Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER SIX
WILLIE’S WIFE
HE made for the door of the public-house, but the childrenintercepted him. Sylvie clung to one arm; while Bruno, on the oppositeside, was pushing him with all his strength, and many inarticulate criesof `Gee-up! Gee-back! Woah then!’ which he had picked up from the waggoners.
`Willie’ took not the least notice of them: he was simplyconscious that something had checked him: and, for want of any other wayof accounting for it, he seemed to regard it as his own act.
`I wunnut coom in,’ he said: `not to-day.’
`A mug o’ beer wunnut hurt ‘ee!’ his friends shouted inchorus. `Two mugs wunnut hurt ‘ee! Nor a dozen mugs!’
`Nay,’ said Willie. `I’m agoan whoam.’
`What, withouten thy drink, Willie man?’ shouted the others.But `Willie man’ would have no more discussion, and turned doggedly away,the children keeping one on each side of him, to guard him against anychange in his sudden resolution.
For a while he walked on stoutly enough, keeping his handsin his pockets, and softly whistling a tune, in time to his heavy tread:his success, in appearing entirely at his ease, was almost complete; buta careful observer would have noted that he had forgotten the second partof the air, and that, when it broke down, he instantly began it again,being too nervous to think of another, and too restless to endure silence.
It was not the old fear that possessed him now—the oldfear that had been his dreary companion every Saturday night he could rememberas he had reeled along, steadying himself against gates and garden-palings,and when the shrill reproaches of his wife had seemed to his dazed brainonly the echo of a yet more piercing voice within the intolerable wailof a hopeless remorse: it was a wholly new fear that had come to him now:life had taken on itself a new set of colours, and was lighted up witha new and dazzling radiance, and he did not see, as yet, how his home-life,and his wife and child, would fit into the new order of things: the verynovelty of it all was, to his simple mind, a perplexity and an overwhelmingterror.
And now the tune died into sudden silence on the tremblinglips, as he turned a sharp corner, and came in sight of his own cottage,where his wife stood, leaning with folded arms on the wicket-gate, andlooking up the road with a pale face, that had in it no glimmer of thelight of hope—only the heavy shadow of a deep stony despair.
`Fine an’ early, lad! Fine an’ early!’ the words mighthave been words of welcoming, but oh, the bitterness of the tone in whichshe said it! `What brings thee from thy merry mates, and all the fiddlingand the jigging? Pockets empty, I doubt? Or thou’st come, mebbe, for tosee thy little one die? The bairnie’s clemmed, and I’ve nor bite nor supto gie her. But what does thou care?’ She flung the gate open, and methim with blazing eyes of fury.
The man said no word. Slowly, and with downcast eyes,he passed into the house, while she, half terrified at his strange silence,followed him in without another word; and it was not till he had sunk intoa chair, with his arms crossed on the table and with drooping head, thatshe found her voice again.
It seemed entirely natural for us to go in with them:at another time one would have asked leave for this, but I felt, I knewnot why, that we were in some mysterious way invisible, and as free tocome and to go as disembodied spirits.
The child in the cradle woke up, and raised a piteouscry, which in a moment brought the children to its side: Bruno rocked thecradle, while Sylvie tenderly replaced the little head on the pillow fromwhich it had slipped. But the mother took no heed of the cry, nor yet ofthe satisfied `coo’ that it set up when Sylvie had made it happy again:she only stood gazing at her husband, and vainly trying, with white quiveringlips (I believe she thought he was mad), to speak in the old tones of shrillupbraiding that he knew so well.
`And thou’st spent all thy wages—I’ll swear thou hast—onthe devil’s own drink—and thou’st been and made thysen a beast again—asthou allus dost—‘
`Hasna!’ the man muttered, his voice hardly rising abovea whisper, as he slowly emptied his pockets on the table. `There’s th’wage, Missus, every penny on’t.’
The woman gasped and put one hand to her heart, as ifunder some great shock of surprise. `Then how’s thee gotten th’ drink?’
`Hasna gotten it,’ he answered her, in a tone more sadthan sullen. `I hanna touched a drop this blessed day. No!’ he cried aloud,bringing his clenched fist heavily down upon the table, and looking upat her with gleaming eyes, `nor I’ll never touch another drop o’ the curseddrink—till I die—so help me God my Maker!’ His voice, which had suddenlyrisen to a hoarse shout, dropped again as suddenly: and once more he bowedhis head, and buried his face in his folded arms.
The woman had dropped upon her knees by the cradle, whilehe was speaking. She neither looked at him nor seemed to hear him. Withhands clasped above her head, she rocked herself wildly to and fro. `Ohmy God! Oh my God!’ was all she said, over and over again.
Sylvie and Bruno gently unclasped her hands and drew themdown—till she had an arm round each of them, though she took no noticeof them, but knelt on with eyes gazing upwards, and lips that moved asif in silent thanks-giving. The man kept his face hidden, and uttered nosound: but one could see the sobs that shook him from head to foot.
After a while he raised his head—his face all wet withtears. `Polly!’ he said softly; and then, louder, `Old Poll!’
