Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER 24.
THE FROGS’ BIRTHDAY-TREAT.
And so it came to pass that, just a week after the day when my Fairy-friends first appeared as Children, I found myself taking a farewell-stroll through the wood, in the hope of meeting them once more. I had but to stretch myself on the smooth turf, and the ‘eerie’ feeling was on me in a moment.
«Put oor ear welly low down,» said Bruno, «and I’ll tell oo a secret! It’s the Frogs’ Birthday-Treat—and we’ve lost the Baby!»
«What Baby?» I said, quite bewildered by this complicated piece of news.
«The Queen’s Baby, a course!» said Bruno. «Titania’s Baby. And we’s welly sorry. Sylvie, she’s—oh so sorry!»
«How sorry is she?» I asked, mischievously.
«Three-quarters of a yard,» Bruno replied with perfect solemnity. «And I’m a little sorry too,» he added, shutting his eyes so as not to see that he was smiling.
«And what are you doing about the Baby?»
«Well, the soldiers are all looking for it—up and down everywhere.»
«The soldiers?» I exclaimed.
«Yes, a course!» said Bruno. «When there’s no fighting to be done, the soldiers doos any little odd jobs, oo know.»
I was amused at the idea of its being a ‘little odd job’ to find the Royal Baby. «But how did you come to lose it?» I asked.
«We put it in a flower,» Sylvie, who had just joined us, explained with her eyes full of tears. «Only we ca’n’t remember which!»
«She says us put it in a flower,» Bruno interrupted, «’cause she doosn’t want I to get punished. But it were really me what put it there. Sylvie were picking Dindledums.»
«You shouldn’t say ‘us put it in a flower’,» Sylvie very gravely remarked.
«Well, hus, then,» said Bruno. «I never can remember those horrid H’s!»
«Let me help you to look for it,» I said. So Sylvie and I made a ‘voyage of discovery’ among all the flowers; but there was no Baby to be seen.
«What’s become of Bruno?» I said, when we had completed our tour.
«He’s down in the ditch there,» said Sylvie, «amusing a young Frog.»
I went down on my hands and knees to look for him, for I felt very curious to know how young Frogs ought to be amused. After a minute’s search, I found him sitting at the edge of the ditch, by the side of the little Frog, and looking rather disconsolate.
«How are you getting on, Bruno?» I said, nodding to him as he looked up.
«Ca’n’t amuse it no more,» Bruno answered, very dolefully, «’cause it won’t say what it would like to do next! I’ve showed it all the duck-weeds—and a live caddis-worm—- but it won’t say nuffin! What—would oo like?’ he shouted into the ear of the Frog: but the little creature sat quite still, and took no notice of him. «It’s deaf, I think!» Bruno said, turning away with a sigh. «And it’s time to get the Theatre ready.»
«Who are the audience to be?»
«Only but Frogs,» said Bruno. «But they haven’t comed yet.
They wants to be drove up, like sheep.»
«Would it save time,» I suggested, «if I were to walk round with Sylvie, to drive up the Frogs, while you get the Theatre ready?»
«That are a good plan!» cried Bruno. «But where are Sylvie?»
«I’m here!» said Sylvie, peeping over the edge of the bank. «I was just watching two Frogs that were having a race.»
«Which won it? «Bruno eagerly inquired.
Sylvie was puzzled. «He does ask such hard questions!» she confided to me.
«And what’s to happen in the Theatre?» I asked.
«First they have their Birthday-Feast,» Sylvie said: «then Bruno does some Bits of Shakespeare; then he tells them a Story.»
«I should think the Frogs like the Feast best. Don’t they?»
«Well, there’s generally very few of them that get any. They will keep their mouths shut so tight! And it’s just as well they do,» she added, «because Bruno likes to cook it himself: and he cooks very queerly.» Now they’re all in. Would you just help me to put them with their heads the right way?»
We soon managed this part of the business, though the Frogs kept up a most discontented croaking all the time.
«What are they saying?» I asked Sylvie.
«They’re saying ‘Fork! Fork!’ It’s very silly of them! You’re not going to have forks!» she announced with some severity. «Those that want any Feast have just got to open their mouths, and Bruno ‘ll put some of it in!»
At this moment Bruno appeared, wearing a little white apron to show that he was a Cook, and carrying a tureen full of very queer-looking soup. I watched very carefully as he moved about among the Frogs; but I could not see that any of them opened their mouths to be fed— except one very young one, and I’m nearly sure it did it accidentally, in yawning. However Bruno instantly put a large spoonful of soup into its mouth, and the poor little thing coughed violently for some time.
So Sylvie and I had to share the soup between us, and to pretend to enjoy it, for it certainly was very queerly cooked.
I only ventured to take one spoonful of it («Sylvie’s Summer-Soup,» Bruno said it was), and must candidly confess that it was not at all nice; and I could not feel surprised that so many of the guests had kept their mouths shut up tight.
«What’s the soup made of, Bruno?» said Sylvie, who had put a spoonful of it to her lips, and was making a wry face over it.
And Bruno’s answer was anything but encouraging. «Bits of things!»
The entertainment was to conclude with «Bits of Shakespeare,» as Sylvie expressed it, which were all to be done by Bruno, Sylvie being fully engaged in making the Frogs keep their heads towards the stage: after which Bruno was to appear in his real character, and tell them a Story of his own invention.
«Will the Story have a Moral to it?» I asked Sylvie, while Bruno was away behind the hedge, dressing for the first ‘Bit.’
«I think so,» Sylvie replied doubtfully. «There generally is a Moral, only he puts it in too soon.»
«And will he say all the Bits of Shakespeare?»
«No, he’ll only act them,» said Sylvie. «He knows hardly any of the words. When I see what he’s dressed like, I’ve to tell the Frogs what character it is. They’re always in such a hurry to guess! Don’t you hear them all saying ‘What? What?'» And so indeed they were: it had only sounded like croaking, till Sylvie explained it, but I could now make out the «Wawt? Wawt?» quite distinctly.
«But why do they try to guess it before they see it?»
«I don’t know,» Sylvie said: «but they always do. Sometimes they begin guessing weeks and weeks before the day!»
(So now, when you hear the Frogs croaking in a particularly melancholy way, you may be sure they’re trying to guess Bruno’s next Shakespeare ‘Bit’. Isn’t that interesting?)
However, the chorus of guessing was cut short by Bruno, who suddenly rushed on from behind the scenes, and took a flying leap down among the Frogs, to re-arrange them.
For the oldest and fattest Frog—who had never been properly arranged so that he could see the stage, and so had no idea what was going on—was getting restless, and had upset several of the Frogs, and turned others round with their heads the wrong way. And it was no good at all, Bruno said, to do a ‘Bit’ of Shakespeare when there was nobody to look at it (you see he didn’t count me as anybody). So he set to work with a stick, stirring them up, very much as you would stir up tea in a cup, till most of them had at least one great stupid eye gazing at the stage.
«Oo must come and sit among them, Sylvie,» he said in despair, «I’ve put these two side-by-side, with their noses the same way, ever so many times, but they do squarrel so!»
So Sylvie took her place as ‘Mistress of the Ceremonies,’ and Bruno vanished again behind the scenes, to dress for the first ‘Bit.’
«Hamlet!» was suddenly proclaimed, in the clear sweet tones I knew so well. The croaking all ceased in a moment, and I turned to the stage, in some curiosity to see what Bruno’s ideas were as to the behaviour of Shakespeare’s greatest Character.
According to this eminent interpreter of the Drama, Hamlet wore a short black cloak (which he chiefly used for muffling up his face, as if he suffered a good deal from toothache), and turned out his toes very much as he walked. «To be or not to be!» Hamlet remarked in a cheerful tone, and then turned head-over-heels several times, his cloak dropping off in the performance.
I felt a little disappointed: Bruno’s conception of the part seemed so wanting in dignity. «Won’t he say any more of the speech?» I whispered to Sylvie.
«I think not,» Sylvie whispered in reply. «He generally turns head-over-heels when he doesn’t know any more words.»
Bruno had meanwhile settled the question by disappearing from the stage; and the Frogs instantly began inquiring the name of the next Character.
«You’ll know directly!» cried Sylvie, as she adjusted two or three young Frogs that had struggled round with their backs to the stage. «Macbeth!» she added, as Bruno re-appeared.
Macbeth had something twisted round him, that went over one shoulder and under the other arm, and was meant, I believe, for a Scotch plaid. He had a thorn in his hand, which he held out at arm’s length, as if he were a little afraid of it. «Is this a dagger?» Macbeth inquired, in a puzzled sort of tone: and instantly a chorus of «Thorn! Thorn!» arose from the Frogs (I had quite learned to understand their croaking by this time).
«It’s a dagger!» Sylvie proclaimed in a peremptory tone. «Hold your tongues!» And the croaking ceased at once.
Shakespeare has not told us, so far as I know, that Macbeth had any such eccentric habit as turning head-over-heels in private life: but Bruno evidently considered it quite an essential part of the character, and left the stage in a series of somersaults. However, he was back again in a few moments, having tucked under his chin the end of a tuft of wool (probably left on the thorn by a wandering sheep), which made a magnificent beard, that reached nearly down to his feet.
«Shylock!» Sylvie proclaimed. «No, I beg your pardon!» she hastily corrected herself, «King Lear! I hadn’t noticed the crown.» (Bruno had very cleverly provided one, which fitted him exactly, by cutting out the centre of a dandelion to make room for his head.)
King Lear folded his arms (to the imminent peril of his beard) and said, in a mild explanatory tone, «Ay, every inch a king!» and then paused, as if to consider how this could best be proved. And here, with all possible deference to Bruno as a Shakespearian critic, I must express my opinion that the poet did not mean his three great tragic heroes to be so strangely alike in their personal habits; nor do I believe that he would have accepted the faculty of turning head-over-heels as any proof at all of royal descent. Yet it appeared that King Lear, after deep meditation, could think of no other argument by which to prove his kingship: and, as this was the last of the ‘Bits’ of Shakespeare («We never do more than three,» Sylvie explained in a whisper), Bruno gave the audience quite a long series of somersaults before he finally retired, leaving the enraptured Frogs all crying out «More! More!» which I suppose was their way of encoring a performance. But Bruno wouldn’t appear again, till the proper time came for telling the Story.
