разумеется, скажу, — спокойно отвечал Артур. — Возможно, это звучит парадоксально. Но, на мой взгляд, самый отвратительный грех в очах Божьих — это поддаться пусть даже слабому искушению, против которого совсем нетрудно устоять, и сделать это по доброй воле, помня о заповедях Божьих. Чем можно оправдать такой грех?
— Не стану опровергать твою теорию, — вставил я. — Но она, на мой взгляд, расширяет сферу действия греха в этом мире!
— Неужели это правда? — взволнованно спросила леди Мюриэл.
— Нет, что вы! — с пафосом возразил Артур. — Мне кажется, она помогает рассеять многие тучи, нависшие над мировой историей. Когда я впервые понял это, я вспомнил, как некогда бродил по полям, повторяя про себя строку Теннисона: «На свете места нет для зла!» Мысль о том, что истинная вина рода человеческого, вероятно, несравненно меньше, чем мы думаем, — что миллионы моих братьев, которые, как я думал, ввержены в бездну греха, на самом деле почти безгрешны в очах Божьих, — оказалась превыше всяких слов! После этого жизнь опять засверкала для меня всеми своими красками! «В траве сияет чистый изумруд, Сапфир дарует морю синеву!» При этих словах голос Артура задрожал, и в его глазах сверкнули слезы.
Леди Мюриэл прикрыла лицо рукой и на некоторое время умолкла.
— Прекрасная и утешительная мысль, — проговорила она, поднимая глаза. — Благодарю, Артур, что вы поделились ею со мной!
Тем временем к нам присоединился Граф, чтобы выпить чаю и сообщить неутешительные новости: в небольшой портовой крепости неподалеку от нас свирепствует лихорадка, и притом столь опасного вида, что, хотя она продолжается всего два-три дня, ею заболело уже больше дюжины жителей, а жизни некоторых из них угрожает смертельная опасность.
В ответ на нетерпеливые расспросы Артура, который, естественно, проявил к этому происшествию профессиональный интерес, Граф смог сообщить лишь несущественные подробности, хотя уже встречался с местным доктором. Как оказалось, это была совсем новая болезнь — по крайней мере, в этом веке, хотя ее можно признать похожей на ужасную чуму, сведения о которой встречаются на страницах истории: она столь же заразна и так же быстро развивается.
— Впрочем, не вижу надобности отменять наш завтрашний прием, — сказал Граф. — Никто из наших гостей не обитает в зоне заражения, где, как вам известно, живут исключительно рыбаки. Так что можете смело приходить к нам.
На обратном пути Артур был молчалив и задумчив, а вернувшись домой, сразу же углубился в изучение медицинских справочников, пытаясь побольше узнать о болезни, о вспышке которой он только что услышал.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 25 — Fiat experimentum in corpore vili (лат.) — здесь: да будет опыт в полном свете. 26 — Вопрос отпадает (лат.) . |
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА VIII
В Тенистом Уголке
Время пробежало быстро, и накануне того дня, на который был назначен большой приём, Артур предложил мне наведаться в Усадьбу — прямо к вечернему чаепитию.
— Может быть, тебе лучше сходить туда одному? — высказал я своё сомнение. — Мне кажется, я буду там лишним.
— Твоё присутствие послужит мне своего рода проверкой, — ответил он. — Fiat experimentum in corpore vili![1] — добавил он, сделав грациозный поклон дурашливой вежливости в направлении несчастной жертвы. — Видишь ли, завтра вечером мне предстоит сносить вид моей возлюбленной, вынужденной любезничать со всеми, кроме того, с кем одним только и следовало бы, и мне легче будет терпеть эту муку, если мы загодя проведём генеральную репетицию.
— Ага! Кажется, начинаю понимать свою роль в этой пьесе: гость не ко времени!
— Ну что ты! — укоризненно ответил Артур. — В дружной компании таковых не бывает. Так кто же ты? «Благородный отец»? Его место уже занято. «Поющая камеристка»? Пускай «Главная героиня» продублирует эту партию. «Комичный старикашка»? Но ты вовсе не комичный. Короче говоря, для тебя, боюсь, нет другой роли, кроме «Празднично наряженного крестьянина». Вот только, — он критически окинул меня взглядом, — я не совсем уверен насчёт наряда!