Then she rose from her knees and came to him, with a dazedlook, as if she were walking in her sleep. `Who was it called me old Poll?’she asked: her voice took on it a tender playfulness: her eyes sparkled;and the rosy light of Youth flushed her pale cheeks, till she looked morelike a happy girl of seventeen than a worn woman of forty. `Was that myown lad, my Willie, a-waiting for me at the stile?’
His face too was transformed, in the same magic light,to the likeness of a bashful boy: and boy and girl they seemed, as he woundan arm about her, and drew her to his side, while with the other hand hethrust from him the heap of money, as though it were something hatefulto the touch. `Tak it, lass,’ he said, `tak it all! An’ fetch us summatto eat: but get a sup o’ milk, first, for t’ bairn.’
`My little bairn!’ she murmured as she gathered up thecoins. `My own little lassie!’ Then she moved to the door, and was passingout, but a sudden thought seemed to arrest her: she hastily returned—firstto kneel down and kiss the sleeping child, and then to throw herself intoher husband’s arms and be strained to his heart. The next moment she wason her way, taking with her a jug that hung on a peg near the door: wefollowed close behind.
We had not gone far before we came in sight of a swingingsign-board bearing the word `DAIRY’ on it, and here she went in, welcomedby a little curly white dog, who, not being under the `eerie’ influence,saw the children, and received them with the most effusive affection. WhenI got inside, the dairyman was in the act of taking the money. `Is’t forthysen, Missus, or for t’ bairn?’ he asked, when he had filled the jug,pausing with it in his hand.
`For t’ bairn!’ she said, almost reproachfully. `Think’sttha I’d touch a drop mysen, while as she hadna got her fill?’
`All right, Missus,’ the man replied, turning away withthe jug in his hand. `Let’s just mak sure it’s good measure.’ He went backamong his shelves of milk-bowls, carefully keeping his back towards herwhile he emptied a little measure of cream into the jug, muttering to himself`mebbe it’ll hearten her up a bit, the little lassie!’
The woman never noticed the kind deed, but took back thejug with a simple `Good evening, Master’, and went her way: but the childrenhad been more observant, and, as we followed her out, Bruno remarked `Thatwere welly kind: and I loves that man: and if I was welly rich I’d givehim a hundred pounds—and a bun. That little grummeling dog doosn’t knowits business!’ He referred to the dairyman’s little dog, who had apparentlyquite forgotten the affectionate welcome he had given us on our arrival,and was now following at a respectful distance, doing his best to `speedthe parting guest’ with a shower of little shrill barks, that seemed totread on one an other’s heels.
`What is a dog’s business?’ laughed Sylvie. `Dogs ca’n’tkeep shops and give change!’
`Sisters’ business isn’t to laugh at their brothers,’Bruno replied with perfect gravity. `And dogs’ businesses is to bark—notlike that: it should finish one bark before it begins another: and it should—OhSylvie, there’s some dindledums!’
And in another moment the happy children were flying acrossthe common, racing for the patch of dandelions.
While I stood watching them, a strange dreamy feelingcame upon me: a railway-platform seemed to take the place of the greensward, and, instead of the light figure of Sylvie bounding along, I seemedto see the flying form of Lady Muriel; but whether Bruno had also undergonea transformation, and had become the old man whom she was running to overtake,I was unable to judge, so instantaneously did the feeling come and go.
When I re-entered the little sitting-room which I sharedwith Arthur, he was standing with his back to me, looking out of the openwindow, and evidently had not heard me enter. A cup of tea, apparentlyjust tasted and pushed aside, stood on the table, on the opposite sideof which was a letter, just begun, with the pen lying across it: an openbook lay on the sofa: the London paper occupied the easy chair; and onthe little table which stood by it, I noticed an unlighted cigar and anopen box of cigar-lights: all things betokened that the Doctor, usuallyso methodical and so self-contained, had been trying every form of occupation,and could settle to none!
`This is very unlike you, Doctor!’ I was beginning, butchecked myself, as he turned at the sound of my voice, in sheer amazementat the wonderful change that had taken place in his appearance. Never hadI seen a face so radiant with happiness, or eyes that sparkled with suchunearthly light! `Even thus,’ I thought, `must the herald-angel have looked,who brought to the shepherds, watching over their flocks by night, thatsweet message of «peace on earth, good-will to men»!’
`Yes, dear friend!’ he said, as if in answer to the questionthat I suppose he read in my face. `It is true! It is true!’
No need to ask what was true. `God bless you both!’ Isaid, as I felt the happy tears brimming to my eyes. `You were made foreach other!’
`Yes,’ he said, simply, `I believe we were. And what achange it makes in one’s Life! This isn’t the same world! That isn’t thesky I saw yesterday! Those clouds—I never saw such clouds in all my lifebefore! They look like troops of hovering angels!’
To me they looked very ordinary clouds indeed: but thenI had not fed `on honeydew, And drunk the milk of Paradise’!
`She wants to see you—at once,’ he continued, descendingsuddenly to the things of earth. `She says that is the one drop yet wantingin her cup of happiness!’
`I’ll go at once,’ I said, as I turned to leave the room.`Wo’n’t you come with me?’