When he appeared at last in his real character, I noticed a remarkable change in his behaviour.
He tried no more somersaults. It was clearly his opinion that, however suitable the habit of turning head-over-heels might be to such petty individuals as Hamlet and King Lear, it would never do for Bruno to sacrifice his dignity to such an extent. But it was equally clear that he did not feel entirely at his ease, standing all alone on the stage, with no costume to disguise him: and though he began, several times,
«There were a Mouse—,» he kept glancing up and down, and on all sides, as if in search of more comfortable quarters from which to tell the Story. Standing on one side of the stage, and partly overshadowing it, was a tall foxglove, which seemed, as the evening breeze gently swayed it hither and thither, to offer exactly the sort of accommodation that the orator desired. Having once decided on his quarters, it needed only a second or two for him to run up the stem like a tiny squirrel, and to seat himself astride on the topmost bend, where the fairy-bells clustered most closely, and from whence he could look down on his audience from such a height that all shyness vanished, and he began his Story merrily.
«Once there were a Mouse and a Crocodile and a Man and a Goat and a Lion.» I had never heard the ‘dramatis personae’ tumbled into a story with such profusion and in such reckless haste; and it fairly took my breath away. Even Sylvie gave a little gasp, and allowed three of the Frogs, who seemed to be getting tired of the entertainment, to hop away into the ditch, without attempting to stop them.
«And the Mouse found a Shoe, and it thought it were a Mouse-trap. So it got right in, and it stayed in ever so long.»
«Why did it stay in?» said Sylvie. Her function seemed to be much the same as that of the Chorus in a Greek Play: she had to encourage the orator, and draw him out, by a series of intelligent questions.
«‘Cause it thought it couldn’t get out again,» Bruno explained. «It were a clever mouse. It knew it couldn’t get out of traps!»
But why did it go in at all?» said Sylvie.
«—and it jamp, and it jamp,» Bruno proceeded, ignoring this question, «and at last it got right out again. And it looked at the mark in the Shoe. And the Man’s name were in it. So it knew it wasn’t its own Shoe.»
«Had it thought it was?» said Sylvie.
«Why, didn’t I tell oo it thought it were a Mouse-trap?» the indignant orator replied. «Please, Mister Sir, will oo make Sylvie attend?» Sylvie was silenced, and was all attention: in fact, she and I were most of the audience now, as the Frogs kept hopping away, and there were very few of them left.
«So the Mouse gave the Man his Shoe.
And the Man were welly glad, cause he hadn’t got but one Shoe, and he were hopping to get the other.»
Here I ventured on a question. «Do you mean ‘hopping,’ or ‘hoping’?»
«Bofe,» said Bruno. «And the Man took the Goat out of the Sack.» («We haven’t heard of the sack before,» I said. «Nor you won’t hear of it again,» said Bruno). «And he said to the Goat, ‘Oo will walk about here till I comes back.’ And he went and he tumbled into a deep hole. And the Goat walked round and round. And it walked under the Tree. And it wug its tail. And it looked up in the Tree. And it sang a sad little Song. Oo never heard such a sad little Song!»
«Can you sing it, Bruno?» I asked.
«Iss, I can,» Bruno readily replied. «And I sa’n’t. It would make Sylvie cry—»
«It wouldn’t!’, Sylvie interrupted in great indignation. «And I don’t believe the Goat sang it at all!»
«It did, though!» said Bruno. «It singed it right froo. I sawed it singing with its long beard—»
«It couldn’t sing with its beard,» I said, hoping to puzzle the little fellow: «a beard isn’t a voice.»
«Well then, oo couldn’t walk with Sylvie!» Bruno cried triumphantly. «Sylvie isn’t a foot!»
I thought I had better follow Sylvie’s example, and be silent for a while. Bruno was too sharp for us.
«And when it had singed all the Song, it ran away—for to get along to look for the Man, oo know. And the Crocodile got along after it—for to bite it, oo know. And the Mouse got along after the Crocodile.»
«Wasn’t the Crocodile running?» Sylvie enquired. She appealed to me. «Crocodiles do run, don’t they?»
I suggested «crawling» as the proper word.
«He wasn’t running,» said Bruno, «and he wasn’t crawling. He went struggling along like a portmanteau. And he held his chin ever so high in the air—»
«What did he do that for?» said Sylvie.
«’cause he hadn’t got a toofache!» said Bruno. «Ca’n’t oo make out nuffin wizout I ‘splain it? Why, if he’d had a toofache, a course he’d have held his head down—like this—and he’d have put a lot of warm blankets round it!»
«If he’d had any blankets,» Sylvie argued.
«Course he had blankets!» retorted her brother. «Doos oo think Crocodiles goes walks wizout blankets? And he frowned with his eyebrows. And the Goat was welly flightened at his eyebrows!»
«I’d never be afraid of eyebrows?» exclaimed Sylvie.
«I should think oo would, though, if they’d got a Crocodile fastened to them, like these had! And so the Man jamp, and he jamp, and at last he got right out of the hole.»
Sylvie gave another little gasp: this rapid dodging about among the characters of the Story had taken away her breath.
«And he runned away for to look for the Goat, oo know. And he heard the Lion grunting—-«
«Lions don’t grunt,» said Sylvie.
«This one did,» said Bruno. «And its mouth were like a large cupboard. And it had plenty of room in its mouth. And the Lion runned after the Man for to eat him, oo know. And the Mouse runned after the Lion.»
«But the Mouse was running after the Crocodile,» I said: «he couldn’t run after both!»
Bruno sighed over the density of his audience, but explained very patiently. «He did runned after bofe: ’cause they went the same way! And first he caught the Crocodile, and then he didn’t catch the Lion. And when he’d caught the Crocodile, what doos oo think he did—’cause he’d got pincers in his pocket?»
«I ca’n’t guess,» said Sylvie.
«Nobody couldn’t guess it!» Bruno cried in high glee. «Why, he wrenched out that Crocodile’s toof!»
«Which tooth?» I ventured to ask.
But Bruno was not to be puzzled. «The toof he were going to bite the Goat with, a course!»
«He couldn’t be sure about that,» I argued,
«unless he wrenched out all its teeth.»
Bruno laughed merrily, and half sang, as he swung himself backwards and forwards, «He did—wrenched—out—all its teef!»
«Why did the Crocodile wait to have them wrenched out?» said Sylvie.
«It had to wait,» said Bruno.
I ventured on another question. «But what became of the Man who said ‘You may wait here till I come back’?»
«He didn’t say ‘Oo may,'» Bruno explained. «He said, ‘Oo will.’ Just like Sylvie says to me ‘Oo will do oor lessons till twelve o’clock.’ Oh, I wiss,» he added with a little sigh, «I wiss Sylvie would say ‘Oo may do oor lessons’!»
This was a dangerous subject for discussion, Sylvie seemed to think. She returned to the Story. «But what became of the Man?»
«Well, the Lion springed at him. But it came so slow, it were three weeks in the air—»
«Did the Man wait for it all that time?» I said.
«Course he didn’t!» Bruno replied, gliding head-first down the stem of the fox-glove, for the Story was evidently close to its end. «He sold his house, and he packed up his things, while the Lion were coming. And he went and he lived in another town. So the Lion ate the wrong man.»
This was evidently the Moral: so Sylvie made her final proclamation to the Frogs. «The Story’s finished! And whatever is to be learned from it,» she added, aside to me, «I’m sure I don’t know!»
I did not feel quite clear about it myself, so made no suggestion: but the Frogs seemed quite content, Moral or no Moral, and merely raised a husky chorus of «Off! Off!» as they hopped away.
.
____________________________________________________
Глава двадцать четвертая
УГОЩЕНЬЕ НА ЛЯГУШКИН ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
Перед отъездом, примерно спустя неделю после того, как мои приятели Феи впервые предстали в образе детей, я решил на прощанье последний раз прогуляться по лесу в надежде встретить их опять. Не успел я растянуться на травке, как ко мне тотчас вернулось то самое «феерическое» чувство.
— Наклоните-ка ухо пониже, — проговорил Бруно, — я хочу вам что-то сказать по секрету! Сегодня пир в честь Лягушкина дня рожденья — а мы потеряли Малыша!
— Какого еще Малыша? — спросил я, огорошенный лавиной новостей, обрушившихся на меня.
— Королевиного, разумеется! — отвечал Бруно. — Малыша Титании. Нам уфасно жалко. Сильвия так расстроилась — просто уфас!
— И что же, ее печаль настолько велика? — спросил я.
— Целых три четверти ярда, — отрешенным тоном отвечал малыш. Да и я тоже очень огорчен, — добавил он, опустив глазки, чтобы не было видно, что он улыбается.
— И что же сталось с бедным Малышом?
— Солдаты обшарили буквально каждый дюйм — и все напрасно.
— Солдаты? Какие еще солдаты? — переспросил я.
— Самые обыкновенные! — воскликнул Бруно. — Нет, они, конечно, ни с кем не воюют, а просто выполняют мелкую черновую работу.
Я очень удивился самой мысли о том, что поиски Малыша-Королевича считаются «мелкой черновой работой».
— И как же вас угораздило потерять его? — спросил я.
— Мы положили его на цветок, — пояснила Сильвия. В ее заплаканных глазках поблескивали слезинки. — И теперь не можем вспомнить — на какой именно!
Илл. Harry Furniss (1889)
— Она нарочно говорит: «Мы положили!», — прервал ее Бруно, — потому что хочет спасти меня от наказания. Но на самом деле его положил туда я. А Сильвия тем временем собирала обдуванчики.
— Перестань, пожалуйста, — вмешалась Сильвия. — Ты должен говорить не «я», а «мы».
— Ну ладно, ладно, мы, — отозвался малыш. — Никак не привыкну произносить это жуткое «ы».
— Давайте-ка я сверху погляжу, — предложил я.
Мы с Сильвией отправились на поиски Малыша, оглядели каждый цветок — и все напрасно: Малыш как сквозь землю провалился.
— А чем занят Бруно? — спросил я, когда мы прекратили бесполезные поиски.
— Он сидит возле лужи, — отвечала Сильвия, — и развлекает Лягушонка.
