Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER NINETEEN
A FAIRY-DUET
THE year — what an eventful year it had been for me!— was drawing to a close, and the brief wintry day hardly gave light enoughto recognize the old familiar objects, bound up with so many happy memories,as the train glided round the last bend into the station, and the hoarsecry of `Elveston! Elveston!’ resounded along the platform.
It was sad to return to the place, and to feel that Ishould never again see the glad smile of welcome, that had awaited me hereso few months ago. `And yet, if I were to find him here,’ I muttered, asin solitary state I followed the porter, who was wheeling my luggage ona barrow, `and if he were to «strike a sudden hand in mine, And ask a thousandthings of home», I should not — no, «I should not feel it to be strange»!’
Having given directions to have my luggage taken to myold lodgings, I strolled off alone, to pay a visit, before settling downin my own quarters, to my dear old friends — for such I indeed felt themto be, though it was barely half a year since first we met — the Earland his widowed daughter.
The shortest way, as I well remembered, was to cross throughthe churchyard. I pushed open the little wicket-gate and slowly took myway among the solemn memorials of the quiet dead, thinking of the manywho had, during the past year, disappeared from the place, and had goneto `join the majority’. A very few steps brought me in sight of the objectof my search. Lady Muriel, dressed in the deepest mourning, her face hiddenby a long crape veil, was kneeling before a little marble cross, roundwhich she was fastening a wreath of flowers.
The cross stood on a piece of level turf, unbroken byany mound, and I knew that it was simply a memorial-cross, for one whosedust reposed elsewhere, even before reading the simple inscription:
In loving Memory of
ARTHUR FORESTER, M.D.
whose mortal remains lie buried by the sea:
whose spirit has returned to God who gave it.
`GREATER LOVE HATH NO MAN THAN THIS, THAT
A MAN LAY DOWN HIS LIFE FOR HIS FRIENDS.’
She threw back her veil on seeing me approach, and cameforwards to meet me, with a quiet smile, and far more self-possessed thanI could have expected.
`It is quite like old times, seeing you here again!’ shesaid, in tones of genuine pleasure. `Have you been to see my father?’
`No,’ I said: `I was on my way there, and came throughhere as the shortest way. I hope he is well, and you also?’
`Thanks, we are both quite well. And you? Are you anybetter yet?’
`Not much better, I fear: but no worse, I am thankfulto say.’
`Let us sit here awhile, and have a quiet chat,’ she said.The calmness — almost indifference — of her manner quite took me by surprise.I little guessed what a fierce restraint she was putting upon herself.
`One can be so quiet here,’ she resumed. `I come hereevery — every day.’
`It is very peaceful,’ I said.
`You got my letter?’
`Yes, but I delayed writing. It is so hard to say — onpaper —‘
`I know. It was kind of you. You were with us when wesaw the last of —‘ She paused a moment, and went on more hurriedly. `Iwent down to the harbour several times, but no one knows which of thosevast graves it is. However, they showed me the house he died in: that wassome comfort. I stood in the very room where — where —‘ She struggledin vain to go on. The flood-gates had given way at last, and the outburstof grief was the most terrible I had ever witnessed. Totally regardlessof my presence, she flung herself down on the turf, burying her face inthe grass, and with her hands clasped round the little marble cross. `Oh,my darling, my darling!’ she sobbed. `And God meant your life to be sobeautiful!’
I was startled to hear, thus repeated by Lady Muriel,the very words of the darling child whom I had seen weeping so bitterlyover the dead hare. Had some mysterious influence passed, from that sweetfairy-spirit, ere she went back to Fairyland, into the human spirit thatloved her so dearly? The idea seemed too wild for belief. And yet, arethere not `more things in heaven and earth than are dreamt of in our philosophy’?
`God meant it to be beautiful,’ I whispered, `and surelyit was beautiful? God’s purpose never fails!’ I dared say no more, butrose and left her. At the entrance-gate to the Earl’s house I waited, leaningon the gate and watching the sun set, revolving many memories — some happy,some sorrowful — until Lady Muriel joined me.
She was quite calm again now. `Do come in,’ she said.`My father will be so pleased to see you!’
The old man rose from his chair, with a smile, to welcomeme; but his self-command was far less than his daughter’s, and the tearscoursed down his face as he grasped both my hands in his, and pressed themwarmly.
My heart was too full to speak; and we all sat silentfor a minute or two. Then Lady Muriel rang the bell for tea. `You do takefive o’clock tea, I know!’ she said to me, with the sweet playfulness ofmanner I remembered so well, `even though you ca’n’t work your wicked willon the Law of Gravity, and make the teacups descend into Infinite Space,a little faster than the tea!’
This remark gave the tone to our conversation. By a tacitmutual consent, we avoided, during this our first meeting after her greatsorrow, the painful topics that filled our thoughts, and talked like light-heartedchildren who had never known a care.
`Did you ever ask yourself the question,’ Lady Murielbegan, a propos of nothing, `what is the chief advantage of beinga Man instead of a Dog?’
`No, indeed,’ I said: `but I think there are advantageson the Dog’s side of the question as well.’
`No doubt,’ she replied, with that pretty mock-gravitythat became her so well: `but, on Man’s side, the chief advantage seemsto me to consist in having pockets! It was borne in upon me — upon us,I should say; for my father and I were returning from a walk — only yesterday.We met a dog carrying home a bone. What it wanted it for, I’ve no idea:certainly there was no meat on it —‘
A strange sensation came over me, that I had heard allthis, or something exactly like it, before: and I almost expected her nextwords to be `perhaps he meant to make a cloak for the winter?’ Howeverwhat she really said was `and my father tried to account for it by somewretched joke about pro bono publico. Well, the dog laid down the bone— not in disgust with the pun, which would have shown it to be a dog oftaste — but simply to rest its jaws, poor thing! I did pity it so! Won’tyou join my Charitable Association for supplying dogs with pockets? Howwould you like to have to carry your walking-stick in your mouth?’