`No, Sir!’ said the Doctor, with a sudden effort—whichproved an utter failure—to resume his professional manner. `Do I looklike coming with you? Have you never heard that two is company, and—‘
`Yes,’ I said, `I have heard it: and I’m painfully awarethat I am Number Three! But, when shall we three meet again?’
`When the hurly-burly’s done!’ he answered with a happylaugh, such as I had not heard from him for many a year.
.
____________________________________________________
Глава шестая
ЖЕНА ВИЛЛИ
Он направился было к дверям, но дети опередили его. Сильвия взяла его за руку, а Бруно что было силы толкнул его в противоположную сторону и завопил: «Пшел прочь! Пади! Прочь отсюда!» (этому он, видимо, научился у извозчиков).
Вилли не обратил на них никакого внимания; он просто почувствовал странный толчок, и не более того. Однако он принял это за знак свыше и счел за благо пройти мимо.
— Нет, не пойду, и все, — пробурчал он. — Только не сегодня.
— Ну, кружечка пивка тебе не повредит! — заорали его друзья из окна. — И две не повредят! И дюжина тоже!
— Не-эт уж, — отвечал Вилли. — Я спешу, да и не хочу.
— Как? Ты — и вдруг не выпьешь, старина Вилли? — закричала вся пьяная компания. Но «старина Вилли» не пожелал вступать в спор и поспешно зашагал прочь. Дети следовали за ним, чтобы удержать, если он вдруг передумает.
Некоторое время он шел довольно быстрым шагом, засунув руки в карманы и насвистывая какую-то песенку. Его победа над собой была почти полной, но внимательный наблюдатель наверняка заметил бы, что его что-то мучило; допев один мотив, он поспешно принимался за другой, словно боясь тишины.
Нет, это был не старинный страх, вдруг овладевший им — страх, ставший его мрачным спутником каждую субботнюю ночь, когда он кое-как доползал до ворот сада и слышал крики и попреки жены, пробуждавшие в его усталой голове отзвук куда более грозного и неумолимого голоса — безразличия и безволия… О, это был совсем другой, новый страх: жизнь вдруг предстала ему в совершенно ином, ослепительном и непонятном, свете, и он никак не мог понять, как теперь пойдут их домашние дела, как к нему будут относиться жена и дочка… И эта неопределенность рождала в его душе пугающее чувство.
Наконец на его дрожащих губах умолк последний мотив, и Вилли, завернув за угол, увидел свой домик, у ворот которого, скрестив руки на груди, стояла его жена и понуро глядела на дорогу. На лице ее не выражалось ни искорки надежды — только мрачная тень каменного отчаяния…
— Привет, муженек! Как ты рано сегодня! — Эти слова, встретившие его, могли бы порадовать Вилли, если бы не горький тон, которым они были сказаны. — Ну, с чем вернулся домой из веселой компании? Наверняка с пустыми карманами, верно? Или пришел поглядеть, как умирает твоя дочка? Малышка просит есть, а у меня просто нечего дать ей! А тебе хоть бы что! — Жена распахнула калитку и впустила его, не спуская с муженька сердитого взгляда.
Муж ничего не ответил. Медленно, опустив глаза, он прошел в дом, а жена последовала за ним, не проронив ни слова. Но как только он уселся на стул, скрестил руки на груди и опустил голову, она продолжала свои упреки.
Мы подумали, что не будет ничего дурного, если мы войдем следом за ними: в другой раз нас мигом выставили бы, но на этот раз мы как-никак оставались невидимками и могли, словно бесплотные духи, свободно входить куда угодно.
Ребенок в колыбельке проснулся и громко заплакал, что растрогало моих маленьких друзей: Бруно бросился качать колыбель, а Сильвия бережно поправила подушки под головкой девочки. Но мать не обратила на плач никакого внимания, даже не вздохнула с облегчением, когда Сильвия мигом успокоила малышку. Она по-прежнему глядела на мужа; ее губы заметно дрожали (я думаю, муж догадывался, что она не в своем уме), а она все напрасно пыталась говорить с ним тем самым тоном попреков и обид, который был так хорошо знаком ему…
— Ну что, истратил — готова поклясться, что так и есть — весь свой заработок на это чертово пиво, напился как свинья и притащился домой?
— А вот и нет! — негромко, почти шепотом, пробормотал муж, выкладывая на стол содержимое карманов. — Вот он — заработок, жена. Все до последнего пенни.
Женщина всплеснула руками и схватилась за сердце, не в силах прийти в себя от изумления.
— Что, это чертово пиво куда-то подевалось?
— Никуда оно не девалось, — отвечал он голосом, в котором слышалась скорее печаль, чем обида. — Просто я сегодня решил не пить ни капли. Хватит! — вдруг воскликнул он, крепко хватив своим увесистым кулаком по столу и поглядев на жену сияющими глазами. — Больше я до самой смерти в рот не возьму ни капли этого проклятого пойла! Да поможет мне Всевышний Творец! — Тут его голос — а он почти прокричал последние слова — опять перешел на шепот и бедняга, опустив голову, закрыл лицо руками.
При этих словах женщина опустилась на колени перед колыбелью. Казалось, она не видела и не слышала мужа. Воздев руки к небу, она замерла, вновь и вновь повторяя:
— О боже! О боже!