Я опустился на колени, чтобы получше разглядеть его. Сама мысль о том, что Лягушонка надо развлекать, показалась мне очень странной. Поискав минуту-другую, я обнаружил малыша сидящим у самого края лужи рядом с Лягушонком. Вид у малыша был растерянный.
— Что ты делаешь, бедный Бруно? — спросил я, кивая в сторону Лягушонка.
— Не могу я больше забавлять его, и все тут, — устало отвечал Бруно, — потому что он не говорит, чего ему хочется. Чего я только ни делал! И ряску ему показывал, и живого червячка майской мухи, а вредный малыш сидит как сидел, не обращая на это никакого внимания. А может, он глухой? — проговорил Бруно, вздохнув и отвернувшись. — Однако пора открывать Театр.
— И кто же твои зрители?
— Лягушки, кто же еще, — отозвался Бруно. — Но они пока что не собрались. Знаете, их надо сгонять в кучу, как овец.
— Может, дело пойдет быстрее, если мы с Сильвией пойдем поищем лягушек, а ты пока приготовишься к представлению?
— Отличная мысль! — воскликнул Бруно. — Но… где же Сильвия?
— Я здесь! — отозвалась девочка, появляясь над краем лужи. — Я наблюдала за скачками двух лягушат.
— И кто же из них победил? — с любопытством спросил Бруно.
Сильвия озадаченно умолкла.
— Вечно он задает такие трудные вопросы! — пожаловалась она мне.
— И какие же представления бывают в твоем Театре? — спросил я.
— Сначала они отмечают свой день рождения, — отвечала Сильвия. — А потом Бруно исполняет всякие кусочки из Шекспира и рассказывает им что-нибудь.
— Думаю, им больше всего нравится угощенье в день рожденья. Не так ли?
— Знаете, их вообще собирается очень мало. Ведь рты у них всегда на замке, никто никому ничего не рассказывает. Может, оно и к лучшему, — добавила она, — потому что Бруно любит готовить все сам, а повар из него, понятно, неважный. Ну вот, теперь все в сборе. Не могли бы вы помочь мне посадить их головой к сцене?
Мы быстро справились с этой задачей, хотя лягушки-зрители все время отчаянно квакали.
— Как ты думаешь, что они говорят? — обратился я к Сильвии.
— Они говорят: «Квавилка, квавилка!» Что с ними будешь делать? Не желают пользоваться вилками, и все тут! — сердито проворчала она. — И те, кто хочет полакомиться угощеньем, просто разевают рты, и Бруно тотчас кладет в них что-нибудь.
В этот момент появился Бруно. На нем красовался маленький фартучек: знак того, что он — повар. В руках он держал кастрюлю какого-то жуткого варева, изображавшего суп. Я очень внимательно наблюдал за тем, как малыш расхаживает между лягушками, но так ни разу и не заметил, чтобы хоть одна из них открыла рот, за исключением одного несмышленыша, да и тот, надо полагать, просто зевнул. Однако проворный Бруно тотчас влил бедняге в рот полную ложку супа, так что несчастный лягушонок еще долго не мог откашляться.
Делать было нечего: пришлось нам с Сильвией поделить этот злосчастный суп, да еще делать вид, будто он нам нравится, хотя на самом деле приготовлен он был просто ужасно.
Я едва смог проглотить ложку этого жуткого варева («Это летний суп «Сильвия»», как величал его Бруно), честно признавшись, что он не особо вкусный. Отведав его, я уже больше не удивлялся, почему это гости-лягушки неизменно держат рот на замке.
— А из чего же приготовлен твой суп, Бруно? — спросила Сильвия, с дрожью поднося ложку к губам. Ее личико тотчас исказила гримаса отвращения.
Ответ Бруно был, прямо скажем, успокаивающим:
— Из кусочков всякой всячины.
Начало ответа позволяло надеяться, что он скажет «Из кусочков Шекспира», как выразилась Сильвия по поводу пьес, которые исполнял Бруно. Девочка была всецело занята тем, что то и дело поворачивала лягушек головой к сцене. Затем Бруно предстал перед ними в своем обычном виде и начал рассказывать им занимательную историю, сочиненную им самим.
— А у истории будет мораль, а? — обратился я к Сильвии. Бруно тем временем спрятался за кустами, переодеваясь для исполнения первого «кусочка».
— Думаю, да. — задумчиво произнесла Сильвия. — Мораль в них всегда есть, только он слишком торопится изложить ее.
— Но неужели он будет читать все эти кусочки из Шекспира?
— Нет, что вы, он их только разыгрывает, — отвечала Сильвия. — Я должна поглядеть, как он оделся, и объяснить лягушкам, какой это персонаж. А они, как нарочно, такие нетерпеливые! Только и слышно, что они то и дело переспрашивают: «Как-квак?» — Так оно и оказалось: не успела Сильвия толком объяснить им, как они тут же начали донимать бедную девочку расспросами:
— Как-как? Квак-как?
— Но почему они так упрямо спрашивают, еще ничего не видя?
— Сама не знаю, — отвечала Сильвия. — Но они всегда поступают так. А иной раз они начинают свои расспросы за неделю, а то и за две до спектакля!
(Итак, знайте, что, когда вы слышите какое-то особенно меланхолическое кваканье лягушек, вы можете не сомневаться, что они просто-напросто спрашивают Бруно, кваким — то бишь каким — будет следующий кусочек Шекспира: «Квак-как? Это что-нибудь интересненькое, а?»)
В этот момент хор любопытниц резко умолк: на сцену неожиданно выскочил Бруно и, хлопнув в ладоши, приказал лягушкам повернуться к сцене.
Увы, самая старая и толстая лягушка, которую никогда не удавалось усадить как следует и которая поэтому не имела ни малейшего представления о том, что же происходит на сцене, осталась безучастной. Она толкнула мордочкой соседних лягушек, а те, в свою очередь, подали пример остальным и попросту отвернулись от сцены. Ну, раз так, заявил Бруно, то незачем и исполнять кусочек из Шекспира, если на тебя никто не смотрит (меня он, как видно, в расчет не принимал.) И бедный малыш, схватив прутик, принялся поворачивать своих зрительниц, орудуя им в куче лягушек подобно тому, как вы ложечкой размешиваете в чашке сахар, до тех пор, пока хотя бы один огромный выпученный глаз не оказался обращенным в сторону сцены.
— Ах, Сильвия, придется тебе пойти и сесть рядом с ними, — в отчаянии воскликнул он. — Сколько раз я усаживал эту пару нос к носу мордой к сцене, а они отворачиваются, да и все тут!
Сильвия послушно заняла место «церемониймейстерши», а Бруно опять исчез за сценой, чтобы переодеться для исполнения первого «кусочка».
— Гамлет! — неожиданно объявил он тем самым нежным голоском, к которому я так привык.
Кваканье тотчас умолкло, и я повернулся к сцене, удивляясь, что общего может быть между Бруно и знаменитейшим персонажем Шекспира.
Гамлет, согласно оригинальной сценической интерпретации Бруно, был одет в короткий плащ (которым он то и дело прикрывал нижнюю часть лица, словно его постоянно мучила зубная боль) и расхаживал по сцене на цыпочках. «Быть иль не быть?» — воскликнул Гамлет нежным голоском и несколько раз перекувырнулся через голову, широким жестом сбросив плащ.
Я был слегка разочарован: трактовка Бруно оставляла желать лучшего с точки зрения чувства собственного достоинства героя.
— И что же, он ничего больше не прочтет? — шепотом спросил я у Сильвии.
— Думаю, нет, — тоже шепотом отозвалась девочка. — Если он кувыркается через голову, это означает, что он не знает текста.
Бруно оставил меня в недоумении: он мигом исчез со сцены, и лягушки тотчас начали спрашивать имя следующего героя.
— Вы его отлично знаете! — воскликнула Сильвия, повернув двух или трех лягушат, которым вздумалось усесться спиной к сцене. — Макбет! — объявила она, когда на подмостках появился Бруно. — Не Квакбет, а Макбет!
Макбет был облачен в нечто, что он перекинул через плечо, полагая, что это и есть настоящий шотландский плед. В руке у него красовался огромный шип, который он держал так, словно и сам побаивался его.
— Кинжал ли это? — в раздумье вопросил Макбет, и хор лягушек тотчас ответит ему:
— Шип! Шип! (Со временем я тоже научился понимать их кваканье.)
— Нет, это кинжал! — решительным тоном заявила Сильвия. — Придержите язычки! — И реплики сомневающихся тотчас смолкли.
Насколько мне известно, Шекспир забыл поведать нам о том, что Макбет в частной жизни имел эксцентрическую привычку кувыркаться через голову, но Бруно, по-видимому, считал это естественной чертой характера персонажа и, продемонстрировав зрителям несколько отчаянных сальто, опять куда-то исчез. Через несколько мгновений он вернулся на сцену с пучком шерсти (вероятно, оставленным на шипе какой-нибудь заблудившейся овцой), изображавшим великолепную бороду, доходившую ему до пят.
— Шейлок! — провозгласила Сильвия. — Ах, нет, прошу прощения! — тотчас поправилась она. — Король Лир! Я просто не заметила короны! (Бруно сделал себе просто замечательную корону, вырезав серединку цветка одуванчика. Она очень шла ему!)
Король Лир скрестил руки на груди (поверх роскошной бороды, разумеется) и, мелодично продекламировав: «Король до кончиков ногтей!» — сделал паузу, словно ожидая, что зрители кинутся проверять, действительно ли он настоящий король. Здесь я, при всех возможных возражениях со стороны такого выдающегося шекспироведа, как Бруно, должен высказать свою точку зрения. Она состоит в том, что наш поэт вряд ли хотел показать, что три его величайших трагических персонажа имеют столь схожие привычки. Еще большие сомнения вызывает у меня довод о том, что кувыркание через голову может рассматриваться как доказательство истинности королевского сана героя. Но, как оказалось, король Лир после глубокого раздумья так и не смог найти никакого другого аргумента в пользу своего королевского титула. Итак, это был третий «кусочек» Шекспира («Мы никогда не исполняем больше трех», — пояснила Сильвия), после которого Бруно порадовал зрителей длинной серией своих коронных сальто и наконец удалился под восторженные возгласы лягушек: «Квак здорово! Бис! Бис!», что свидетельствовало об их желании еще чуточку понаслаждаться представлением. Но на бис Бруно так и не вышел: дело в том, что настало время рассказывать Историю.