Мы застали леди Мюриел в одиночестве — граф отправился нанести визит; и мы тот час же восстановили прежнюю обстановку интимности в тенистой беседке, где нас, казалось, вечно будут поджидать чайник и чашки. Единственным новшеством в привычной обстановке (и леди Мюриел, судя по всему, считала это само собой разумеющимся) было то, что два кресла стояли рядышком, подлокотниками впритык. Странно сказать, ни одно из них не предложили занять мне!
— По дороге сюда, — обратился к ней Артур, — мы договаривались насчёт переписки. Ему ведь будет интересно знать, как мы наслаждаемся нашим путешествием по Швейцарии, а ведь мы же сделаем вид, будто и впрямь наслаждаемся Швейцарией?
— Конечно, — кротко согласилась она.
— А как насчёт скелета в шкафу[2]? — поддержал я.
— Ах да! — подхватила она. — Но скелет в шкафу всегда причиняет хлопоты, если вы путешествуете по заграницам, а в гостиницах нет шкафов. Впрочем, наш скелетик переносной, его можно чудесно уложить в небольшой кожаный чемоданчик…
— Умоляю вас, не думайте о переписке, — сказал я, — если в тот момент вам подвернётся более интересное занятие. Я сам, разумеется, охотно читаю письма, но мне отлично известно, как утомительно бывает их писать.
— Да, иногда, — согласился Артур. — Например, когда ты стесняешься человека, которому должен писать.
— Всё равно из письма этого не видно, — сказала леди Мюриел и с изрядной долей иронии продолжала, не сводя глаз с Артура: — Конечно, когда я вижу, как кто-то (вроде тебя) силится мне что-то сказать, я, разумеется, сразу чувствую, какой он отчаянно стеснительный! Из письма я бы этого ни за что не увидела.
— Ну конечно, когда мы слышим, как кто-то (вроде тебя) изъясняется бегло, то мы отлично чувствуем, какая она отчаянно нестеснительная, чтобы не сказать дерзкая! Но и самый скромнейший и запинающийся рассказчик в письме будет изъясняться бегло. Он может полчаса потратить на сочинение второго предложения, но в письме-то оно следует за первым как ни в чём не бывало!
— Значит, письма вовсе не выражают того, что они призваны выражать?
— Это происходит потому, что наша система переписки несовершенна. Стесняющемуся человеку следует иметь средства показать, насколько сильно он стесняется. Почему бы ему не оставлять между строками промежутки — точно такие же, какие получаются у него в разговоре? Всего только оставлять пустые строки — на полстраницы, не меньше. А чересчур робкая девица — если на свете ещё встречаются такие создания — могла бы писать одно предложение на первой странице своего письма, потом прикладывать к нему парочку пустых листов, затем предложение на четвёртой странице, и так далее.[3]
— Я уже вижу, как мы — я имею в виду этого умненького маленького мальчика и саму себя, — обратилась ко мне леди Мюриел с любезным намерением подключить меня к разговору, — становимся знаменитыми благодаря новому своду правил писания писем — ведь все наши изобретения, естественно, мы предадим гласности! Ну-ка, мой мальчик, наизобретай их побольше!
— С удовольствием. Ещё, девочка моя, мы настоятельно нуждаемся в способности пояснить, что мы ничего не имели в виду.
— Объясни, пожалуйста, мой мальчик! Ты, наверно, умеешь без труда выражать полнейшее отсутствие задней мысли?
— Я хочу сказать, что когда ты не хочешь, чтобы твои слова восприняли всерьёз, тебе следует иметь способ выразить это твоё нежелание. Ибо так уж создана человеческая натура, что если ты пишешь всерьёз, все видят в этом шутку, а если ты пишешь в шутку, это воспринимают всерьёз! Во всяком случае, так случается с письмами к девушкам!