Сильвия и Бруно мягко опустили ее руки, и она, сама того не замечая, обняла детей. Ее глаза были устремлены ввысь, а губы беззвучно шептали благодарственную молитву. Муж по-прежнему сидел, закрыв лицо руками и не произнося ни звука. Нетрудно было заметить, что беззвучные рыдания сотрясали его с головы до пят.
Илл. Harry Furniss (1889).
Когда же он наконец поднял голову, его лицо было мокрым от слез.
— Полли! — нежно проговорил он, возвысив голос. — Бедная моя старушка Полли!
Жена медленно поднялась с колен, подошла и удивленно, словно только что проснувшись, поглядела на него.
— Кто это назвал меня старушкой Полли? — спросила она. В ее голосе послышалась игривая ирония, глаза так и сверкали, а на бледном лице заиграл румянец Молодости. Теперь она походила скорее на счастливую семнадцатилетнюю девушку, чем на усталую женщину лет сорока. — Неужто мой собственный парень Вилли, поджидающий меня у перелаза?
Лицо Вилли тоже буквально преобразилось. Оно засияло каким-то чарующим светом, и он стал похож на счастливого парня. О, они и впрямь были совсем как парень и девушка! Вилли одной рукой обнял жену, а другой отодвинул от себя подальше пригоршню монет, словно боясь чего-то.
— Забирай их, женушка, — пробормотал он, — все забирай! Приготовь нам чего-нибудь поесть, но первым делом свари молочный суп для нашей крошки…
— Моей крошки! — прошептала бедная жена, собирая деньги. — Моей бедняжки! — С этими словами она направилась к двери, но затем какая-то мысль остановила ее. Она подбежала к колыбельке и, опустившись на колени, поцеловала спящую дочку, а затем бросилась в объятия мужа, который порывисто прижал ее к сердцу. А в следующую минуту она опять подбежала к двери и сняла со стены кувшин, висевший на крючке.
Мы поспешили за ней, стараясь не отстать. Пройдя несколько домов, мы увидели покачивающуюся на гвозде вывеску, на которой красовалось слово «Молочная». Жена Вилли вошла в дверь, у которой сидела маленькая курчавая белая собачка, которая, по-видимому пребывая в феерическом настроении, сразу почуяла детей и приветливо замахала хвостиком. Когда я вошел, молочник считал монеты.
— Ты берешь для себя или для своей крошки? — спросил он, наливая в кувшин молоко и вопросительно глядя на нее.
— Для малютки! — не задумываясь отвечала она. — Но если я и сама выпью капельку, большой беды не будет, верно?
— Это верно, — отвечал молочник, отворачиваясь. — Будь спокойна, я тебя не обманываю. — С этими словами, держа кувшин в руке, он подошел к полке, уставленной бутылочками, снял одну из них и незаметно влил в кувшин бутылочку сливок, бормоча себе под нос: «Может, от этого ей, бедняжке, хоть немного полегчает!»
Женщина ничего не заметила, а просто повернулась и, бросив привычное «Спасибо, хозяин!», вышла из молочной. Но дети видели все, и когда мы поспешили за женщиной, Бруно заметил:
— Это уфасно любезно с его стороны! Он мне очень нравится. Если бы я был богат, я подарил бы ему сто фунтов и сдобную булочку! А эта зверюшка плохо знает свое дело!
Эти слова относились к собачке молочника, которая явно забыла, как она буквально только что встречала нас, и теперь держалась на почтительном расстоянии, изо всех сил стараясь «поторопить уходящих гостей» заливистым лаем и тявканьем, вероятно рассчитывая, что мы от страха припустимся наутек.
— Какое же у собак дело? — рассмеялась Сильвия. — Собаки ведь не держат лавок и не дают сдачи?
— Не дело сестрам смеяться над своими братиками, — обиженно возразил Бруно. — А собачье дело — лаять, только не так, как эта вредина. Надо сперва долаять один лай, а потом браться за другой. Надо… Ах, Сильвия, гляди: обдуванчики!
В следующее мгновение счастливые дети уже бежали по траве, направляясь к своим любимым одуванчикам.
Пока я стоял и любовался ими, у меня возникло странное, давно забытое чувство: на месте зеленой лужайки вдруг возникла железнодорожная платформа, а вместо летящей фигурки Сильвии я, казалось, видел стройную фигуру леди Мюриэл. Но все произошло настолько быстро, что я не успел заметить, преобразился ли Бруно, превратился ли он в пожилого мужчину, которого она хотела догнать…
Когда я вернулся в маленькую гостиную, которую мы делили с Артуром на двоих, он стоял, повернувшись спиной ко мне, и глядел в распахнутое окно, как видно, не заметив моего появления. На столе стояла недопитая чашка чая; на другом конце стола лежало письмо, очевидно только что начатое; на нем красовалось перо. На диване валялась открытая книжка; на стуле виднелась свежая лондонская газета, а на столике, стоявшем возле него, я заметил нераскуренную сигару и открытый коробок спичек. Все это говорило о том, что доктор, обычно такой хладнокровный и собранный, пытался найти себе какое-нибудь занятие и никак не мог ни на чем остановиться!