Когда же он опять предстал в своем обычном виде, я заметил разительную перемену в его манере держаться. Он и не думал кувыркаться и выделывать всякие сальто. Видимо, он был убежден в том, что прыжки через голову уместны разве что для таких потешных персонажей, как Гамлет или король Лир, а он, Бруно, не желает до такой степени поступаться собственным достоинством. Однако было заметно, что он чувствует себя не совсем уверенно, стоя один посреди сцены, да еще без костюма, за который можно было бы спрятаться. Он несколько раз начинал было: «Жил-был Мышонок…» — но всякий раз умолкал, оглядываясь по сторонам в поисках более укромного местечка, откуда можно было бы поведать миру свою Историю. С одной стороны сцены красовалась высоченная наперстянка, отбрасывавшая на сцену густую тень и шелестевшая на вечернем ветру, что создавало нечто вроде укрытия, которого так недоставало оратору. Найдя наконец желанное укрытие, малыш в считаные секунды вскарабкался по стеблю, словно крошечная белочка, и удобно устроился на развилке между листиками, где цветки образовывали густой балдахин. Теперь он очутился на такой высоте над слушателями, что у него исчезла последняя тень смущения, и начал свою Историю.
— Жили-были Мышонок, Крокодил, Человек, Козел и Лев…
Мне никогда не приходилось слышать, чтобы действующие лица, участвующие в истории, были подобраны с таким очаровательным безрассудством, и у меня просто дух захватило от смелости автора. Даже Сильвия на минутку отвлеклась, чем тотчас воспользовались два лягушонка, которые, казалось, с удовольствием смотрели представление: они мигом прыгнули в лужу, так что бедняжка не успела им помешать.
— Однажды Мышонок нашел Башмак и подумал, что это — Мышеловка. И он тут же забрался в него и просидел в нем долго-долго.
— Но зачем же он сидел в нем? — спросила Сильвия. Ее функции во многом совпадали с ролью хора в греческой драме: она должна была ободрять оратора и помогать ему, задавая разные наводящие вопросы.
— Потому что он не мог выбраться обратно, — пояснил Бруно. — Мышонок был умный; он знал, что из Мышеловки выбраться невозможно!
— Но тогда зачем же он забрался в нее? — спросила Сильвия.
— …и он все прыгал и прыгал в нем, — продолжал Бруно, не обращая внимания на коварный вопрос, — пока наконец не выбрался на свободу! И тогда он увидел метку на Башмаке. На метке было указано имя Человека. И тогда Мышонок догадался, что этот Башмак — не она.
— А что же он сразу не догадался, а? — опять спросила Сильвия.
— Да разве я не сказал вам, что он подумал, будто это — Мышеловка? — нетерпеливо возразил оратор. — Господин сэр, прошу вас, уймите Сильвию!
Девочка тотчас умолкла, преисполнившись внимания. Признаться, теперь мы с ней составляли большую часть слушателей, потому что почти все лягушки куда-то упрыгали, так что остались лишь считанные единицы.
— Так вот, Мышонок отнес Человеку его Башмак. И Человек уфасно обрадовался, потому что у него остался всего один Башмак и он не знал, где ему искать другой.
Здесь вмешался я:
— Прости, пожалуйста, ты сказал «искать» или «тискать»?
— И то и дфугое, — отвечал Бруно. — Слушайте дальше. Человек вытащил из Мешка Козла («Но ты ничего не говорил нам о Мешке», — заметил я. «Вот сейчас все и узнаете», — успокоил нас Бруно.) — и сказал Козлу: «Можешь подождать здесь, пока я не вернусь». А сам пошел и свалился в глубокую яму. А Козел все бегал и бегал вокруг. И очутился под Деревом. И зацепился за него хвостиком. И не мог вырваться. И запел грустную Песенку. Вы никогда не слышали такой печальной песенки!
— А ты не споешь ее нам, малыш? — спросил я.
— С радостью, — охотно отозвался Бруно. — Но, боюсь, лучше этого не делать, а то Сильвия расплачется…
— Не расплачусь, обещаю! — порывисто прервала его девочка. — И еще я не верю, что ее пел Козел!
— Но он в самом деле пел ее! — воскликнул Бруно. — Пел, да еще как. Я сам видел, как он пел ее своей длинной бородой…
— Ну, что-что, а бородой он точно не мог петь, — заметил я, тщетно пытаясь разубедить своего маленького приятеля. — Борода — это тебе не голос.
— Плекласно! Раз так, значит, вы не можете гулять пешком с Сильвией! — с торжеством воскликнул Бруно. — Сильвия же не какой-то там пешок!
Я счел за благо последовать примеру Сильвии и на какое-то время замолчал. А Бруно тем временем накинулся на нас:
— И когда он допел Песенку до конца, он вырвался и побежал разыскивать Человека. А следом за ним пошел Крокодил, чтобы схватить его. А за Крокодилом — Мышонок.
— А разве Крокодил не может бегать? — воскликнула Сильвия и обратилась ко мне: — Крокодилы ведь бегают, не так ли?
Я поправил ее, заметив, что точнее будет сказать «ползают».
— Нет, он не побежал, — возразил рассказчик, — и не пополз. Он именно пошел, как какой-нибудь мутант. А еще он широко разинул пасть…
— А это еще почему? — спросила Сильвия.
— Потому что у него зубы не болели, вот почему! — отвечал Бруно. — Неужели ты ничегошеньки не можешь понять, пока я тебе не объясню! Ну, слушай! Если бы у него болели зубы, он, понятно, опустил бы голову — вот так, — и ему пришлось бы перевязать челюсти большущим белым одеялом!
— Если бы он только смог найти одеяло, — опять возразила Сильвия.
— Да разумеется, одеяло у него было! — стоял на своем ее братик. — Неужто ты думаешь, что Крокодил отправляется на прогулку без одеяла? Так вот, Крокодил пошевелил бровями. И Козел уфасно испугался, потому что очень боялся его бровей!
— Бровей? А я бы ни за что их не испугалась! — воскликнула Сильвия.
— Думаю, и ты тоже как миленькая испугалась бы их, если только увидела, как Крокодил шевелит ими. А он шевелит ими вот так! А Человек все прыгал и прыгал, пока наконец не выскочил из ямы.
Сильвия опять удивилась: столь резкие перескоки с одного персонажа на другой совсем сбили ее с толку.
— …выбрался из ямы и отправился на поиски Козла. И услышал хрюканье Льва…
— Но Львы не хрюкают, — заметила Сильвия.
— А этот хрюкал, да еще как, — возразил Бруно. — И пасть у него была огромная, как комод. Вот Лев и кинулся за Человеком, чтобы сожрать его. А Мышонок погнался за Львом.
— Но ведь Мышонок, кажется, погнался за Крокодилом, — заметил я. — Не мог же он гоняться за ними обоими сразу!
Бруно вздохнул, что ему попалась такая дотошная аудитория, но принялся терпеливо объяснять:
— Так и есть, он погнался за ними обоими, потому что они бежали в одну и ту же сторону! Так вот, сначала он схватил Крокодила, а Льва упустил. А когда он поймал Крокодила, как вы думаете, что он сделал, а? Подсказываю: у него были с собой щипцы!
— Даже не знаю, — отвечала Сильвия.
— О, этого никто не угадает! — весело воскликнул Бруно. — Так вот, он взял и выдернул у Крокодила зуб!
— Какой такой зуб? — удивленно спросил я. Но Бруно ничуть не смутился:
— Разумеется, тот самый, которым тот хотел схватить Козла!
— Ну, об этом трудно судить, — заметил я, — пока не выдергаешь все зубы до единого.
Илл. Harry Furniss (1889)
Бруно весело рассмеялся и, напевая что-то себе под нос, принялся раскачиваться на своем стебельке:
— Так и есть… он… выдернул… у Крокодила… все… зубы… до единого!
— Но как же Крокодил позволил ему это? — изумленно спросила Сильвия.
— А ему деваться было некуда, — отвечал неумолимый рассказчик.
Тогда я решил задать ему другой вопрос:
— А что стало с Человеком, который сказал Козлу: «Можешь подождать, пока я не вернусь?»
— Он не сказал: «Можешь», — пояснил Бруно. — Нет, он имел в виду: «Хочешь — подожди». Точно так же, как Сильвия, когда она говорит мне: «Хочешь не хочешь, а будешь делать уроки хоть до двенадцати». И я, разумеется, хочу, — со вздохом проговорил малыш. — Хочу, чтобы она сказала: можешь делать уроки, а можешь и не делать!.. — Разговор принимал опасный оборот, и Сильвия тотчас поняла это. Она решила вернуться к Истории:
— И все же — что стало с тем Человеком?
— Ну, на него прыгнул Лев. Но прыгнул ужасно медленно, так что летел целых три недели…
— И что же, Человек все это время ждал? — изумился я.
— Нет, разумеется! — отвечал Бруно, спускаясь вниз головой по стеблю наперстянки. История, как видно, подошла к концу. — Он успел продать свой дом и собрать все вещи, пока Лев все летел и летел к нему. А потом он уехал и поселился в другом городе. И Лев по ошибке сожрал вместо него кого-то другого…
Это, как видно, и была Мораль: по крайней мере, Сильвия объявила лягушкам:
— История окончена! Но что из нее следует, — добавила она, обратившись ко мне, — я и сама толком не могу понять!
Я тоже не вполне понимал такое странное резюме; более того, мне ничего не приходило на ум. Но лягушки, как оказалось, были очень довольны: есть Мораль или нет, им было все равно! Они хором воскликнули: «Кватит! Кватит!» — и тотчас попрыгали в лужу.
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XXIV
Лягушиные Именины
Несколько последующих дней прошли скучно и однообразно. Мне больше не хотелось посещать Усадьбу одному, а тем более предлагать Артуру сходить со мной — казалось, лучше уж подождать, пока Время, этот кроткий лекарь наших тягчайших скорбей, не поможет ему оправиться от первого удара разочарования, вторгшегося в его мечты.