Ignoring the difficult question as to the raison d’etreof a walking-stick, supposing one had no hands, I mentioned a curious instance,I had once witnessed, of reasoning by a dog. A gentleman, with a lady,and child, and a large dog, were down at the end of a pier on which I waswalking. To amuse his child, I suppose, the gentleman put down on the groundhis umbrella and the lady’s parasol, and then led the way to the otherend of the pier, from which he sent the dog back for the deserted articles.I was watching with some curiosity. The dog came racing back to where Istood, but found an unexpected difficulty in picking up the things it hadcome for. With the umbrella in its mouth, its jaws were so far apart thatit could get no firm grip on the parasol. After two or three failures,it paused and considered the matter.
Then it put down the umbrella and began with the parasol.Of course that didn’t open its jaws nearly so wide, and it was able toget a good hold of the umbrella, and galloped off in triumph. One couldn’tdoubt that it had gone through a real train of logical thought.
`I entirely agree with you,’ said Lady Muriel: `but don’torthodox writers condemn that view, as putting Man on the level of thelower animals? Don’t they draw a sharp boundary-line between Reason andInstinct?’
`That certainly was the orthodox view, a generation ago,’said the Earl. `The truth of Religion seemed ready to stand or fall withthe assertion that Man was the only reasoning animal. But that is at anend now. Man can still claim certain monopolies — for instance, such ause of language as enables us to utilize the work of many, by «divisionof labour». But the belief, that we have a monopoly of Reason, has longbeen swept away. Yet no catastrophe has followed. As some old poet says,»God is where he was».’
`Most religious believers would now agree with BishopButler,’ said I, `and not reject a line of argument, even if it led straightto the conclusion that animals have some kind of soul, which survives theirbodily death.’
`I would like to know that to be true!’ Lady Muriel exclaimed.`If only for the sake of the poor horses. Sometimes I’ve thought that,if anything could make me cease to believe in a God of perfect justice,it would be the sufferings of horses — without guilt to deserve it, andwithout any compensation!’
`It is only part of the great Riddle,’ said the Earl,`why innocent beings ever suffer. It is a great strain on Faith — butnot a breaking strain, I think.’
`The sufferings of horses,’ I said, `are chiefly causedby Man’s cruelty. So that is merely one of the many instances of Sin causingsuffering to others than the Sinner himself. But don’t you find a greaterdifficulty in sufferings inflicted by animals upon each other? For instance,a cat playing with a mouse. Assuming it to have no moral responsibility,isn’t that a greater mystery than a man over-driving a horse?’
`I think it is,’ said Lady Muriel, looking a mute appealto her father.
`What right have we to make that assumption?’ said theEarl. `Many of our religious difficulties are merely deductions from unwarrantedassumptions. The wisest answer to most of them, is, I think, «behold, weknow not anything».’
`You mentioned «division of labour», just now,’ I said.`Surely it is carried to a wonderful perfection in a hive of bees?’
`So wonderful — so entirely super-human —‘ said theEarl, `and so entirely inconsistent with the intelligence they show inother ways — that I feel no doubt at all that it is pure Instinct, andnot, as some hold, a very high order of Reason. Look at the utter stupidityof a bee, trying to find its way out of an open window! It doesn’t try,in any reasonable sense of the word: it simply bangs itself about! We shouldcall a puppy imbecile, that behaved so. And yet we are asked to believethat its intellectual level is above Sir Isaac Newton!’
`Then you hold that pure Instinct contains no Reason atall?’
`On the contrary,’ said the Earl, `I hold that the workof a bee-hive involves Reason of the highest order. But none of it is doneby the Bee. God has reasoned it all out, and has put into the mind of theBee the conclusions, only, of the reasoning process.’
`But how do their minds come to work together?’ I asked.
`What right have we to assume that they have minds?’
`Special pleading, special pleading!’ Lady Muriel cried,in a most unfilial tone of triumph. `Why, you yourself said, just now,»the mind of the Bee»!’
`But I did not say «minds», my child,’ the Earl gentlyreplied. `It has occurred to me, as the most probable solution of the «Bee»-mystery,that a swarm of Bees have only one mind among them. We often see one mindanimating a most complex collection of limbs and organs, when joined together.How do we know that any material connection is necessary? May not mereneighbourhood be enough? If so, a swarm of bees is simply a single animalwhose many limbs are not quite close together!’
`It is a bewildering thought,’ I said, `and needs a night’srest to grasp it properly. Reason and Instinct both tell me I ought togo home. So, good-night!’
`I’ll «set» you part of the way, said Lady Muriel. `I’vehad no walk to-day. It will do me good, and I have more to say to you.Shall we go through the wood? It will be pleasanter than over the common,even though it is getting a little dark.’
We turned aside into the shade of interlacing boughs,which formed an architecture of almost perfect symmetry, grouped into lovelygroined arches, or running out, far as the eye could follow, into endlessaisles, and chancels, and naves, like some ghostly cathedral, fashionedout of the dream of a moon-struck poet.
`Always, in this wood,’ she began after a pause (silenceseemed natural in this dim solitude), `I begin thinking of Fairies! MayI ask you a question?’ she added hesitatingly. `Do you believe in Fairies?’
The momentary impulse was so strong to tell her of myexperiences in this very wood, that I had to make a real effort to keepback the words that rushed to my lips. If you mean, by «believe», «believein their possible existence», I say «Yes». For their actual existence,of course, one would need evidence.’