— Это ужасно непохоже на вас, доктор! — начал было я, но тут же умолк, когда он, услышав мои слова, обернулся ко мне. Боже, как чудесно преобразился весь его облик! Право, мне никогда еще не доводилось видеть лица, буквально сияющего от счастья, или глаз, искрящихся таким неземным светом! «Наверное, — подумал я, — примерно так выглядел ангел-вестник, принесший пастухам, которые стерегли ночью свои стада, благую весть «на земли мир, в человецех благоволение»!»
— Да, дружище! — проговорил Артур в ответ на вопрос, который он тотчас прочел на моем лице. — Это правда! Наконец-то.
Незачем говорить, что означали слова «это правда».
— Благослови вас Бог! — сказал я, чувствуя, что слезы счастья вот-вот готовы брызнуть из моих глаз. — Вы созданы друг для друга!
— Да, — просто отвечал он, — хотелось бы думать, что так оно и есть. Боже, как разом изменилась жизнь! Нет, это, право, какой-то иной мир! И небо совсем другое — не то, что было вчера! А эти облака! Поверишь ли, я никогда в жизни не видывал ничего подобного! Они похожи на легионы парящих ангелов!
На мой взгляд, облака были самыми заурядными; но я ведь не «вкушая росы медвяной, Не упивался райским молоком»!
— Она хочет поскорее повидаться с тобой, — продолжал он, неожиданно спускаясь с небес на землю. — Она говорит, что эта встреча — та самая капелька, которой ей недостает для полноты чаши счастья!
— Хорошо, я сейчас же навещу ее, — проговорил я, направляясь к двери. — Не хочешь ли поехать со мной?
— Нет, сэр! — отвечал доктор с видимым усилием — оно далось ему нелегко — возвращаясь к своим профессиональным манерам. — Неужто я похож на человека, способного поехать к ней с тобой? Неужели ты не слышал, что двое — это компания, а…
— Да-да, — поспешно согласился я. — Разумеется, слышал и отлично помню, что третий лишний — это я! Но когда же мы сможем увидеться втроем?
— Когда утихнет суета! — отвечал он и засмеялся тем счастливым смехом, которого я давным-давно не слышал от него.
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА VI
Вилли и его жена
Подошедший устремился прямо ко входу в пивную, однако на пути был перехвачен детьми. Сильвия вцепилась ему в одну руку, а Бруно принялся изо всех сил толкать его с другой стороны, покрикивая при этом сквозь зубы «Но-о!» и «Пошел!» (этому он научился у извозчиков).
«Вилли» не обратил на них ни малейшего внимания, он просто почувствовал, что нечто удерживает его на месте, а так как никакое объяснение этому явлению не приходило ему в голову, он решил, что всему причиной — его собственная воля.
— Не хочется туда идти, — пробормотал он. — Не хочется сегодня.
— Кружка пива тебе не повредит! — в один голос закричали его товарищи. — Да и две не повредят! И десять тоже!
— Не могу, — отвечал им Вилли. — Пойду домой.
— Как, и откажешься от выпивки, друг Вилли? — закричали остальные. Но «друг Вилли» не стал вступать в препирательства, а непреклонно развернулся к дому. Дети направляли его, каждый со своей стороны, не позволяя ему отменить столь внезапно принятое решение.
Пару минут он отважно шагал, руки в брюки, и негромко насвистывал в такт своим основательным шагам: победа, одержанная им, на первый взгляд, с такой легкостью, была почти полной; однако внимательный наблюдатель заметил бы, что он позабыл продолжение своей песенки, ибо стоило ему запнуться, как он всякий раз начинал свистеть сызнова — похоже, он чувствовал себя слишком нервозно, чтобы думать о следующем куплете, и слишком тревожно, чтобы соблюдать тишину.
О, им овладел сейчас отнюдь не привычный страх, тот старый страх, который делался его унылым товарищем, насколько он помнил, всякий субботний вечер, стоило ему заплетающейся походкой двинуться вдоль улицы, придерживаясь руками за забор, когда визгливые упрёки жены казались его оцепенелому разуму всего лишь отголоском ещё более пронзительного звука нестерпимых стенаний, порождённых собственным безнадёжным отчаянием. Теперешний страх был чем-то совершенно новым, словно жизнь обрядилась в невиданные цвета и вспыхнула новым и ослепительным блеском, и он отнюдь не был уверен, сможет ли его домашний уклад, его жена и ребёнок подстроиться под новый порядок вещей — самая новизна рождала в его неискушенном разуме замешательство и запредельный ужас.
И вот посвистывание внезапно замерло на его дрожащих губах — это он сделал крутой поворот за угол и оказался в виду своего дома, где стояла его жена, опершись скрещенными руками о калитку и обратив на дорогу бледное лицо, на котором нельзя было различить ни проблеска надежды, одну только тяжёлую тень глубокого и неизбывного отчаяния.
— Ранёхонько ты сегодня, муженёк! — Эти слова могли бы стать словами доброго приветствия, но ох! с какой горечью она их произнесла! — И что это оторвало тебя от твоих весельчаков-приятелей? Что, как не пустые карманы? А может, ты явился поглядеть, как умирает твоя малютка? Дитя голодает, а в доме маковой росинки нету! Но тебя разве заботит? — Она распахнула калитку и вперила в него испепеляющий взгляд.