— Ах! Ты не писал писем девушкам! — заметила леди Мюриел и откинулась на спинку кресла, глубокомысленно уставившись в небо. — Тебе, знаешь ли, стоило бы попробовать.
— Очень хорошо, — сказал Артур. — Скольким девушкам сразу я могу послать письма? Хватит у меня пальцев на обеих руках пересчитать их?
— Хватит мизинцев на одной руке, — строго отозвалась его возлюбленная. — Каков негодник! Верно? — обратилась она ко мне за поддержкой.
— Капризничает, — сказал я. — Наверно, зубы режутся. — А про себя я подумал: «Как она похожа на Сильвию, когда та отчитывает Бруно!»
— Он хочет чаю, — заявил капризный мальчик. — Его до смерти утомляет сама перспектива завтрашнего приёма.
— Тогда ему загодя нужно будет хорошенько отдохнуть, — ласково сказала она. — Чай ещё не готов. Давай, малышок, устройся в своём кресле поудобнее, и ни о чём не думай — или только обо мне, если нравится.
— И тем не менее! — сонно пробормотал Артур, глядя на неё влюблёнными глазами, пока она отодвигала от него своё кресло поближе к чайному столику, чтобы заняться приготовлением чая. — Но он подождёт, пока чай не будет готов. Он хороший, терпеливый мальчик.
— Принести тебе лондонских газет? — спросила леди Мюриел. — Я когда шла сюда, видела их на журнальном столике, только отец сказал, что в них ничего достойного внимания, кроме того ужасного судебного разбирательства. — А как раз в это время лондонский свет удовлетворял свою ежедневную жажду острых ощущений изучением подробностей сенсационного убийства в одном воровском притоне в восточной части Лондона[4].
— Нет у меня тяги к ужасам, — ответил Артур. — Но мы, надеюсь, всё же усвоим урок, который они нам дают, хоть нас так и подмывает пересказать его наоборот!
— Ты говоришь загадками, — сказала леди Мюриел. — Объяснись, пожалуйста. Смотри же, — (она сопроводила слова действием) — я сажусь у твоих ног, словно ты второй Гамалиил[5]! Спасибо, не нужно, — это она мне, вставшему, чтобы подставить ей кресло. — Не утруждайте себя. Это дерево и эта трава удобней любого кресла. Так что это за урок, который мы всегда пересказываем наоборот?
Артур с минуту ничего не говорил.
— Мне хочется почётче сформулировать, что я имею в виду, — медленно и задумчиво произнёс он, — перед тем как высказать тебе, ведь ты думаешь над этим.
Всё, что напоминало комплимент, звучало так непривычно в устах Артура, что леди Мюриел зарделась от удовольствия, отвечая ему:
— Ты подаёшь мне идеи, над которыми стоит думать.
— Первая мысль, — продолжал Артур, — возникающая у обывателя по прочтении о чём-нибудь особенно гнусном или бесчеловечном, совершённом представителем двуногих, обычно такова: дескать, вот, перед нами разверзлась новая бездна Порока, а мы заглядываем туда с нашего возвышенного места, держась подальше от края.
— Думаю, что теперь поняла тебя. Ты хочешь сказать, что думать следует так: не «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди», а «Боже! будь милостив ко мне также, кто был бы, если бы не милость Твоя, столь же мерзким грешником, как тот человек!»[6]
— Нет, — возразил Артур, — я хотел сказать гораздо большее.
Она вскинула глаза, но сдержалась и молча подождала.
— Тут надо начинать издалека. Вообразите ещё какого-нибудь человека тех же лет, что и этот бедняга. Мысленно перенеситесь в то давнее время, когда оба только вступали в жизнь — ещё до того, как у них достало разума, чтобы отличать Зло от Добра. Ведь как бы то ни было, а тогда они были в равном положении?
Леди Мюриел согласно кивнула.