`You were saying, the other day,’ she went on, `that youwould accept anything, on good evidence, that was not a priori impossible.And I think you named Ghosts as an instance of a provable phenomenon. WouldFairies be another instance?’
`Yes, I think so.’ And again it was hard to check thewish to say more: but I was not yet sure of a sympathetic listener.
`And have you any theory as to what sort of place theywould occupy in Creation? Do tell me what you think about them! Would they,for instance (supposing such beings to exist), would they have any moralresponsibility? I mean’ (and the light bantering tone suddenly changedto one of deep seriousness) `would they be capable of sin?’
`They can reason — on a lower level, perhaps, than menand women — never rising, I think, above the faculties of a child; andthey have a moral sense, most surely. Such a being, without free will,would be an absurdity. So I am driven to the conclusion that they are capableof sin.’
`You believe in them?’ she cried delightedly, with a suddenmotion as if about to clap her hands. `Now tell me, have you any reasonfor it?’
And still I strove to keep back the revelation I feltsure was coming. `I believe that there is life everywhere — not materialonly, not merely what is palpable to our senses — but immaterial and invisibleas well. We believe in our own immaterial essence — call it «soul», or»spirit», or what you will. Why should not other similar essences existaround us, not linked on to a visible and material body? Did not God makethis swarm of happy insects, to dance in this sunbeam for one hour of bliss,for no other object, that we can imagine, than to swell the sum of conscioushappiness? And where shall we dare to draw the line, and say «He has madeall these and no more»?’
`Yes, yes!’ she assented, watching me with sparkling eyes.`But these are only reasons for not denying. You have more reasons thanthis, have you not?’
`Well, yes,’ I said, feeling I might safely tell all now.`And I could not find a fitter time or place to say it. I have seen them— and in this very wood!’
Lady Muriel asked no more questions. Silently she pacedat my side, with head bowed down and hands clasped tightly together. Only,as my tale went on, she drew a little short quick breath now and then,like a child panting with delight. And I told her what I had never yetbreathed to any other listener, of my double life, and, more than that(for mine might have been but a noonday-dream), of the double life of thosetwo dear children.
And when I told her of Bruno’s wild gambols, she laughedmerrily; and when I spoke of Sylvie’s sweetness and her utter unselfishnessand trustful love, she drew a deep breath, like one who hears at last someprecious tidings for which the heart has ached for a long while; and thehappy tears chased one another down her cheeks.
`I have often longed to meet an angel,’ she whispered,so low that I could hardly catch the words. `I’m so glad I’ve seen Sylvie!My heart went out to the child the first moment that I saw her — Listen!’she broke off suddenly. `That’s Sylvie singing! I’m sure of it! Don’t youknow her voice?’
`I have heard Bruno sing, more than once,’ I said: `butI never heard Sylvie.’
`I have only heard her once,’ said Lady Muriel. `It wasthat day when you brought us those mysterious flowers. The children hadrun out into the garden; and I saw Eric coming in that way, and went tothe window to meet him: and Sylvie was singing, under the trees, a songI had never heard before. The words were something like «I think it isLove, I feel it is Love». Her voice sounded far away, like a dream, butit was beautiful beyond all words — as sweet as an infant’s first smile,or the first gleam of the white cliffs when one is coming home after wearyyears — a voice that seemed to fill one’s whole being with peace and heavenlythoughts — Listen!’ she cried, breaking off again in her excitement. `Thatis her voice, and that’s the very song!’
I could distinguish no words, but there was a dreamy senseof music in the air that seemed to grow ever louder and louder, as if comingnearer to us. We stood quite silent, and in another minute the two childrenappeared, coming straight towards us through an arched opening among thetrees. Each had an arm round the other, and the setting sun shed a goldenhalo round their heads, like what one sees in pictures of saints. Theywere looking in our direction, but evidently did not see us, and I soonmade out that Lady Muriel had for once passed into a condition familiarto me, that we were both of us `eerie’, and that, though we could see thechildren so plainly, we were quite invisible to them.
The song ceased just as they came into sight: but, tomy delight, Bruno instantly said `Let’s sing it all again, Sylvie! It didsound so pretty!’ And Sylvie replied `Very well. It’s you to begin, youknow.’
So Bruno began, in the sweet childish treble I knew sowell:
`Say, what is the spell, when her fledgelings are cheeping,
That lures the bird home to her nest?
Or wakes the tired mother, whose infant is weeping,
To cuddle and croon it to rest?
What’s the magic that charms the glad babe in her arms,
Till it cooes with the voice of the dove?’
And now ensued quite the strangest of all the strangeexperiences that marked the wonderful year whose history I am writing —the experience of first hearing Sylvie’s voice in song. Her part was avery short one—only a few words—and she sang it timidly, and very lowindeed, scarcely audibly, but the sweetness of her voice was simply indescribable;I have never heard any earthly music like it.
`’Tis a secret, and so let us whisper it low—
And the name of the secret is Love!’
On me the first effect of her voice was a sudden sharppang that seemed to pierce through one’s very heart. (I had felt such apang only once before in my life, and it had been from seeing what, atthe moment, realized one’s idea of perfect beauty—it was in a London exhibition,where, in making my way through a crowd, I suddenly met, face to face,a child of quite unearthly beauty.) Then came a rush of burning tears tothe eyes, as though one could weep one’s soul away for pure delight. Andlastly there fell on me a sense of awe that was almost terror—some suchfeeling as Moses must have had when he heard the words `Put off thy shoesfrom off thy feet, for the place whereon thou standest is holy ground’.The figures of the children became vague and shadowy, like glimmering meteors:while their voices rang together in exquisite harmony as they sang:
`For I think it is Love,
For I feel it is Love,
For I’m sure it is nothing but Love!’