Муж не сказал ей ни слова. Медленно, опустив глаза, вошёл он в дом, в то время как жена, немного напуганная его необычным молчанием, последовала за ним, тоже не решаясь продолжать гневную речь, и вновь обрела голос лишь тогда, когда он опустился на стул, положил руки перед собой на столе и понурил голову.
Мы, естественно, вошли вместе с ними; в другое время нас обязательно выпроводили бы вон, но сейчас я чувствовал, только забыл почему, что мы каким-то таинственным образом сделались невидимыми и могли свободно приходить и уходить, словно бестелесные духи.
Дитя в колыбели проснулось и подняло жалобный крик, отчего мои маленькие друзья сразу кинулись к нему: Бруно принялся качать колыбель, а Сильвия нежно уложила младенческую головку на подушечку, с которой та съехала. Но мать не обратила внимания на плач ребёнка, даже не повернула голову при довольном «ку», которое издал младенец, когда Сильвии удалось получше устроить его в колыбели — она продолжала стоять и не спускала глаз с мужа, втуне пытаясь повторить побледневшими, дрожащими губами (верно, решила, что её муж тронулся умом) и прежним яростным тоном те бранные слова, которые так хорошо были ему известны.
— Ты, стало быть, потратил весь свой заработок — клянусь, так оно и есть! — на то, чтобы самому всласть нализаться, ты, пьяная скотина…
— Как бы не так, — пробормотал супруг. Голос его был не громче шёпота, и произнеся эти слова, он выпростал содержимое карманов на стол.
— Вот он, мой заработок, миссис, всё до пенни.
Женщина разинула рот и схватилась за сердце — такого потрясения она ещё не испытывала.
— Тогда на какие шиши ты напился?
— Скажешь тоже, напился, — скорее уныло, чем сердито ответил он. — В этот благословенный денёк мне ни капли в рот не перепало. Вот как! — крикнул он, грохнув кулаком по столу и сверкнув на жену глазами. — И впредь, да поможет мне Создатель, ни капли в рот не возьму проклятого пива! — Его голос, внезапно сорвавшийся на хрип, неожиданно смолк, и он опять понурил голову и уткнулся лицом в сложенные на столе руки.
Едва он умолк, женщина упала на колени возле самой колыбельки. Она не глядела на него и даже, казалось, не слыхала его слов. Воздев сплетённые руки, она в исступлении закачалась из стороны в сторону.
— Боже мой! Боже мой! — только и повторяла она.
Сильвия и Бруно осторожно разжали её сцепленные над головой ладони и опустили их, так что получилась, вроде как она обнимет малышей своими руками, только она их вовсе не замечала, но так и стояла на коленях, подняв взор к потолку, а губы её двигались, словно она благодарно молилась. Муж не поднимал лица, не издавал звуков, но было заметно, что рыдания сотрясают его с ног до головы.
Спустя несколько минут он поднял голову. Его лицо было мокрым от слёз.
— Полли! — мягко позвал он, затем громче: — Пол, старушка!
Жена поднялась с колен и приблизилась к нему; в её глазах читалось изумление, словно она только что проснулась.
— Это кто назвал меня старушкой Пол? — спросила она. В её голосе зазвучали нотки нежной игривости, в глазах загорелись искорки, а на бледных щеках вспыхнул девический румянец. Теперь она выглядела, словно счастливая семнадцатилетняя девушка, а не как истощённая сорокалетняя женщина. — Неужто это мой ухажёр, мой Вилли, подкарауливший меня на приступке?
С Виллиным лицом также произошли изменения: оно озарилось волшебным светом и обрело сходство с лицом застенчивого паренька. Муж и жена и впрямь выглядели теперь как парень и девушка, когда он обнял её одной рукой и привлёк к себе, другой в то же время отшвырнув от себя груду монет, словно они были чем-то мерзким.
— Забирай их, душка, все забирай, — сказал он. — И сходи купи чего-нибудь поесть, только сначала добудь молока нашей дочурке!
— Моей дочурке! — прошептала она, сгребая монеты. — Моему муженьку!
Она направилась к двери и уже ступила на порог, когда её словно приковала к месту внезапная мысль. Она тот час же вернулась — во-первых, чтобы опуститься на колени перед колыбелью и поцеловать дитя, и чтобы затем броситься в объятья мужа и прижаться к его груди. И в следующую секунду она вылетела из дома, прихватив кувшин, висевший на крючке возле двери. Мы последовали за ней не отставая.
Не успели мы порядочно отойти, как нам на глаза попалась раскачивающаяся на ветру вывеска, на которой красовалось слово «Молочная». Туда женщина и вошла.
— Для вас, миссис, или для дочурки? — спросил молочник, наполнив кувшин, но не торопясь отдавать его покупательнице.
— Конечно для дочурки! — ответила та с укором. — Неужто я хоть каплю выпью, пока моя девочка голодна?