— Тогда перед нами две отличные друг от друга эпохи, два отрезка жизни обоих людей, чьи жизни мы сейчас сравниваем. В первую эпоху они, насколько это имеет касательство к моральной ответственности, поставлены в точности на одну доску: они оба одинаково неспособны к добру и ко злу. Во вторую эпоху один человек — я возьму крайний случай ради выпуклости — завоевал высокую оценку и любовь окружающих; его характер безупречен и его имя впредь будет произноситься с уважением; жизненный путь другого есть одна непрекращающаяся череда преступлений, и в конце концов оскорблённый закон его страны отбирает у него жизнь. Так каковы в каждом случае были причины того состояния, в котором оказался каждый из этих людей во вторую эпоху своей жизни? Они двоякого рода — одни действовали извне, другие изнутри. Эти два рода причин следует обсудить по отдельности — то есть если я ещё не утомил вас этими нудными рассуждениями.
— Наоборот, — сказала леди Мюриел. — Для меня это особенное удовольствие — иметь вопрос, который можно подобным образом обсуждать: разложить по полочкам, чтобы всем всё стало ясно. Некоторые книги, претендующие на то, что в них обсуждается какой-то вопрос, на мой взгляд, несносны и утомительны — просто оттого, что мысли в них расположены как попало, по принципу «первым пришёл, первым и получи».
— Ты отличная слушательница, — ответил Артур с довольным видом. — Причины, действующие изнутри, которые делают характер человека таким, каков он есть в каждый данный момент, суть его последовательные акты волеизъявления — иными словами, его акты выбора делать то или это.
— Подразумевается Свобода Воли? — спросил я с целью вполне прояснить этот пункт.
— Если это не так, — последовал спокойный ответ, — что ж, cadit questio[7], и добавить мне больше нечего.
— Да, да, именно Свобода Воли! — безоговорочно объявила оставшаяся слушательница — и, должен сказать, главнейшая, если стать на точку зрения Артура. Он продолжал:
— Причины, действующие снаружи, — это его окружение, то, что мистер Герберт Спенсер называет «средой». Дальнейший пункт, который я хочу прояснить, состоит в том, что человек ответственен за свой акт выбора, но не ответственен за «среду». Следовательно, если наши два человека, при любых равных условиях, когда они подвержены равному искушению, сделают равные усилия к сопротивлению и к выбору правильного действия, то и оценка их усилий должна быть одинаковой. Коль нравственные нормы не понесли урона в одном случае, то не понесли урона и во втором, если же понесли урон в первом случае, то и во втором тоже.
— Это так, несомненно, я это прекрасно понимаю, — вставила леди Мюриел.
— Если теперь принять во внимание различие среды, то один человек одержит грандиозную победу над искушением, в то время как другой низвергнется в тёмную бездну преступления.
— Но ты же не скажешь, что оба равно виновны объективно?
— Вот именно, — сказал Артур. — Но позвольте привести ещё один пример, который даже с большей силой покажет, что я имею в виду. Пусть один из этих людей занимает высокое общественное положение, а другой, скажем, обычный вор. Пусть первый окажется перед искушением совершить обычный нечестный поступок — какой-нибудь такой, который он мог бы сделать в полнейшей уверенности, что он никогда не будет раскрыт, что-то такое, от чего он с лёгкостью способен воздержаться, и что, он определённо знает, будет низостью. И пусть второй человек окажется искушаем на какое-то ужасное, по всеобщему мнению, преступление, но под почти невыносимым бременем мотивов, хотя не настолько невыносимым, разумеется, чтобы напрочь исключить всю ответственность. Так вот, пусть в этом случае второй человек приложит большие усилия к сопротивлению, чем первый. И предположим, что они всё же поддались искушению оба. Я утверждаю, что второй человек, объективно, менее виновен, чем первый.
Леди Мюриел протяжно вздохнула.
— Это переворачивает все представления о Добре и Зле — это во-первых! Присутствуй ты на том ужасном судебном разбирательстве, ты, чего доброго, скажешь, что убийца — наименее виновный из сидящих в зале, а судья, который судит его за уступку искушению, сам совершает преступление, перевешивающее все подвиги подсудимого!
¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬
— И скажу, — твёрдо заявил Артур. — Согласен, что звучит как парадокс. Но только подумайте, сколько совершается низостей, когда люди уступают какому-то очень лёгкому искушению, которому легко можно противостоять, и уступают сознательно, просто из душевной лености?[8]
— Не могу осудить твою теорию, — сказал я, — но насколько же она расширяет поле нравственной нечистоплотности!