By this time I could see them clearly once more. Brunoagain sang by himself:
`Say, whence is the voice that, when anger is burning,
Bids the whirl of the tempest to cease?
That stirs the vexed soul with an aching—a yearning
For the brotherly hand-grip of peace?
Whence the music that fills all our being—that thrills
Around us, beneath, and above?’
Sylvie sang more courageously, this time: the words seemedto carry her away, out of herself:
`’Tis a secret: none knows how it comes, how it goes:
But the name of the secret is Love!’
And clear and strong the chorus rang out:
`For I think it is Love,
For I feel it is Love,
For I’m sure it is nothing but Love!’
Once more we heard Bruno’s delicate little voice alone:
`Say whose is the skill that paints valley and hill,
Like a picture so fair to the sight?
That flecks the green meadow with sunshine and shadow,
Till the little lambs leap with delight?’
And again uprose that silvery voice, whose angelic sweetnessI could hardly bear:
`’Tis a secret untold to hearts cruel and cold,
Though ’tis sung, by the angels above,
In notes that ring clear for the ears that can hear—
And the name of the secret is Love!’
And then Bruno joined in again with
`For I think it is Love,
For I feel it is Love,
For I’m sure it is nothing but Love!’
`That are pretty!’ the little fellow exclaimed, as thechildren passed us—so closely that we drew back a little to make roomfor them, and it seemed we had only to reach out a hand to touch them:but this we did not attempt.
`No use to try and stop them!’ I said, as they passedaway into the shadows. `Why, they could not even see us!’
`No use at all,’ Lady Muriel echoed with a sigh. `Onewould like to meet them again, in living form! But I feel, somehow, thatcan never be. They have passed out of our lives!’ She sighed again; andno more was said, till we came out into the main road, at a point nearmy lodgings.
`Well, I will leave you here,’ she said. `I want to getback before dark: and I have a cottage-friend to visit, first. Good night,dear friend! Let us see you soon—and often!’ she added, with an affectionatewarmth that went to my very heart. `For those are few we hold as dear!’
`Good night!’ I answered. `Tennyson said that of a worthierfriend than me.’
`Tennyson didn’t know what he was talking about!’ shesaucily rejoined, with a touch of her old childish gaiety, and we parted.
.
____________________________________________________
Глава девятнадцатая
ВОЛШЕБНЫЙ ДУЭТ
Год — боже, каким насыщенным он оказался для меня! — клонился к концу, и свет короткого зимнего дня был совсем скудным, позволяя едва-едва узнать знакомые предметы, с которыми связано столько счастливых воспоминаний! Поезд, сделав последний поворот, подошел к станции, и на платформе послышался резкий крик: «Эльфстон! Эльфстон!»
Признаться, мне было грустно возвращаться в знакомые места, зная, что я никогда больше не увижу приветливой улыбки, неизменно встречавшей меня здесь каких-то несколько месяцев назад. «И однако если бы я повстречал его сейчас, — подумал я, шагая следом за носильщиком, который взялся довезти мой багаж, — и если бы «он резким жестом протянул мне руку, И принялся расспрашивать о доме», я, пожалуй, «не счел бы это странным»!»
Указав носильщику адрес, куда он должен был доставить мои вещи, я решил первым делом, не заглядывая в свои новые апартаменты, нанести визит добрым старым друзьям. Я и впрямь почитал их такими, хотя с тех пор, как мы расстались, прошло добрых полгода. Итак, я отправился к Графу и его овдовевшей дочери.
Самый короткий путь, насколько я помнил, лежал через церковный двор и кладбище. Я легким толчком открыл калитку и медленно пошел мимо безмолвных надгробий, вспоминая тех, кто покинул этот мир за последний год, чтобы «соединиться с ушедшим большинством». Буквально через несколько шагов я увидел ту, которую надеялся найти. Леди Мюриэл, в траурном одеянии, опустив на лицо густую креповую вуаль, стояла на коленях перед небольшим мраморным крестом, укладывая вокруг него венки цветов.
Крест возвышался над землей, к которой не прикасалась лопата. Я понял, что это — не могила, а всего лишь символический крест в память о том, чей прах покоится в другом месте. Затем мои глаза прочли скромную надпись:
Вечной памяти
доктора медицины АРТУРА ФОРЕСТЕРА,
чей бренный прах покоится возле моря, а дух возвратился к Создателю.
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
Увидев меня, леди приподняла вуаль со знакомой доброй улыбкой. Она держалась куда более спокойно, чем я ожидал.
— Давненько мы с вами не виделись, давненько! — сказала она, и в ее голосе послышалась искренняя радость. — Вы еще не видели отца?
— Нет, — отвечал я. — Но я как раз направляюсь к вам. Надеюсь, у вас все обстоит благополучно?
— Благодарю, все хорошо. А как вы? Хотелось бы надеяться, вам стало лучше?
— Боюсь, не слишком, но зато, признаться, и не хуже.
— Давайте присядем и поговорим, — предложила она.
Меня удивила ее мягкая умиротворенность, если не сказать безразличие. Я не мог понять, откуда в ней такая перемена.
— Здесь так тихо и спокойно, — заметила она. — Я прихожу сюда каждый божий день.
— Да, очень тихо, — согласился я.
— Вы получили мое письмо?