— Понятно, миссис, — проговорил молочник и отвернулся от прилавка, всё ещё не отдавая кувшина. — Хочу убедиться, что отпустил по полной мерке. — Он прошёл вдоль ряда полок, уставленных горшками и кувшинами, и, старательно держась к ней спиной, снял с полки небольшой сосуд и долил в кувшин сливок. При этом он пробормотал: — Может, это её хоть чуточку утешит, бедняжку!
Женщина осталась в неведении относительно этого доброго дела; она приняла кувшин с простыми словами: «Доброго вечера, мастер!» — и отправилась своей дорогой. Но детишки оказались более наблюдательными, и когда мы выходили вслед за ней на улицу, Бруно сказал:
— Это был хороший поступок. Мне нравится этот человек. Если бы я был очень богат, я дал бы ему сто фунтов — и булочку. Ой, Сильвия! — воскликнул мальчик, когда мы прошли порядочное расстояние. — Там о-диванчики!
И в следующую секунду счастливые дети уже неслись через выгон, наперегонки устремляясь к своим одуванчикам.
Пока я стоял, любуясь ими, на меня снизошло странное полудремотное чувство: заместо зелёного газона появилась железнодорожная платформа, а там, где подрагивал в воздухе лёгкий Сильвин силуэт, я, как мне показалось, разглядел колеблющиеся очертания леди Мюриел; но претерпел ли и Бруно изменения и превратился ли он в того старика, которого она догоняла бегом, наверняка я сказать не мог, поскольку моё чувство схлынуло так же внезапно, как и нашло.
Взойдя в маленькую гостиную, общую для наших с Артуром спален, я нашёл своего друга стоящим у окна, спиной ко мне. Артур, по всей видимости, не слыхал моего прихода. Чашка чаю, только что, несомненно, пригубленная и брошенная, стояла на одном конце стола, а на противоположном лежало начатое письмо с пером поверх; на диване валялась раскрытая книга, лондонская газета занимала свободное кресло, а на маленьком столике, стоящем рядом, я заметил незажжённую сигару и распечатанную упаковку сигарных спичек. Этот вид поведал мне о том, что мой друг Доктор, всегда такой методичный и сдержанный, только что перепробовал столько разных занятий и не остановился ни на одном!
— Как это не похоже на вас, Доктор! — начал я, но тут же умолк, поскольку он повернулся на звук моего голоса, и меня поразила та чудесная перемена, что произошла в его наружности. Никогда ещё я не видел, чтобы лицо человека сияло таким счастьем или чтобы глаза светились таким неземным светом!
— Да, друг мой! — сказал Артур, словно отвечая на вопрос, прочитанный, вероятно, на моём лице. — Это правда! Это правда!
Излишне было и расспрашивать, что это за правда.
— Благослови вас Бог! — воскликнул я, чувствуя, как мои глаза наполняются слезами счастья. — Вы были созданы друг для друга!
— Да, — просто ответил он. — Друг для друга. Насколько же способна измениться Жизнь человека! Мир уже не тот, что раньше! Это не то небо, на которое я смотрел вчера! Эти облака — я никогда в жизни не видел таких облаков! Они выглядят, словно сонм парящих ангелов!
Ну на мой-то взгляд облака как облака; правда, это ведь не я «был млеком рая напоён, вкушал медвяную росу»[1]!
— Она хочет видеть тебя, немедленно, — продолжал Артур, внезапно спускаясь с неба на землю. — Она говорит, что одной капли ещё не хватает в её кубке счастья.
— Уже иду, — сказал я и повернулся к дверям. — А ты не со мной?
— Нет, сударь! — сказал Доктор с неожиданным усилием — кстати, совершенно пропавшим втуне — вернуться к своей профессиональной манере. — Разве у меня вид человека, которому необходимо куда-то идти? Разве ты никогда не слыхал, что где хорошо двоим, там третий…
— Слышал, приходилось. Только ведь Третий Номер-то — это я! Но когда сойдёмся мы втроём?
— В грозу, под молнии и гром![2] — ответил он и залился таким счастливым смехом, какого я уже много лет от него не слыхал.
.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1] Пер. В. Рогова. Заключительные строки «фрагмента» Кольриджа «Кубла Хан, или Видение во сне». [2] Вопрос рассказчика «Когда (вновь) сойдёмся мы втроём?» по случайности совпадает с самым первым стихом «Макбета» (слова первой ведьмы). Артур озорно отвечает на него следующим, вторым стихом, который имеет лишь приблизительно такое значение, но абсолютно не поддаётся ни литературному, ни даже дословному переводу. . |
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ЖЕНА БИЛЛИ
Он двинулся к трактиру, но дети перехватили его. Сильви схватила его за руку, а Бруно, вцепившись в него с другой стороны, кричал: «Фора! Бис!». Это он когда-то слышал от извозчиков. Но Билли не обращал на его реплики ни малейшего внимания. Он только почувствовал, что ему мешают идти и, за неимением лучшего, предположил, что дело в нем самом. Он бормотал:
– Сегодня я туда не пойду. Не сегодня.
Друзья позвали его: что, мол, случится из-за одной кружки пива, даже из-за двух, – но он отказался:
– Я лучче домой пойду.
– Даже пять капель не выпьешь? – кричали приятели, но Билли только махнул рукой.