— Неужели правда? — озабоченно спросила леди Мюриел.
— Да нет же, нет и нет! — нетерпеливо ответил Артур. — На мой взгляд, она расчищает те тучи, что нависают над всемирной историей. Когда мне впервые стало это ясно, я, как сейчас помню, вышел побродить в поля и всё повторял про себя этот стих Теннисона: «Недоуменью места нет!» Мысль, что, возможно, реальная вина рода человеческого неизмеримо меньше, чем я воображал, что миллионы, которые, как я думал, безнадёжно погрязли в злодеяниях, были, быть может, едва ли вовсе порочны — эта мысль была сладка, как не выразить и словами! Жизнь показалась мне светлее и прекраснее, стоило только зародиться в моей голове такой мысли! «И ярче изумруд блеснул в траве, И чище в море засиял сапфир!»[9] — Когда он говорил последние слова, его голос дрожал, а на глаза навернулись слёзы.
Леди Мюриел закрыла лицо руками и с минуту сидела не говоря ни слова.
— Какая это прекрасная мысль, — наконец произнесла она, поднимая глаза. — Как я благодарна тебе, Артур, что ты вложил её и мне в голову!
Граф вернулся в самое время, чтобы присоединиться к самому чаепитию. Заодно он принёс очень тревожные известия о лихорадке, вспыхнувшей в маленьком городишке при гавани, расположенной ниже Эльфстона. Лихорадка оказалась столь злокачественной, что хоть и появилась там всего день-два назад, уже свалила с ног дюжину человек, из которых два-три находились, по слухам, в критическом состоянии.
В ответ на нетерпеливый вопрос Артура, который, разумеется, выказал к этому предмету глубокий научный интерес, граф смог добавить очень немного специальных подробностей, хоть и виделся с местным врачом. По всему выходило, что это была почти что новая болезнь, по крайней мере в этих краях, хотя можно было доказать, что она идентична «Мору», известному из истории, — очень заразная и устрашающе скорая по своему действию.
— Это, однако, не помешает нам устроить запланированный приём, — заверил граф в заключение. — Никто из приглашённых не живёт в заражённом районе, который, как вы понимаете, населяют одни рыбаки; так что приходите без опаски.
Всю дорогу домой Артур был молчалив, а придя к себе, немедленно погрузился в медицинские штудии, связанные с пугающим заболеванием, о котором он давеча услышал.
.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1] Проделаем опыт на ничтожной личности (лат.). — Таков дословный перевод изречения, бытовавшего в кругу медиков; содержащееся в нём понятие corpus vile ‘ничтожное тело’ (или, чаще, anima vilis ‘низшая душа’) означает «подопытное животное». [2] Обычное английское выражение, означающее «семейная тайна». [3] Переводчику известно одно письмо, написанное согласно этим «правилам». Написано оно, точно, девицей, но не от чрезмерной робости имеет «советуемую» форму, а от эмоционального смятения. Впрочем, в данном случае советы Артура (Кэрролла) не при чём — письмо писалось в январе 1837 года и в России. Его автор — Александрина Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной, а эпоха — канун гибели Александра Сергеевича. Отрывок из этого письма приведён в веской книге Руслана Скрынникова «Пушкин. Тайна гибели» (СПб, Издательский дом «Нева», 2005 г., с. 268): «Перейдя с первой странички на четвёртую, она (Александрина Гончарова — А. М.) пометила: „Не читай этих двух страниц, я их нечаянно пропустила, и там, может быть, скрыты тайны, которые должны остаться под белой бумагой… То, что происходит в этом подлом мире, мучает меня и наводит ужасную тоску“». [4] В викторианскую эпоху Восточный Лондон был обиталищем городских низов, в отличие от аристократических западных кварталов. [5] Леди Мюриел словно шутливо разыгрывает известное место из «Деяний