— Получил, а вот с ответом все медлил и медлил. Знаете, на бумаге так трудно выразить…
— Знаю-знаю. Это очень похоже на вас. Когда мы виделись в последний раз, вы были у нас вместе с… — Она немного помолчала и заговорила с какой-то нервной поспешностью: — Я несколько раз ездила в гавань, но мне никто не мог сказать, где именно в пучине находится его могила… Правда, мне показали дом, в котором он умер; дом оказался очень уютным. Я постояла в той самой комнате, где… где… — Леди попыталась продолжать, но напрасно. Хляби ее слез наконец отверзлись, и приступ рыданий был просто ужасен. Не обращая на меня никакого внимания, она бросилась на землю и припала лицом к траве, обнимая и гладя холодный мраморный крест. — Любимый мой, любимый! — повторяла она. — Видит Бог, твоя жизнь была поистине прекрасна!
Прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что леди Мюриэл почти слово в слово повторяет причитания бедной малышки Сильвии, горько рыдавшей над убитым зайцем. А может, эта очаровательная крошка-фея перед самым своим возвращением в Сказколандию оказала некое мистическое влияние на леди, которую она так нежно любила? Поначалу эта мысль показалась мне совершенно нелепой. Но «есть многое на свете и на небе, Что и не снилось вашим мудрецам», не так ли?
— Бог желал, чтобы она стала прекрасной, — прошептал я, — и она такой и стала… Поистине, Божий Промысл совершается всегда! — С этими словами я поднялся и, откланявшись, удалился. Дойдя до ворот графской усадьбы, я прислонился к стене и залюбовался закатом, пробудившим во мне столько воспоминаний, иногда счастливых, нередко — печальных. Вскоре вернулась и леди Мюриэл.
Она уже успокоилась и взяла себя в руки.
— Проходите, — заговорила она. — Отец будет очень рад вас видеть!
Когда мы вошли, пожилой джентльмен с улыбкой поднялся мне навстречу. Однако он владел собой далеко не так, как его дочь, и когда мы обменивались с ним рукопожатиями, слезы так и струились по его щекам.
Мы были слишком взволнованны, чтобы говорить о светских пустяках, и, усевшись, немного помолчали. Затем леди Мюриэл позвонила, чтобы нам подали чай.
— Вы ведь любите пить чай в пять, не так ли? — обратилась она ко мне с той радушной шутливостью, которую я так хорошо помнил, — хотя ваш лукавый ум и не сможет повлиять на закон всемирного тяготения, чтобы заставить чашки улететь в космос хоть чуточку быстрее, чем чай!
Эта реплика и задала тон нашей беседе. По взаимному молчаливому согласию на нашей первой встрече мы избегали мучительных для леди Мюриэл воспоминаний, наполнявших наши мысли, и болтали как беззаботные дети, не знающие ни горя, ни печали.
— А вы никогда не задавали себе вопрос, — начала леди Мюриэл, как говорится, a propos — ни с того ни с сего, — в чем заключается главное преимущество человека перед собакой, а?
— Признаться, нет, — отвечал я, — но мне кажется, у собак тоже есть известные преимущества перед людьми, верно?
— Вне всякого сомнения, — отвечала она с насмешливой улыбкой, которая так шла ей. — А что касается человека, то главное его преимущество перед собакой заключается в том, что у него есть карманы! Эта мысль пришла мне в голову — нам, я хотела сказать, — не далее как вчера, когда мы с отцом возвращались с прогулки. Так вот, нам встретилась собака, которая несла домой кость. Понять не могу, зачем она ей понадобилась: на ней не было ни клочка мяса…
В этот момент мне пришла в голову странная мысль, что все это я уже когда-то слышал, и я ожидал, что следующими ее словами будут: «Может быть, она решила устроить себе запас на зиму?» Но леди Мюриэл произнесла: «И отец отпустил изящную шутку насчет pro bono publico[32]. А собака, услышав ее, положила кость на землю — вовсе не потому, что ей пришелся не по нраву каламбур, который как раз был в ее вкусе, а просто чтобы дать отдохнуть челюстям. Бедняжка просто устала! Мне было ее так жалко! Так вот; не хотите ли вступить в учрежденную мной Благотворительную Ассоциацию обеспечения собачек кармашками? Вам ведь не понравилось бы, если бы вам приходилось носить свою трость в зубах, верно?»
Я решил проигнорировать трудный вопрос о том, есть ли raison d’etre[33] пользоваться тростью тому, у кого вообще нет рук; мне почему-то вспомнился один забавный эпизод, свидетелем которого я оказался и в котором тоже участвовала собака. По причалу рядом со мной шагали какой-то джентльмен с женой и ребенком и огромная собака. Чтобы позабавить малыша — я так полагаю, — джентльмен положил на землю свой зонт и легкий зонтик жены и отправился на другой конец причала, откуда и послал собаку за якобы забытыми вещами. Я наблюдал за происходящим. О, это оказалось забавное зрелище! Собака мигом примчалась за зонтиками, но столкнулась с неожиданными трудностями. Она тотчас взяла зонт в пасть, а вот что касается зонтика… Ее челюсти были разинуты слишком широко, и зонтик упорно не желал держаться в пасти. После двух или трех неудачных попыток собака села рядом и задумалась.
Затем она положила зонт и взялась за зонтик. Чтобы зажать зубами зонтик, было незачем раздвигать челюсти слишком широко. После этого собака взяла в пасть зонт и с торжествующим видом бросилась нагонять хозяев. Не было ни малейших сомнений в том, что она действовала разумно.
— Совершенно с вами согласна, — отвечала леди Мюриэл, — но эту точку зрения едва ли разделяют ученые ортодоксы, низводящие человека до уровня примитивного животного! Они ведь проводят четкую границу между Разумом и Инстинктом, не так ли?
— Да, такова была господствующая точка зрения, но — целое поколение назад, — вмешался Граф. — Признание человека всего лишь разумным животным опровергает незыблемые религиозные истины. Человек даже обладает известной монополией в этом смысле; например, только он обладает даром речи, позволяющим ему — посредством пресловутого «разделения труда» — пользоваться плодами труда других. Но мнение, будто мы обладаем монополией на Разум, давно и решительно опровергнуто. И, как видите, от этого не произошло никакой катастрофы. Как говорили наши старинные поэты, «Бог — там же, где и был».