Дети поддерживали его с обеих сторон. Они стремились поскорее увести его, пока он не передумал.
Некоторое время он шел, довольно твердо держась на ногах, не вынимая рук из карманов и даже насвистывая. Он был сама непринужденность. Но внимательный наблюдатель отметил бы, что он насвистывает одно и то же начало песенки и никак не может продвинуться дальше. Он был слишком взволнован, чтобы переключиться на что-то другое, и слишком нервозен, чтобы хранить молчание.
И вовсе не прежнее опасение владело им теперь – то самое опасение, которое, как докучный компаньон, сопровождало его каждую субботнюю ночь. Он раскачивался, застолбляя себя относительно ворот и палисада. Упреки жены, будто он ищет приключений на свою голову, проносились в его потрясенном мозгу лишь эхом гораздо более сильного и все проницающего голоса – вопля безнадежного раскаяния.
Нет, его мучило другое сомнение: жизнь, озаряясь новым светом, составляла новый букет, и он не представлял, как вплетется туда сам, а тем более с женой и детьми. Новизна положения приводила его в трепет.
И вот мелодия замерла на его устах, потому что он свернул за угол и оказался в поле зрения своей жены, которая, сложив руки, смотрела на дорогу, стоя у калитки.
– Рановато! – сказала она.
Само слово можно было принять за похвалу, но вы бы слышали, как это было сказано!
– Что оторвало тебя от пьянства и карт? Пустые карманы, очевидно? Или ты пришел посмотреть, как твой грудной ребенок умирает от голода? Мне ведь совсем нечем кормить девочку – ты же пропил все деньги, идол!
И она вперила в него взгляд горгоны.
Однако муж не окаменел – ибо уже превратился в совершенное дерево. Он ничего не ответил – а между прочим, мог бы посоветовать супруге покормить ребенка грудью. Он только вошел в дом и тяжело плюхнулся на табурет. Благоверная следовала за ним в угрюмом безмолвии.
Мы сочли себя вправе пройти за ними, хотя в других обстоятельствах, возможно, и не стали бы этого делать. Но сейчас мы почему-то решили, что такое поведение будет вполне уместным и даже деликатным. И вообще мы ступили на какой-то таинственный духовный путь и могли уходить и приходить, словно освобожденные души, когда вздумается.
Ребенок в колыбели проснулся и поднял жалобный крик. Через мгновение к нему присоединились другие дети. Сильви и Бруно кинулись унимать детей, в то время как их мать не проявила ни малейшего беспокойства. Она только пробормотала, что ее детки так очаровательно «воркуют». Она только пожирала мужа злобным взглядом – но он и к этому привык.
Тогда хозяйка вновь взвизгнула:
– И ты опять пропил весь свой заработок. Нет, ты его утопил в этом дьявольском зелье.
– Отнюдь! – возразил ее муж. – Я не утопил ни одного пенни. Вот, посмотри.
Женщина, задохнувшись, схватилась за сердце:
– Тогда что ты сделал?
– Ничего! – торжественно сказал муж. – Я теперь в рот не возьму этой гадости! Да поможет мне Вседержитель!
Жена только схватилась за голову и сказала:
– О, помогите! Держите меня все!
Да еще повторила это несколько раз.
Сильви и Бруно попытались ее подхватить, насколько это было возможно.
Женщина совсем преобразилась – она посмотрела на мужа глазами счастливой девочки.
Мы решили, что нам здесь больше делать нечего и пошли назад…
…………………..
…Потом счастливые дети носились среди одуванчиков. А я стоял рядом, смотрел на них. И вот странное мечтательное чувство посетило меня. В Сильви мне виделась Леди Мюриэл, а Бруно стал похож на старичка. Но минуту спустя эти видения исчезли…
Когда я вернулся в маленькую гостиную, где сидел Артур, то заметил некоторые странности: чашка чая была отодвинута, на столе лежало начатое письмо и открытая книга, на свободном кресле лежала лондонская газета, сигарница открыта, но он не курил. С чего бы это?
– В чем дело, доктор? – спросил я. – Это на вас так не похоже…
И осекся. Никогда я не видел, чтобы его глаза так сияли от счастья.
У него было лицо ангела, возвестившего: «Мир в человецех и благоволение!».
Он словно угадал мои мысли:
– Воистину, друг мой, воистину!
Незачем было и спрашивать, что воистину.
– Да благословит вас обоих Всевышний! – сказал я, чувствуя, как увлажнились мои глаза.
– Да, – сказал Артур. – Я вчера посмотрел на небо и увидел такие облака! Это было знамение. Это не облака, но сонмы ангелов!
Я тоже взглянул на небо. Обычные облака. Но ведь я не испил меда и молока Рая.
– Она хочет видеть вас, – сказал Артур, возвращаясь на землю. – Когда вы пойдете?
– Немедленно, – ответил я. – И вы со мной?
– Нет, сэр, – ответил доктор. – Двое – это уже компания.
– Да, – ответил я. – Но мой номер в этой компании – третий. Когда мы три встретимся снова?
– После дождичка в четверг, – ответил он, счастливо смеясь, как будто я не виделся с ним много лет.
.
____________________________________________________
***