апостолов», глава 22, стих 3, где апостол Павел в таких словах рассказывает о себе иудеям: «Воспитывался… при ногах Гамалиила..» [6] Перекличка со словами, с одной стороны, фарисея, а с другой стороны мытаря из Иисусовой притчи, изложенной в Евангелии от Луки, гл. 18, ст. 11, 13. [7] Зд.: вопрос отпадает (лат.). [8] Артур не один в литературном английском поле воин. С 1875 по 1895 годы выходит серия из семи романов Томаса Гарди (её венчают знаменитые «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» и «Джуд Незаметный»), которые сам автор так и называл обобщённо — «романы характеров и среды». Интересно, что обсуждение социальной и бытовой жизни, которые как никогда обострились в эпоху выхода в свет «Джуда» и второй части «Сильвии и Бруно», сочеталось у литературных героев со страстными поисками красоты в мире; «тоска по красоте невольно пробивается в их романтических фантазиях», — говорит современный историк английской литературы (М. В. Урнов). Вот и Артур, когда ему, по его выражению, всё стало ясно, тут же упился Теннисоном, чуть дальше в его рассказе. (Процитирована поэма «Два голоса»; и на сходную тему, хотя в ином ключе, писали Кэрролл — поэма «Три голоса» — и Роберт Сервис — стихотворение с тем же названием.) Само слово «среда», равно в английском и русском языках, являлось новым; укореняться оно начало лишь с конца пятидесятых годов девятнадцатого века. [9] Из поэмы Теннисона «Мод», ч. 1, гл. 12, строфа 6. . |
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
БЕСЕДА В ТЕНИ
Десять дней пролетели. Накануне большого раута Артур предложил перед чаем прогуляться к Замку.
– Не лучше ли вам пойти туда самому? – спросил я. – Мое присутствие будет, наверное, излишним?
– Вот мы и проверим, – ответил он с изящным поклоном. – Fiat experimentum in corpore vili! Проведем своего рода эксперимент и выступим в роли подопытных существ. Завтра мне предстоит встреча с юной леди, – встреча приятная для любого положительного героя – но не для меня. Лучше заранее отрепетировать.
– А какова моя роль, – поинтересовался я. – Отрицательного героя?
– О чем вы говорите! Конечно, нет, – однако он задумался. – Сейчас придумаем формулировку. Панталоне? Это место уже занято. Комический старик? Вряд ли. Вы совсем не смешны. Нет, для вас определенно ничего не находится. Разве что злодей? – он окинул критическим взглядом мой костюм. – Нет, тоже не подойдет.
Леди Мюриэл была одна: Граф ушел по своим делам. В беседке все было приготовлено к чаю. Ничего не изменилось, только два кресла были поставлены рядом. Как ни странно, одно из них предложили мне.
– Мы пришли условиться, что писать Графу о нашем предполагаемом вояже по Швейцарии, – начал Артур. – Итак, обговорим тематику писем?
– Конечно, – кротко согласилась она.
– А среди их персонажей будет скелет в шкафу? – поинтересовался я.
– Это не очень удобный персонаж, если в гостиницах нет никаких шкафов, – ответила Леди Мюриэл. – Впрочем, наш скелет – совсем маленький, его можно хранить и в секретере.
– Но, пожалуйста, не зацикливайтесь на письмах, – сказал я. – В поездке вас ждут дела и поинтереснее. Уж я-то знаю: читать письма увлекательно, а вот писать…
– Бывает, – согласился Артур. – Особенно если вы робеете перед тем, кому пишете.
– Это видно по письму? – спросила Леди Мюриэл. – Когда вы разговариваете с человеком, тогда, конечно, видно, стесняется он или нет. Но чтобы это выражалось в письменной форме…
– Когда разговор развивается без перерывов, тогда говорящий может выглядеть совершенно беззастенчивым, чтобы не сказать – нахрапистым. Но в письме две фразы стоят рядом, а человек, может быть, вымучивал их полчаса.
– Следовательно, письма говорят нам не все, что могли бы?