— Большинство верующих людей сегодня могли бы согласиться с епископом Батлером, — заметил я, — и не стали бы опровергать ход его рассуждений, хотя это напрямую ведет нас к выводу о том, что и у животных есть некое подобие души, сохраняющееся после смерти тела.
— О, как бы мне хотелось, чтобы это было правдой! — воскликнула леди Мюриэл. — Хотя бы в отношении душ наших бедных лошадок. Мне иной раз приходит мысль, что если что-то и может помешать мне поверить в абсолютную справедливость Божью, так это страдания лошадей. Они ведь страдают совершенно безвинно и без всякого «воздаяния»!
— Поистине страдания невинных существ, — подхватил Граф, — это лишь часть великой Загадки. Это настоящее испытание Веры и, хотелось бы надеяться, не пагубное для нее.
— Страдания лошадей, — отвечал я, — это просто-напросто следствие человеческой жестокости. Это одно из проявлений Греха, стремление заставлять страдать других, а не самого грешника. Но не кажется ли вам, что куда более сложный вопрос — причинение животными страданий друг другу. Взять хотя бы кошку, играющую с мышкой. Даже если предположить, что она не несет за это моральной ответственности, разве ее поведение не столь же необъяснимо, как и жестокость человека, загнавшего лошадь?
— Думаю, да, — согласилась леди Мюриэл, взглянув на отца, словно обращаясь к нему за поддержкой.
— А какое право мы имеем предполагать это? — спросил Граф. — Многие из наших религиозных проблем — всего лишь следствия необоснованных предположений. Мудрее всего, на мой взгляд, было бы ответить: «Поистине нам известно далеко не все».
— Вы только что упомянули так называемое «разделение труда», — продолжал я. — Разве оно не доведено до совершенства в пчелином улье?
— Да, и притом до удивительного, поистине сверхчеловеческого совершенства, — подхватил Граф, — не имеющего ничего общего с уровнем интеллекта, проявляемым пчелами в остальном. У меня нет никаких сомнений, что это — чистейшей воды Инстинкт, а отнюдь не проявление, как думают некоторые, высокоразвитого Разума. Обратите внимание на удивительную глупость пчелы, пытающейся выбраться из распахнутого окна! Вернее, она даже не пытается найти выход, а просто тычется головкой в стекло, и все! Если бы так поступал ребенок, мы тотчас сочли бы его слабоумным! А нам предлагают считать, что уровень их интеллекта выше, чем у сэра Исаака Ньютона!
— Тогда получается, что чистый Инстинкт вообще не имеет ничего общего с Разумом?
— Напротив, — возразил Граф. — Я убежден, что существование пчелиного улья — это проявление Разума высшего порядка. Просто пчела не имеет к нему никакого отношения. Все продумал и устроил Бог, и Он же вложил в мозг пчелы выводы и итоги процесса мышления.
— Но почему же тогда они мыслят столь согласно друг с другом? — спросил я.
— А какие у нас основания полагать, что они вообще способны мыслить?
— Минуточку-минуточку! — необычным для нее торжествующим тоном воскликнула леди Мюриэл. — Как же это так? Ведь ты же сам только что сказал «мозг пчелы»!
— Но не сказал «разум», верно, дитя мое? — мягко возразил Граф. — Мне кажется, что наиболее правдоподобной разгадкой «тайны» пчелы является то, что на весь пчелиный рой, сколько бы пчел в нем ни было, существует один-единственный мозг. Мы чаше всего рассматриваем мозг одушевленных существ как некую совокупность кровеносных сосудов и органов, соединенных друг с другом. Но откуда мы знаем, что такие материальные связи действительно необходимы? А может быть, достаточно простого соседства? И если это так, то пчелиный рой — это особое единое животное, бесчисленные органы которого просто не имеют материальной связи друг с другом!
— Какая удивительная мысль! — воскликнул я. — Чтобы ее как следует усвоить, надо хорошенько выспаться. Разум и Инстинкт в один голос говорят мне, что давно пора отправляться домой. Итак, спокойной ночи!
— Я провожу вас, ну хотя бы немного, — отвечала леди Мюриэл. — Знаете, мне сегодня еще не удалось подышать свежим воздухом. Прогулка пойдет мне на пользу, и к тому же мне есть что рассказать вам. Не хотите ли прогуляться лесом? Это куда приятней, чем идти обычной дорогой. Правда, уже темнеет…
Войдя в лес, мы побрели под сенью густых тенистых крон, образующих почти идеально симметричную аркаду или, напротив, распадающихся, насколько хватает глаз, на множество гребней и шпилей, похожих на призрачный готический собор, порожденный туманной фантазией поэта.
— Здесь, в лесу, — после долгой паузы (вполне естественной в таком уединенном месте) начала леди Мюриэл, — мне почему-то всегда приходят на ум феи! Можно задать вам вопрос? — немного замявшись, спросила она. — Вы верите в фей?
Вопрос прозвучал столь неожиданно и настолько сильно взволновал меня, что я едва удержал слова, готовые слететь с моих губ.
— Верю ли я? Если под словом «верите» вы имеете в виду, верю ли я в возможность существования фей, то я отвечу вам: «Да, верю». А что касается реальности их существования, то тут нужны доказательства.
— Вы как-то раз сказали, — продолжала моя собеседница, — что готовы признать — при наличии доказательств, разумеется, — все, что не является априори неприемлемым. Мне кажется, вы относите Призраков к явлениям, существование которых можно доказать. А разве Феи к ним не относятся?