Не прошло и недели с того дня, как мои маленькие волшебные друзья явились в образе Детей, как я совершал прощальную прогулку по лесу в надежде вновь повстречать их. И стоило мне прилечь на ровном месте, на мягкой траве, как «наваждение» оказалось тут как тут.
— Пригните пониже ухо, — зашептал Бруно, — и я скажу вам секрет! Мы устраиваем праздник в честь Лягушиных Именин — а ещё мы потеряли Ребёнка!
— Какого Ребёнка? — спросил я, ошарашенный этой мешаниной новостей.
— Королевиного ребёнка, какого ж ещё! — ответил Бруно. — Ребёнка Титании. Мы все очень расстроены, а Сильвия, она… она так расстроена!
— А как она расстроена? — с озорством спросил я.
— Как три четверти ярда! — с замечательной важностью ответствовал Бруно. — Я и сам немного расстроен, — добавил он, прикрывая глаза и вздымая брови, чтобы не показалось, будто он собирается рассмеяться.
— Почему же вы его не ищите?
— Как не ищем? Солдаты повсюду его ищут — бегают тут и там, везде.
— Солдаты! — вырвалось у меня.
— Ну да, солдаты! — подтвердил Бруно. — Когда не нужно ни с кем воевать, солдаты выполняют разную мелкую работёнку.
Ничего себе «разная мелкая работёнка» — поиски Королевского Дитяти!
— Но как вас угораздило его потерять? — не отставал я.
— Мы положили его в цветочек, — объяснила Сильвия, присоединившаяся в эту минуту к нам. Её глаза были полны слёз. — Только в какой, не можем вспомнить!
— Она говорит, мы положили его в цветочек, — вмешался Бруно, — потому что не хочет, чтобы меня наказывали. Но ведь это я положил его туда. Сильвия в это время собирала о-диванчики.
— Давайте я помогу вам в ваших поисках, — предложил я. Тут же мы с Сильвией предприняли «поисковую экспедицию» среди окрестных цветов, но никакого Ребёнка не обнаружили.
— А где же Бруно? — поинтересовался я, когда мы прервали поиски.
— Сбежал в ту ямку, — ответила Сильвия, — побаловать маленького Лягушонка.
Я стал на четвереньки, чтобы разглядеть его там, куда указывала Сильвия, потому что мне сделалось не на шутку любопытно, как балуют лягушат. Порыскав с минуту глазами, я увидел Бруно, сидящего на краю ямки вместе с малюсеньким Лягушонком. Вид у Бруно был безутешный.
— Что случилось, Бруно? — спросил я, подмигнув ему, когда он поднял на меня глаза.
— Не могу больше его баловать, — страдальческим голосом ответил Бруно. — Он не говорит, чего бы ему ещё хотелось! Я уже показал ему всю заячью капусту и живого червяка, но он ничего мне не сказал! Ну, чего бы ты ещё хотел? — закричал он прямо в ухо Лягушонку, но малютка сидел не двигаясь и не обращал на Бруно ни малейшего внимания. — Мне кажется, он глухой, — заключил Бруно и со вздохом отвернулся. — И вообще, пора устраивать Театр.
— Театр? А кто будет у вас зрителями?
— Лягушки, кто ж ещё, — ответил Бруно. — Но они ещё не собрались. Желают, чтобы их тащили как баранов.
— А давай, чтобы не терять времени, — предложил я, — мы с Сильвией обойдём вокруг и поприводим Лягушек, пока ты будешь сооружать Театр?
— Отличный план! — обрадовался Бруно.
— А что за представление у вас сегодня в Театре? — спросил я.
— Сначала угощение на Именины, — объяснила Сильвия, — потом Бруно исполнит Кусочки Шекспира, а в конце расскажет им Сказку.
— Всё-таки, я думаю, Лягушкам больше всего понравится угощение. Разве нет?
— Не знаю… От них же слова не добьёшься. У них рты всегда так крепко закрыты! Это, наверно, оттого, — добавила она, — что Бруно предпочитает готовить для них угощение сам, и готовит он по-своему. Но вот и собрались. Не поможете ли мне посадить их головами в нужную сторону?
Кое-как мы справились с этой задачей, несмотря на непрестанное протестующее кваканье.
— Что они говорят? — спросил я Сильвию.
— Говорят: «Кашу варит!» Может и не кашу. Лучше держите рты широко раскрытыми, — назидательно произнесла она, — и Бруно сам положит туда то, что для вас приготовил.
Тут и Бруно появился в маленьком белом передничке, показывая всем, что он всамделишный повар; и он нёс супницу, полную весьма странно выглядящего супа. Я внимательно наблюдал, как он двигался со своей супницей вдоль рядов лягушек, но я так и не увидел, чтобы хоть одна из них разинула на эту еду рот — за исключением одного очень маленького Лягушонка, да и то мне показалось, что сделал он это случайно — просто зевнул не вовремя. Но Бруно тут же влил ему в рот огромную ложку супа, и бедный малютка ещё долго надсаживался в кашле.
В общем, мы с Сильвией вынуждены были разделить суп между собой и притвориться, что очень этим довольны, — а суп и вправду был сварен не на всякий вкус.
Лично я отважился зачерпнуть только одну ложку этого варева («Летнего Супа Сильвии», как назвал его Бруно), и мне сразу стало ясно, что он не вполне был пригоден для еды, поэтому я невольно присоединился к протесту гостей, ни за что не желавших раскрывать рта.
— Из чего ты варил этот суп, Бруно? — спросила Сильвия, поднеся ложку ко рту и сразу же скривившись.
Ответ Бруно очень нас обнадёжил:
— Из разного!
Празднество должно было продолжиться «Кусочками Шекспира», как это назвала Сильвия[1] — их предстояло исполнить Бруно, поскольку его сестрица была неотлучно занята тем, что поворачивала головы Лягушек в направлении сцены; а напоследок Бруно намеревался выступить в своём настоящем образе и рассказать Сказку собственного сочинения.
— А у этой Сказки будет в конце Мораль? — спросил я Сильвию, пока Бруно пропадал за загородкой, наряжаясь для первого «кусочка».
— Наверно, будет, — с сомнением произнесла Сильвия. — Обычно там бывает Мораль, только он слишком быстро мимо неё проскакивает.
— А он будет пересказывать эти Кусочки Шекспира?
— Да нет, он их покажет. Он ведь совсем не знает слов. Когда я увижу, в кого он переоделся, я сама скажу Лягушкам, как зовут этого персонажа. Им всегда не терпится об этом узнать. Слышите, они уже выкрикивают: «Как? Как?» — В самом деле, так оно и было; правда, это звучало как самое обычное кваканье, но когда Сильвия объяснила, я сразу понял, что они говорили не «Квак!», а «Как?»
— Слишком уж торопятся знать, — подтвердил я. — Послушай, а им вправду так интересно?
— А вы как думали? — ответила Сильвия. — Иногда они начинают спрашивать даже за несколько недель до представления!
(Уж теперь-то, когда услышите озабоченное кваканье лягушек, будьте уверены: это они интересуются новыми «Кусочками» Шекспира в исполнении Бруно. Здорово, правда?)
Но в конце концов этот хор был прерван самим мальчиком, который внезапно выскочил из-за кулис и с разбегу ринулся в ряды зрителей, чтобы навести в них порядок.
Потому как самая старая и самая толстая Лягушка, которая ни за что не давала повернуть себя головой к сцене, отчего и не могла увидеть, что на ней будет происходить, безостановочно копошилась на своём месте и уже опрокинула нескольких своих соседок, а другие по её милости развернулись в обратную сторону. А ведь что пользы, говорил Бруно, исполнять «Кусочки» Шекспира, когда никто на это не смотрит (вы же понимаете, меня он считал за никого). Так что он принялся орудовать прутиком, чтобы расшевелить лягушек и принудить их скорее поднять мордочки — точно как вы, бывает, черпаете ложечкой чай в чашке — пока у большинства из присутствующих по крайней мере по одному большущему тупому оку не уставилось на сцену.
— Лучше сядь вместе с ними, Сильвия, — сказал он почти с отчаянием. — Вот этих двух я столько раз усаживал рядышком, чтобы они смотрели в одну сторону, но они всё время поворачиваются лицом к соседям!
Сильвия подчинилась и заняла место в качестве «Церемониймейстерши», а Бруно снова исчез за сценой, чтобы закончить одевание для первого «кусочка».
— Гамлет! — внезапно объявила девочка тем чистым и звонким голосом, который я так хорошо знал. Кваканье моментально смолкло; я и сам тот час повернулся к сцене, любопытствуя видеть, как Бруно намеревается изобразить перед нами лучшего Шекспировского персонажа.
Согласно этому выдающемуся интерпретатору данной Драмы, Гамлет был облачён в короткий чёрный плащ (который он постоянно прикладывал к лицу, словно крепко страдал зубами) и при ходьбе необычайно выворачивал носки. «Быть или не быть!» — радостно сообщил Гамлет, после чего пару раз перекувырнулся через голову, в результате уронив свой плащ.
Я почувствовал лёгкое разочарование: на мой взгляд, в трактовке Бруно этой роли недоставало достоинства.
— А дальше он не будет произносить текста? — шёпотом спросил я Сильвию.
— Похоже, не будет, — пролепетала Сильвия. — Он всегда скачет через голову, когда не знает слов.
Но Бруно своими действиями сам ответил на мой вопрос — он попросту сбежал за кулисы, а Лягушки сразу же принялись выспрашивать насчёт следующего кусочка.
— Сейчас узнаете! — прикрикнула на них Сильвия и усадила на место двух-трёх Лягушат, которые изо всей мочи пытались повернуться к сцене спиной. — Макбет, — пояснила она, когда Бруно появился вновь.
Макбет был завёрнут во что-то непонятное — оно огибало одно плечо, устремлялось под мышку другой руки и, как мне подумалось, должно было сойти за шотландский плед. В руке Макбет держал колючку, при этом он сильно отставил руку вперёд, словно сам немного боялся об неё уколоться.
— Похоже на кинжал? — спросил Макбет несколько смущённым голосом, и тут же все Лягушки хором воспряли: «Слабо! Слабо!» (Я уже вполне научился понимать их кваканье.)