– А это просто от несовершенства нашей системы письма. Если человек застенчив – это нужно как-то передать. Если автор делает паузы, их нужно обозначать на письме. Можно даже поздороваться на первом листе, а следующую фразу поместить на четвертом, оставив два листа чистыми, если автор письма – сущий младенец.
– О, я просто вижу этого деликатного ребенка! – обратилась Леди Мюриэл ко мне, явно желая вовлечь меня в разговор. – Он мог бы прославиться – впрочем, у него это впереди, – если бы внес свою лепту в составление Новых правил письма. Изобретите как можно больше новых правил, деточки, – и прославитесь!
– Совершенно верно. Разумная сложность не повредит орфографии, да и пунктуации. Вот вам одна идея. Человек так устроен, что когда он о чем-то говорит серьезно, это часто выглядит шуткой и наоборот. И в письменной форме все можно сделать точно так же. Особенно это актуально для леди! – сказал Артур.
– Просто вы не переписывались с женщинами, – заметила Леди Мюриэл, откидываясь на спинку стула. – Вам следует попробовать.
– Прекрасно, – кивнул Артур. – Скольких леди прикажете взять для опыта? Пальцев на обеих руках будет достаточно?
– Ограничьтесь большими пальцами одной руки, – ответила Леди Мюриэл серьезно. – Сами сосчитаете, сколько это будет? Ужасный ребенок! – добавила она, снова повернувшись ко мне.
– Немного капризен, – признал я, – но так ничего… Наверное, зубки режутся.
А про себя добавил:
– Прямо как Бруно, в самом деле!
– Мальчик хочет чаю! – подал голос «ужасный ребенок». – Мальчику нужно отдохнуть перед завтрашним чаепитием.
– Тогда пусть отдыхает, – успокаивающе сказала она. – Чая пока нет. Располагайтесь в кресле поудобнее и не думайте ни о чем. Или обо мне – если вам так больше нравится.
– Мне безразлично, о чем не думать, – сонно пробормотал Артур, не сводя с нее осовелых влюбленных глаз. Она тем временем стала заваривать чай. – Я подожду.
– Если хотите, я принесу вам лондонские газеты, – сказала Леди Мюриэл. – Отец сказал, что там нет ничего особенного, кроме подробностей кошмара в Баскервиль-холле.
(В то время общество было взбудоражено этим зверским преступлением.)
– Я не люблю кошмаров, – ответил Артур. – Единственное утешение в том, что общество извлечет из этого кошмара должный урок, хотя оно все прочитывает задом наперед!
– Вы говорите загадками, – сказала Леди Мюриэл. – Пожалуйста объяснитесь.
Артур помолчал минуту, а потом сказал медленно и глубокомысленно:
– Во-первых, если вы читаете о чем-то зверском или варварском, что сделано таким же человеческим существом, как вы сами, то вы заглядываете в бездну греха не отстраненно, а через свою собственную душу…
– Да, я понимаю. Следует говорить не «Господи, благодарю тебя за то, что я не такой, как эти грешники», а «Господи, благодарю тебя за то, что ты не дал мне стать таким грешником».
– Нет, – сказал Артур. – Я подразумевал намного большее.
Она бросила на него взгляд, но промолчала.
– Здесь можно обратиться к истокам. Подумайте о каком-нибудь другом человеке, тех же самых лет, что и этот несчастный злодей. Обратитесь к моменту их совместного рождения, когда у них еще не было сознания и понимания того, что правильно и неправильно. Тогда они были бы равны перед Богом…
Она кивнула.
– Теперь разобьем жизнь этих людей на несколько эпох. В первой они оба не могут поступать ни правильно, ни неправильно. Во второй один из этих людей вызывает уважение и любовь окружающих: его нрав безупречен, а имя незапятнанно. История жизни другого – путь от преступления к преступлению. Какими же причинами могут быть обусловлены столь разные характеры? И во второй ли эпохе эти причины проявляются? Они могут быть внешними и внутренними. Рассмотрим то и другое отдельно? Если я, конечно, не утомил вас.
– Отнюдь, – сказала Леди Мюриэл. – Я и так-то в восхищении, а столь оригинальный подход к проблеме просто изумляетменя. Хочется приступить немедленно к обсуждению проблемы именно в этом аспекте. А то специальные книги так скучны!