— Думаю, да, — отвечал я. Мне опять с трудом удалось удержаться, чтобы не рассказать леди о феях. Просто я не был до конца уверен, правильно ли воспримет этот рассказ моя очаровательная слушательница.
— Нет ли у вас какой-нибудь любопытной теории о том, какое место среди творений Божьих они занимают? Умоляю, скажите мне, что вы о них думаете! Могут ли они (разумеется, если признать, что они действительно существуют) нести моральную ответственность за свои действия? Я имею в виду, — тут моя спутница резко изменила тон и заговорила вполне серьезно, — способны ли они совершить грех?
— Они способны мыслить, правда, на более низком уровне, чем мы, люди, и даже никогда не дотягивают до интеллектуального уровня ребенка; надо полагать, есть у них и этическое чувство. Было бы нелепым думать, что такие существа не имеют свободы воли. Поэтому я склонен считать, что они способны совершить грех.
— Значит, вы верите в них? — обрадованно воскликнула леди Мюриэл, всплеснув руками и захлопав в ладоши. — Тогда скажите, какие у вас для этого основания?
И мне опять пришлось бороться с искушением открыть ей все, что я знаю о феях.
— Я верю, что жизнь существует во всем — не только в материальной форме, которую можно было бы ощутить доступными нам органами чувств, но и в нематериальной, невидимой. Мы ведь верим в существование некой нематериальной сущности — назовем ее душа, дух или как вам угодно. Но почему вокруг нас не могут существовать некие иные сущности, не связанные с материальной оболочкой? Неужели Бог не мог создать этот рой комаров, кружащихся и танцующих в солнечных лучах, только затем, чтобы они, вопреки всем нашим понятиям, могли беззаботно наслаждаться счастьем тот единственный час, который им отпущен? Где мы дерзнем провести разграничительную линию и сказать: «Он создал только это, и ничего больше»?
— Правда, правда! — воскликнула она, устремив на меня сверкающий взгляд. — Но это не более чем отговорки. А ведь у вас есть серьезные основания, не так ли?
— По правде сказать — да, — отвечал я, чувствуя, что теперь могу рассказать ей все. — Просто прежде я не мог подобрать удобного места и времени. Знаете, я видел их собственными глазами — и в этом самом лесу!
Леди Мюриэл ни о чем больше меня не спрашивала. Она молча шла рядом, чуть наклонив голову и скрестив руки на груди. Пока я рассказывал ей о своих приключениях, она несколько раз вздохнула, как ребенок, у которого дух захватывает от удовольствия. И я поведал ей то, о чем не отважился бы даже слово шепнуть никакому другому слушателю на всем белом свете: о своей двойной жизни и, более того (ибо моя могла мне просто пригрезиться в полуденной дреме), — о двойной жизни этих очаровательных детей.
Когда я рассказывал ей о забавных выходках Бруно, она только посмеивалась; когда же я поведал спутнице о доброте, кротости и самоотверженной любви Сильвии, она глубоко вздохнула, как человек, услышавший наконец дорогую и долгожданную весть, которую он давно и всем сердцем ждал; и по ее щекам одна за другой покатились слезинки умиления и почти счастья.
— Мне очень давно хотелось встретить ангела, — прошептала она так тихо, что я едва мог разобрать ее слова. — И я просто счастлива, что видела Сильвию! Меня сразу же потянуло к ней — с первого же мгновения, как я ее увидела… Слышите! — неожиданно воскликнула она. — Это же Сильвия поет! Это она, клянусь вам! Неужели вы не узнаете ее голос?
— Я слышал, как поет Бруно, и притом не один раз, — отвечал я. — А вот голоса Сильвии пока что не слышал.
— А мне довелось слышать ее, правда, всего один раз, — сказала леди Мюриэл. — Это было в тот самый день, когда вы принесли нам те самые волшебные цветы. Дети тогда выбежали в сад, и я увидела, что навстречу им идет Эрик, и решила помахать ему из окна. Подойдя, я увидела, что Сильвия под каким-то деревом поет странную песню. Право, я никогда не слышала ничего подобного. В ней говорилось что-то вроде «Я думаю, это Любовь, я знаю, это — Любовь». Ее голосок звучал словно во сне и, казалось, доносился издалека, но слова были просто очаровательны — прекрасны, как первая улыбка ребенка, как показавшиеся вдалеке белые утесы родного берега, когда возвращаешься домой после долгих странствий. Голос ее заполнял все мое существо умиротворением и небесным блаженством. Слышите! — опять воскликнула она, охваченная радостным волнением. — Это же ее голос, и та же самая песня!
Признаться, слов я не мог разобрать, но в воздухе явно витала какая-то мелодия, постепенно звучавшая все громче и громче и словно приближавшаяся к нам. Мы замерли, и через несколько мгновений увидели двух детей, направляющихся прямо к нам под аркой, образованной тенистыми кронами деревьев. Дети шли, держась за руки, и лучи заходящего солнца рисовали над их головками нечто вроде нимбов наподобие тех, какие можно увидеть на иконах и картинах с изображениями святых. Они смотрели в нашу сторону, но явно не видели нас, и вскоре я заметил, что и леди Мюриэл охватило хорошо знакомое мне «феерическое» настроение. Теперь мы оба пребывали в нем и могли видеть детей, а они нас — нет.
Как только дети подошли поближе, песня смолкла, но, к моей радости, Бруно предложил: «Сильвия, а Сильвия! Давай споем все сначала! Это так весело!» Девочка отвечала: «Хорошо-хорошо. Только запевай сам».
И Бруно запел — тем самым тоненьким детским голоском, который я отлично помню.