— Это похоже на кинжал! — объявила Сильвия не допускающим возражений тоном. — Лучше придержите язычки! — И кваканье вновь смолкло.
Насколько я знаю, Шекспир нигде не сказал, будто Макбет имел в частной жизни какую-нибудь эксцентричную привычку вроде кувыркания через голову, но Бруно, похоже, считал такое обыкновение существенной частью характера свой новой роли, поэтому, покидая сцену, проделывал одно за другим ловкие сальто. Спустя пару секунд он вернулся, приладив на подбородок клок шерсти (вероятно, оставленный на той самой колючке какой-нибудь проходившей мимо овечкой), из которой получилась замечательная борода, спускавшаяся почти до земли.
— Шейлок! — объявила Сильвия. — Нет, прошу прощения, — быстренько поправилась она, — король Лир! Я короны не заметила. — (И точно: у Бруно на голове была корона — одуванчик с вырезанной точно по размеру его головы сердцевиной.)
Король Лир скрестил руки на груди (чем подверг свою бороду серьёзной опасности) и тоном терпеливого объяснения произнёс: «Король и его Величество!»; затем сделал паузу, словно в раздумье, как бы это поубедительнее доказать. Здесь, при всём моём уважении к Бруно как Шекспироведу, я всё-таки обязан высказать мнение, что Поэт никак не помышлял, будто все три его великих трагических героя будут настолько схожи в своих привычках; кроме того, не думаю, что он принял бы дар ловко совершать кувырки через голову в качестве хоть малейшего доказательства королевского происхождения. Но оказалось, что король Лир, поразмышляв пару минут, не смог придумать другого довода в поддержку своего королевского сана; к тому же это был последний «кусочек» Шекспира («Мы никогда не показываем больше трёх», — шёпотом объяснила Сильвия), поэтому прежде чем покинуть сцену, Бруно исполнил перед зрителями длинную серию кувырканий, отчего восхищенные Лягушки разом закричали: «Мало! Мало!» — это они так бисировали, по моему разумению. Но больше Бруно не появлялся, пока не счёл, что самое время приступить к Сказке.
Когда он вышел в своём натуральном виде, я отметил замечательную перемену в его поведении. Он, видимо, держался того взгляда, что привычка кувыркаться должна быть всецело принадлежностью таких незначительных личностей, как Гамлет и король Лир, а что до Бруно, то ему никак не следует настолько ронять своё достоинство. В то же время мне сразу бросилось в глаза, как он страшно застеснялся, выйдя на сцену без театрального костюма, который бы скрывал его, и хотя он несколько раз начинал: «Жила-была Мышка…» — но его глаза беспомощно метались то вверх и вниз, то в разные стороны, словно он искал, с какой стороны света ему лучше рассказать свою Сказку. У одной оконечности сцены возвышался стебель наперстянки, отбрасывавшей на сцену густую тень. Вечерний ветерок легонько раскачивал его из стороны в сторону, и это место показалось рассказчику самым удобным пристанищем. Остановив свой выбор на именно этой части света, он, не раздумывая ни секунды, вскарабкался по стеблю, словно маленькая белочка, и уселся на самой верхней ветке, где чудесные колокольчики ближе всего жались друг к дружке и откуда он мог обозревать своих слушателей с такой высоты, что вся его робость улетучилась. Тогда он начал.
— Жила-была Мышка, потом ещё Крокодил, Человек, Козёл, Лев… — Я, признаться, не слыхивал, чтобы «действующие лица» вводились в рассказ с такой беспорядочной лихостью и в таком количестве; я, сказать по правде, онемел от неожиданности. Сильвия и сама изумленно раскрыла рот, чем и воспользовались три Лягушки, которых представление и так уже изрядно утомило — они беспрепятственно упрыгали назад в свою яму.
— Мышка нашла Ботинок, и подумала, что это Мышеловка. Поэтому она влезла в него и сидела всё дольше и дольше…
— А почему она не выходила? — поинтересовалась Сильвия. Я даже решил, что на неё была возложена задача вроде той, которую с успехом выполнял Хор в Греческой Трагедии — при помощи целого ряда вовремя сделанных вопросов она должна была то поощрять рассказчика на дальнейшее изложение дела, то сдерживать его разглагольствования.
— Потому что думала, что больше не сможет оттуда выбраться, — пояснил Бруно. — Это была умная Мышка. Она знала, что из мышеловки выбраться нельзя.
— Но зачем тогда она в неё полезла? — снова спросила Сильвия.
— …и она всё прыгала, прыгала, прыгала, — продолжал Бруно, не обращая внимания на вопрос, — и наконец выпрыгнула из Ботинка. Тогда она взглянула на надпись на Ботинке. Там было написано имя одного Человека. Так Мышка узнала, что это был не её Ботинок.
— А раньше она разве этого не знала? — продолжала расспросы Сильвия.
— Ты что, не слышала? — рассердился рассказчик. — Она же думала, что это Мышеловка! Пожалуйста, господин сударь, скажите ей, чтобы она слушала внимательно. — Сильвия умолкла и вся превратилась в слух; на самом-то деле мы с ней составляли почти всю аудиторию, так как Лягушки продолжали потихоньку улепётывать, и теперь их осталось две или три.
— Тогда Мышка отдала Человеку его Ботинок. Человек очень обрадовался, потому что он очень устал искать на одной ноге.
Здесь я отважился задать вопрос:
— Как ты сказал — «искать» или «скакать»?
— Ага, и то и другое, — как ни в чём ни бывало ответил Бруно. — И тогда Человек достал Козла из Мешка. — («О том, что Козёл сидел у него в мешке, ты нам ничего не говорил», — сказал я. — «И не буду больше», — ответил Бруно.) — Человек сказал Козлу: «Будешь гулять тут, покуда я не вернусь». Он пошёл и провалился в глубокую нору. А Козёл всё гулял и гулял. И забрел под Дерево. И всё время вилял хвостом. Он посмотрел наверх на Дерево. И спел печальную Песенку. Вы никогда ещё не слыхали такой печальной Песенки![2]
— Ты можешь нам её спеть, Бруно? — спросил я.
— Могу, — охотно сообщил Бруно, — только не буду. А то Сильвия ещё расплачется.
— Я не расплачусь! — с негодованием вмешалась Сильвия. — Мне вообще не верится, что Козёл её спел!
— Он спел! Спел всё правильно. Я сам видел, как он пел со своей длинной бородой.
— Он не мог петь со своей бородой, — возразил я, думая озадачить своего маленького приятеля. — У бороды нет голоса.
— Тогда и вы не можете ходить с корзинкой! — завопил Бруно с торжеством. — У корзинки нету ног!
Я решил, что лучше всего последовать примеру Сильвии и слушать молча. Для нас Бруно был слишком уж скор на ответ.
— И когда он пропел всю Песенку до конца, то пошёл дальше — поискать того Человека. А за ним пошёл Крокодил — ну, чтобы покусать его, понимаете? А Мышка побежала за Крокодилом.
— Крокодил, наверно, побежал, — сказала Сильвия. Затем спросила, обратившись ко мне. — Крокодилы ведь бегают, разве нет?
Я возразил, что больше подходит слово «ползают».
— Он не побежал, — сказал Бруно. — И не пополз. Он с трудом тащился, как тяжёлый чемодан. И ещё он всё время хмурил брови. А Козёл очень боялся его бровей!
— Я бы не стала бояться каких-то бровей! — воскликнула Сильвия.
— Как миленькая забоялась бы, если это такие брови, за которыми сразу начинается Крокодил! А Человек всё прыгал, прыгал и, наконец, выпрыгнул из норы.
И опять Сильвия в изумлении разинула рот: у неё даже дыхание спёрло от такого стремительного перепрыгивания с одного героя на другого.
— И он побежал оттуда, чтобы посмотреть, как поживает его Козёл. Потом он услышал хрюканье Льва…
— Львы не хрюкают, — возразила Сильвия.
— Этот хрюкал, — повторил Бруно. — А рот у него был как большущий шкаф. У него во рту было очень много места. И Лев побежал за Человеком — ну, чтобы съесть его. А Мышка побежала за Львом.
— Но Мышка уже бежала за Крокодилом, — встрял я. — Не могла же она бежать за обоими одновременно!
Бруно вздохнул, видя такую тупость своих слушателей, однако собрался с силами и терпеливо разъяснил:
— Она и побежала за обоими одновременно — они ведь бежали в одну и ту же сторону! И первым она схватила Крокодила, поэтому не смогла схватить Льва. И когда она схватила Крокодила, то угадайте, что она сделала! Подсказываю: в кармане у неё были щипцы.
— Сдаюсь, — сказала Сильвия.
— Никто не сможет угадать! — очень довольно сообщил Бруно. — Она выдернула у Крокодила этот зуб!
— Какой «этот»? — отважился спросить я.
Ответ был у Бруно наготове.
— Зуб, которым Крокодил собирался укусить Козла!
— Но как же Мышка узнала, что это именно тот зуб? — возразил я. — Ей пришлось бы выдернуть у Крокодила все зубы.
Бруно весело засмеялся и принялся раскачиваться на своей веточке, припевая:
— Она — выдернула — все — зубы — у — него!
— А Крокодил прямо так и дожидался, пока у него выдернут все зубы? — спросила Сильвия.
— Пришлось подождать, — ответил Бруно.
Я задал ещё один вопрос:
— Но что стало с Человеком — тем, который сказал: «Можешь погулять здесь, пока я не вернусь»?
— Он не сказал «можешь», он сказал «будешь». Так же как и Сильвия говорит мне: «Будешь делать уроки до двенадцати часов». Я бы и сам хотел, — со вздохом добавил он, — чтобы Сильвия говорила мне: «Можешь делать уроки».
Сильвия почувствовала, что беседа принимает опасное направление. Она поспешила повернуть её назад к Сказке.
— И что стало с тем Человеком?
— Лев на него бросился. Только очень медленно, поэтому провисел в воздухе три недели…
— И всё это время Человек его ждал? — поинтересовался я.
— Конечно, нет! — ответил Бруно, съезжая вниз головой по стеблю наперстянки — очевидно, Сказка уже подошла к концу. — Он продал свой дом и упаковал вещи, пока Лев к нему летел. А потом он уехал и поселился в другом городе. Поэтому Лев съел неверного человека.