– Вы меня очень ободрили, – довольно сказал Артур. – Итак, внутренние причины создают характер человека – то, чем индивид является постоянно, в любой интересующий нас момент. От чего зависит выбор, сделанный им в конкретном случае…
– Свободу воли мы признаем? – уточнил я.
– По крайней мере, – тихо ответил он, – в общепринятом смысле.
– Принимается! – согласился я.
– Внешние причины составляют среду – как говорит мистер Герберт Спенсер, окружающую среду. Но вот что я хотел бы оговорить особо: человек отвечает за свой выбор, но он не отвечает за среду. Он ее не выбирает. Следовательно, два названных джентльмена испытывают равное воздействие со стороны внешнего мира. Согласитесь, что если они оказывают равное противодействие, Бог в этом случае проявляет себя по отношению к ним одинаково. Это, надеюсь, очевидно?
– Еще бы! – воскликнула Леди Мюриэл. – Совершенно очевидно!
– А если среды различны, то один может устоять перед искушением, а другой – пасть.
– Но вы не считаете, что оба человека виновны с точки зрения Бога?
– Не считаю, – сказал Артур. – Иначе я недостаточно верю в высшую справедливость. Но позвольте мне поставить вопрос резче: один из них занимает высокое общественное положение, другой – обыкновенный вор. Пусть один будет совращаться, то есть захочет сделать нечто мелкое, но явно предосудительное, считая, что об этом никто не узнает. Пусть другой будет совращаться к совершению преступления под гнетом подавляющих обстоятельств. То есть не совсем подавляющих, а то исчезает свобода воли, а значит и ответственность. Понятно, что второму придется приложить больше усилий для сопротивления. Допустим, оба они падут. Вероятно, с точки зрения Бога второй будет виновен меньше, чем первый.
Леди Мюриэл слушала, затаив дыхание. Потом она сказала:
– Это противоречит всем представлениям о правосудии. Получается, судья должен оправдать убийцу? И более того, в случае обвинительного приговора самым виновным оказался бы судья! И вы верите в это?
– Безусловно! – твердо ответил Артур. – Я понимаю, это выглядит как парадокс. Но подумайте, как это печально, когда человек полностью понимает Божьи законы, однако совершает грехи? Какую епитимью вы придумаете для таких грешников?
– Я не могу спорить с вашей логикой, – ответил я. – Но, по-моему, она помогает злу распространяться по миру.
– Это правда? – тревожно спросила Леди Мюриэл.
– Конечно, нет! – раздраженно воскликнул Артур. – Напротив, эта теория рассеивает туман, висящий над всемирной историей. Как только я это понял, мне пришла на ум строка Теннисона «Там не осталось места заблужденью». Ведь многие грешники, с нашей точки зрения, были для Бога, может быть, едва виновными. О, каким лучезарным явился мне мир после этого откровения. «Чем ночь темней, тем ярче звезды!» – закончил он со слезами на глазах.
Леди Мюриэл некоторое время сидела в глубокой задумчивости, а потом произнесла:
– Да, интересно. Благодарю вас, Артур, вы дали мне пищу для размышлений.
Граф вернулся как раз к чаю и присоединился к нам. Он сообщил тревожную новость: в маленьком портовом селенье вспыхнула злокачественная лихорадка. Это произошло день или два назад, но заболело не меньше дюжины человек, и некоторые из них – опасно для жизни.
Артур забросал его нетерпеливыми вопросами – его интерес был сугубо научным. Граф мог сообщить некоторые специфические детали, потому что разговаривал с местным доктором. Болезнь была какая-то новая, отдаленно напоминающая средневековую чуму, очень заразную и скоротечную. Однако это не повод отменять наш завтрашний прощальный ужин. Впрочем, никто из наших гостей не живет в районе заражения, населенном рыбаками, так что можете идти на ужин смело.
Артур молчал до самого дома, а потом весь ушел в изучение болезни, о которой он кое-что уже слышал.
.
____________________________________________________
***