В этом, очевидно, и заключалась Мораль, поэтому Сильвия сделала последнее объявление Лягушкам:
— Сказке конец! А вот какой из неё напрашивается вывод, — тихонько добавила она мне, — лично мне это неизвестно!
Мне тоже ничего не пришло в голову, поэтому я смолчал; но Лягушки выглядели вполне удовлетворёнными с Моралью или без Морали, и заверещали хриплым хором: «Кватит! Кватит!» — поскорее упрыгивая прочь.
.
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1] В книге «Льюис Кэрролл и его мир» Дж. Падни рассказывает, что в ту эпоху, когда Кэрролл обосновался в Оксфорде и только-только стал посещать театры, существовало обыкновение ставить Шекспира в отрывках. Эти отрывки, а точнее, тот «основательный вздор», который из них выходил, вероятно, крепко запал в Кэрролловскую ироничную память. [2] «Песня козла» по-гречески называется трагедией. Наверно, потому она такая печальная. . |
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА 24. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЛЯГУШЕК
Но я уехал в Лондон не сразу, а перед этим еще сходил в лес на прощальную прогулку — в надежде встретить там своих волшебных приятелей. Вдоволь находившись и устроившись передохнуть на мягком торфе, я вдруг ощутил знакомое беспокойство.
— Приложите ухо к земле, — послышался голос Бруно, — и я вам кое-чево скажу. Сегодня день рождения лягушек, и мы потеряли ребенка.
Ошеломленный столь сложным и богатым информацией сообщением, я спросил:
— Простите, но откуда у вас ребенок?
— Это не у нас, — ответил Бруно. — Это у нашей королевы Титании. Вот жалость-то!
— Вы о чем? — ехидно спросил я. — Жаль, что он не ваш или что он потерялся? И что-нибудь делается для его спасения?
— А как же! — откликнулся Бруно. — Солдаты его обыскались.
— Солдаты? — не понял я. — А при чем здесь они?
— А как же! — сказал Бруно. — Когда нет никакой войны, они превращаются в сыщиков. Собственно, они только называются солдатами. Потому что наш король Оберон ни с кем не воюет.
Пораженный этими лингвистическими и политическими новостями, я некоторое время собирался с мыслями, а потом спросил:
— Но как же вас угораздило потерять ребенка?
— Элементарно! — с энтузиазмом принялся объяснять Бруно. — Мы положили его в цветок и… — договорить он не успел, потому что появилась Сильви с заплаканными глазами. Впрочем, она всё и объяснила:
— И забыли, в какой именно.
— Ничево подобного! — заявил Бруно. — Ты, может, и забыла, а я помню. Это был одуванчик. Мы еще из них делали вино.
Сильви пропустила это мимо ушей.
— Погодите, — сказал я, чтобы как-то утешить детей. — Уже легче — мы знаем, какой это был цветок. Сейчас мы просмотрим все одуванчики — и, может быть, найдем малыша.
Увы, легче было сказать, чем сделать. Ребенка мы так и не обнаружили, хотя осмотрели все цветы.
— А где же Бруно? — спросил я, когда мы закончили осмотр.
— Он внизу, в канаве, — ответила Сильви. — Общается с Головастиком.
Я спустился вниз на четвереньках, чтобы случайно ни на кого не наступить и никого не испугать. Бруно действительно сидел рядом с Головастиком. Вид у него был сосредоточенный.
— Ну, Бруно, как вы преуспели в общении с меньшими братьями? — поинтересовался я.
— Ничево я пока не успел, — ответил Бруно с досадой. — Пытаюсь говорить с ним об утках — ноль внимания. Говорю про червяков — тоже ничево. Эй вы! — крикнул Бруно прямо в ухо Головастику. — Видите, даже не шелохнется. Я думаю, он глухой. Надо же! И как он будет слушать представление? Оно ведь сейчас начнется. Вот, спорим, не угадаете, как называется эта пьеса!
— «Лягушки»?<9> — машинально спросил я.
— Почему вы так думаете? — спросил Бруно.
— Читал, — ответил я. — Давным-давно. И кто же зрители?
— Лягушки, само собой! — ответил Бруно. — А где же Сильви?
— Я здесь! — откликнулась она. — Я наблюдала за двумя лягушками, которые соревновались по прыжкам в длину.
— И кто же выиграл? — живо спросил Бруно.
Сильви была озадачена:
— Как он любит задавать сложные вопросы!
— Какова же программа сегодняшнего празднества? — поинтересовался я.
— Сначала банкет в честь дня рождения, — сказала Сильви. — Потом Бруно покажет им куски Шекспира (я содрогнулся). Это называется «Шекспировское ревю» (я успокоился, но потом содрогнулся еще сильнее). А еще Бруно расскажет одну историю.
— Подозреваю, что из этой программы лягушкам более всего по вкусу придется банкет. Вы не находите?
— Возможно, — согласилась она. — Хотя среди них наверняка найдутся такие, которым будет интересно и остальное. Они будут сидеть смирно и слушать. А что еще нужно для представления!
И вот банкет начался.
— Что они говорят? — спросил я, поскольку не мог понять кваканья лягушек.
— Они требуют вилок, — объяснила Сильви. — Очень глупо с их стороны, потому что первого, как вы понимаете, вилками не едят.
Тут появился Бруно в белом фартуке с большим котлом супа. Надо сказать, вид у этого яства был какой-то подозрительный. Лягушки, видимо, были того же мнения, потому что не торопились открывать рты. Одна из них случайно зевнула, Бруно тотчас этим воспользовался и влил ей в пасть ложку супа, отчего она принялась кашлять и долго не могла успокоиться. Чтобы поддержать Бруно, мы с Сильви принялись вкушать свои порции, делая вид, что получаем райское наслаждение. Кушанье называлось «Сила лета», хотя, может быть, последнее слово уместнее было употребить в женском роде — точно не знаю.
— Из чего это сварено, Бруно? — спросил я.
Бруно ответил уклончиво и не слишком утешительно:
— Изо всякой всячины.
Культурная программа вечера состояла из Шекспировского ревю в исполнении всё того же Бруно. Кроме того, он намеревался, как сообщила мне Сильви, рассказать какую-то историю.
— А у истории будет моралите? — поинтересовался я (предполагая, что он намерен прочесть басню — например, «Лягушку и Вола»).
— Думаю, да, — ответила Сильви.
— И он будет декламировать фрагменты из Шекспира?
— Нет, — сказала Сильви, — он будет их играть. А я буду ему подыгрывать. Почему-то это называется «хором», хотя я буду говорить одна. Когда я увижу, во что он одет, мне будет нужно объяснить лягушкам, кого он изображает. Вот, слышите, что они говорят?
— По-моему, «ква-ква» или что-то в этом роде. Я не понимаю их языка.
— Это не их язык. Это по-французски. Они спрашивают: «Что? Что?»
— О чем спрашивают? — удивился я. — Они же еще ничего не видят.
— Не видят — потому и спрашивают, — сказала она, и я вынужден был признать, что в этом есть логика.
Тут появился Бруно. Он внес сумятицу в лягушачий хор, прыгнув из-за импровизированных кулис прямо в «зрительный зал» — да так, что сами лягушки могли бы ему позавидовать. Они пона-чалу кинулись врассыпную, кроме одной — самой жирной и старой лягушки, которая ничего не поняла и продолжала сидеть как ни в чем не бывало. Я тщетно пытался найти у Шекспира сцену, которая соответствовала бы происходящему, и подумал, что это, должно быть, одна из новооткрытых пьес великого драматурга. Бруно тем временем взял в руку гибкий ивовый прут и, щелкая им, словно укротитель, пытался заставить лягушек сесть полукругом. Они разместились, но потом очень скоро образовали каре и вытаращились на сцену.
— Иди и ты к ним, Сильви, — сказал Бруно. — Я чево только не делал, чтобы рассадить их полукругом, но они всё время садятся скобкой.
Сильви заняла свое место распорядительницы торжества, а Бруно исчез, чтобы переодеться для новой сцены.
— ГАМЛЕТ! — объявила Сильви очень внятно.
Зрители умолкли, и все мы обратились в зрение и слух, дабы оценить новую трактовку величайшего творения Шекспира.
И мы ее оценили! Согласно этой оригинальной интерпретации, Гамлет явился в коротком черном плаще, который использовал как платок (по-моему, здесь прослеживалось влияние другой пьесы). Гамлет время от времени прижимал плащ то к одной, то к другой щеке, словно у него выскакивал флюс, который нужно было прикрыть, — причем то с одной, то с другой стороны.
— Быть или нет быть! — жизнерадостно объявил Гамлет. — А если хочете, я могу откаблучить зажигательную жигу.
Не дожидаясь ответа, он проделал то, что обещал, и таким образом ушел со сцены. Я почувствовал легкое разочарование: концепция Бруно оказалась ультрасовременной, то есть тривиальной.
— Неужели он больше ничего не скажет? — спросил я Сильви.
— Думаю, нет, — ответила она. — Бруно всегда танцует, когда ему нечего сказать.
В это время лягушки пришли в себя и стали спрашивать, какой фрагмент им будет показан следующим.
— Узнаете в свое время, — ответила Сильви.
«Свое время» настало тут же, поскольку Бруно появился опять.
— МАКБЕТ! — объявила Сильви.
Ошибиться было невозможно, ибо преступный король явился в шотландской юбке.
Он уставился дурными глазами в пространство, как будто увидел там что-то невероятное (лягушки воззрились в том же направлении такими же глазами, но, судя по всему, ничего особенного не обнаружили.
Тогда Макбет закрыл лицо руками и спросил ужасным голосом:
— Чево ты ищешь тут, кровавый призрак?
Лягушки с визгом брызнули врассыпную. Макбет презрительно посмотрел на них и сказал:
— У, ведьмы!
Потом он с достоинством развернулся и покинул сцену.
Сильви не без труда вернула зрителей на места. Вскоре Бруно опять возник на подмостках — на сей раз во французских штанах.
— РОМЕО! — сказала Сильви.
Ромео выставил руку и торжественно провозгласил:
— Все жабы против жаборонков — прелесть! — и галантно раскланялся.
Вообще-то реплика была не из роли Ромео и даже не совсем из «Ромео и Джульетты», но она вызвала восторг — как у лягушек, так и у Сильви. Насладившись овацией, Бруно удалился и вернулся уже с длинной белой бородой.
— ШЕЙЛОК! — объявила Сильви, но тут же поправилась: — Извините, КОРОЛЬ ЛИР. Я не заметила короны.
«Корону», между прочим, изображал венок из одуванчиков.
— Да, — гордо подтвердил Бруно. — Я король. И мой каждый дюйм — король!
Он сделал паузу и посмотрел на присутствующих так свирепо, что никому бы не пришло в голову усомниться в справедливости его слов.
И здесь, при всем уважении к Бруно, приходится сказать, что герои великих трагедий были представлены более чем странно — Шекспир и не помышлял, что их роли можно свести к отдельным репликам — пусть даже самым знаменитым. Кроме того, я думаю, что хотя Лир чуть-чуть помешался, но не настолько, чтобы отрицать связь логики с королевским достоинством. Между тем, ко-роль Лир не привел никаких здравых аргументов в пользу своего августейшества, так что приходилось верить ему на слово. Впрочем, я не совсем помню, как это было в первоисточнике.
Тут Сильви шепотом сообщила мне, что Шекспировское ревю окончено («Обычно, он не берет больше трех-четырех пьес»). Но Бруно не мог уйти просто так: он сделал несколько умопомрачительных кульбитов — впрочем, актеры шекспировских времен делали нечто подобное — и удалился под аплодисменты лягушек. Зрители еще вызывали его на бис, но Бруно был непоколебим. Он не вышел, пока не пришло время для обещанной истории.
Бруно появился в своем собственном облике — и безо всяких умопомрачительных кульбитов и зажигательных жиг, из чего я сделал заключение, что ему самому всё это не свойственно. По его мнению, скакать и прыгать должны были только Гамлеты и старые короли Лиры, но только не он. Однако было заметно, что без грима и костюма он чувствует себя не так уверенно, как хотелось бы.
Он произнес интригующим полушепотом:
— Вообразите себе Мышь… — и оглядел аудиторию, как бы ища, кому рассказать всё остальное. Между прочим, освещение на сцене мерцало, потому что сбоку росла огромная наперстянка, и ветер ее раскачивал. Это сбивало Бруно. Чтобы остановить это мель-тешенье, он с ловкостью белки забрался на самый верх стебля, где соцветия были собраны гуще всего, и на этой высоте он избавился от застенчивости и очень бойко начал свой рассказ.
— Вообразите себе Мышь, а также Крокодила, Человека, Льва и Кота.
Признаться, я немного растерялся. Мне еще не доводилось слышать ни басен, ни сказок с таким множеством действующих лиц. Даже у Сильви перехватило дыханье. Столь затянувшееся начало утомило нескольких лягушек, и они попрыгали в канаву. Но Бруно не придал этому особого значения и продолжал:
— Мышь однажды нашла сапог, забежала туда, а потом подумала, что это мышеловка особой конструкции. (Я вспомнил Профессора и кивнул понимающе.) И когда она об этом подумала, она остановилась и застряла там надолго.
— А почему она застряла там надолго? — спросила Сильви, как будто продолжала играть роль Хора — на сей раз греческого — и должна была задавать наводящие вопросы.
— Она была уверена, что если это мышеловка, то оттуда выйти низзя, — пояснил Бруно. — Это была умная мышь.
— Но если она была умная, почему она вообще туда вошла? — спросила Сильви.
Бруно не ответил и продолжал свою историю:
— И вот она скок-поскок — а выбраться не может. Тогда Мышь увидела ярлык и на нем — имя хозяина. Мышь сообразила, что это никакая не мышеловка, а просто чужая обувь.
— А раньше она не могла это сообразить? — не удержалась Сильви.
— Я же сказал — она подумала, что это мышеловка! — возмутился рассказчик. — Ей бы только перебивать!
Сильви умолкла, и слушатели сосредоточились на повествовании. Собственно, слушателей было двое — Сильви и я, — потому что лягушки постепенно ускакали кто куда.
— Таким образом Мышь вернула Человеку потерянный сапог. И Человек обрадовался, потому что он уже хотел потерять и второй сапог.
— В каком смысле? — рискнул я спросить. — Разве можно что-то потерять преднамеренно?
— Преднамеренно, может, и низзя, а намеренно можно! Это ведь некрасиво — ходить в одном сапоге, — радостно пояснил Бруно. — Потом Человек достал Кота из мешка…
— Простите, — перебил я. — Какого Кота? Мы не слыхали ни про какого Кота, а заодно и про мешок.
— Совершенно верно! — столь же охотно подтвердил Бруно. — Про мешок не слыхали. И не услышите. И он сказал Коту: «Никуда не уходи, пока я не вернусь». Он там поблизости заметил большую нору и решил туда заглянуть: вдруг там что-нибудь отыщется? И залез в нору. А Кот ходил-ходил вокруг дерева. («Еще дерево отку-да-то взялось!» — подумал я.) И бедный Кот смотрел на дерево и пел душераздирающую песню. Вы никогда не слышали ее?
— Не знаю, — честно ответил я. — Вот если бы вы ее спели, тогда я мог бы сказать, слышал ее или нет.
— Разве? — удивился Бруно. — А по-моему, тогда вы не могли бы сказать, что не слышали ее. Разве нет?
— А по-моему, нет! — сердито сказала Сильви. — Потому что в этом случае пел бы ты, а не Кот.
— Но он это делал! — настаивал Бруно. — Я видел, как он шевелил усами.
— Шевелить усами — не значит петь, — назидательно сказал я. — Усы — это еще не голос.
— А я-то думаю: почему вы не поете? — признался Бруно совершенно искренне. — Вот, оказывается, почему.
Я подумал, что неплохо бы последовать примеру Сильви и помолчать некоторое время.
— Кот допел свою песню и пошел к норе искать Человека. А в норе жил Крокодил, который стал охотиться на Человека, а Мышь в это время охотилась на Крокодила.
— Крокодил погнался за Человеком? — изумилась Сильви. — Крокодилы, они вообще что делают — бегают?
— Пресмыкаются, — подсказал я.
— Не знаю, перед кем он пресмыкался, — сказал Бруно. — Только сейчас он не стал этого делать. Он просто пополз, переваливаясь с боку на бок. Только морду задирал слишком высоко.
— А это еще зачем? — спросила Сильви, ошарашенная дикой картиной.
— Потому что у него не болели зубы, — сказал Бруно. — Вот если бы они болели, тогда другое дело. Тогда бы он зарылся головой в одеяло. Даже в несколько одеял.
— Это если бы они у Крокодила были, — заметила Сильви.
— Но они были! — подтвердил Бруно. — Думаешь, если Крокодил — так и одеяла ему не нужны? Впрочем, он ими не пользовался, потому что у него не болели зубы. Он поднял голову и нахмурился. А Кот, заглянувши в нору, задрожал от ужаса, как только увидел его морщины.
— Почему? — удивилась Сильви. — Разве морщины такие страшные?
— Сами по себе — нет, — ответил Бруно, — а вот если за ними обнаруживается Крокодил, тогда конечно! А Человек прыг-прыг — и выскочил из норы.
Сильви перевела дух. Она вообще не могла прийти в себя от таких невероятных подробностей.
— А Кот убежал от страха. Человек пошел его искать и встретил Льва, хрюкающего…
— Львы не хрюкают, — возмутилась Сильви.
— Хрюкают, — заверил ее Бруно. — Об этом даже в Писании сказано<10>. И этот тоже хрюкал. И пасть у него была огромная, как буфет. Там нашлось бы место для всех. И Лев стал охотиться на Человека, а Мышь — на Льва…
— Но вы же только что сказали, что Мышь охотилась на Крокодила, — возразил я. — Не могла же она гнаться за обоими!
Бруно с глубоким сожалением посмотрел на меня, но терпеливо продолжил рассказ:
— Сначала она догнала Крокодила, а потом погналась за Львом. И когда она его догнала, то вынула щипцы из жилетного кармана…
— Зачем?! — содрогнулась Сильви, предположив, что за этим последует какое-то истязание.
— Никто не может догадаться! — возликовал Бруно. — Само собой, чтобы выдрать зуб у Крокодила, который уже собрался съесть Кота.
— Но это не могло бы спасти Кота! — заметил я. — Что такое — удалить всего один зуб!
Бруно весело засмеялся:
— Сначала один, потом другой… Главное начать.
— И Крокодил позволил ему это… начать? — не поверила Сильви.
— А куда бы он делся! — ответил Бруно.
Что ж, в своем роде он был прав: трудно было предположить, что от такой процедуры Крокодил куда-то денется.
Тогда я набрался храбрости и задал другой вопрос:
— А куда девался Человек? Ну, тот, который сказал Коту: оставайся, пожалуйста, на месте, пока я не приду.
— Он не говорил «пожалуйста», — возразил Бруно. — Он сказал: «оставайся». Мне же Сильви не говорит: «Сделай, пожалуйста, уроки». А зря, между прочим.
Он вздохнул. Сильви предпочла не обсуждать эту скользкую тему и вернулась к истории.
— Что же все-таки случилось с Человеком?
— Лев бросился на него. Но так медленно, что весь прыжок занял три недели.
— А Человек всё это время ждал, когда Лев приземлится? — спросил я.
— Что вы! Конечно, нет.
Бруно соскользнул со стебля и закончил историю:
— Пока Лев прыгал, Человек продал свой дом, упаковал вещи и переехал в другой город. Так что Лев съел совсем другого человека. Но это был нехороший человек.
Очевидно, в этом и состояло моралите. Во всяком случае, Сильви так и поняла и сказала лягушкам:
— История закончена, можете возвращаться.
И добавила, повернувшись ко мне:
— Впрочем, я не уверена, что всё должно было кончиться именно так.
Однако лягушки не стали задумываться, удачен или неудачен конец этой истории, есть в ней моралите или нет. Они просто заквакали хором и принялись скакать от восторга.
.
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 9) Пьеса Аристофана. 10) Бруно принял льва рыкающего за льва хрюкающего. . |
____________________________________________________
***