Что за сила велит быстрой пташке вернуться
В свое гнездышко к малым птенцам
И усталую мать заставляет проснуться
И поправить постель малышам?
Что за чудо: щебечет малыш на руках
Голоском легкой ласточки вновь?
А затем случилось самое удивительное чудо из всех тех чудес, которыми был столь обильно отмечен год, хронику коего я и пишу здесь, — я впервые услышал, как Сильвия поет. Правда, петь ей пришлось совсем немного, всего несколько слов, и притом едва слышным голосом, но очарование и благородство ее голоса просто не поддаются описанию. Никакая земная музыка не в силах передать этого.
Это тайна, о ней можно только шептать,
Ибо имя той тайне — Любовь!
При первых же звуках ее голоса мое сердце пронзила щемящая боль. (Такую пронзительную боль я испытывал прежде лишь один раз, и порождена она была не слухом, а зрением и возникла в тот самый миг, когда я увидел совершенную красоту. Было это на одной из художественных выставок в Лондоне, где в толпе посетителей я лицом к лицу столкнулся с маленькой девочкой поистине неземной красоты.) В следующий миг слезы так и брызнули у меня из глаз; мне хотелось выплакать всю душу, изнемогавшую от блаженства. А еще через миг меня охватило чувство благоговейного трепета, почти ужаса. Наверное, нечто подобное испытывал Моисей, услышав с неба слова: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». Фигурки детей стали почти призрачными и светящимися, словно метеоры, а их голоса слились в поистине небесной гармонии мелодии:
Верю: это Любовь,
Знаю: это Любовь,
Это может быть только Любовь!
А через миг они опять обрели обычный облик. Бруно продолжал один:
Что за голос звучит, когда ярость пылает
Над пучиной мятежных страстей
И смятенную душу с судьбой примиряет,
Словно рукопожатье друзей?
Что за музыка все существо заполняет
И волнует нам душу и кровь?
Сильвия продолжала (на этот раз ее голос звучал более ясно и твердо):
Это тайна: ее никому не постичь,
Только имя той тайне — Любовь!
И чистый хор звонких голосов подхватил:
Верю: это Любовь,
Знаю: это Любовь,
Это может быть только Любовь!
Затем опять зазвучал тонкий высокий голосок Бруно:
Что за кисть тут и там всем полям и холмам
Подарила их пышный наряд,
А лужайки от пыла мягкой тенью укрыла
И пастись пригласила ягнят?
И вновь послышался нежный, серебристый, поистине ангельский голос, и я едва мог разобрать слова:
Эта тайна — не вам, злым и черствым сердцам:
Ангел с неба поет ее вновь,
И поймет ее дух всяк, имеющий слух,
Ибо имя той тайне — Любовь!
И Бруно весело и громко подхватил:
Верю: это Любовь,
Знаю: это Любовь,
Это может быть только Любовь!
— Как здорово! — воскликнул малыш, когда дети подошли почти вплотную, так что нам пришлось даже посторониться, чтобы пропустить их. Нам достаточно было протянуть руку, чтобы прикоснуться к ним, но мы удержались от этого.
— Не стоит мешать им и останавливать! — проговорил я, когда дети прошли мимо нас и опять ушли в тень. — Они ведь нас даже не видели!
— Да, не стоит, — вздохнув, повторила леди Мюриэл. — Ах, как мне хочется опять увидеть их в обычном облике! Но мне почему-то кажется, что этого никогда не будет. Они навсегда ушли из нашей жизни! — Она опять вздохнула и не проронила больше ни слова до тех пор, пока мы не вышли на дорогу, точнее — на развилку, ведущую к моему дому.
— Ну вот, здесь я вас покину, — произнесла она. — Мне хочется вернуться, пока еще не совсем стемнело, а мне еще надо навестить подругу. Спокойной ночи, друг мой! Давайте встречаться как можно скорее и, главное, чаще! — добавила она неожиданно теплым и нежным тоном, от которого у меня так и затрепетало сердце. — «Немногие нам дороги на свете!»
— Спокойной ночи! — дрогнувшим голосом отвечал я. — Право, Теннисон сказал это о куда более достойном друге, чем я.
— Теннисон сам толком не понимал, что он говорит! — возразила она с шутливой дерзостью, напомнившей ее прежний задорный тон, и мы расстались.
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 32 — Ради общественного блага (лат.) — юрид. термин 33 — Смысл (франц.) . |
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XIX
Сказочный дуэт
Год — а насколько же полон событиями оказался для меня этот год! — подходил к концу; короткий зимний день едва-едва позволял разглядеть в своём тусклом свете дорогие предметы, связанные со столькими счастливыми воспоминаниями, пока поезд огибал последний поворот перед станцией и вдоль платформы проносился хриплый крик: «Эльфстон! Эльфстон!»
Печально было моё возвращение в эти места, и с печалью я думал, что никогда больше не увижу радостную улыбку приветствия, которая встречала меня здесь всего несколько месяцев назад. «А всё же, если бы я снова встретил его, — пробормотал я, одиноко шагая за носильщиком, катившим на тележке мой багаж, — и если бы он „схватил своей рукой мою И стал вопросы задавать“, уж я бы его „призраком не счёл“!»[1]
Дав указание свезти багаж к бывшему дому доктора Форестера, я зашагал сам по себе, чтобы перед тем как обосноваться на прежнем месте, нанести визит милым старым друзьям — а для меня они были именно таковыми, хоть едва ли полгода прошло с нашей первой встречи, — графу и его дочери-вдовице.
Кратчайший путь, как я хорошо помнил, вёл через церковный двор. Я отворил крохотную калитку и неспеша направился мимо торжественных памятников тихой смерти, размышляя о тех немногих, кто покинул этот мир за последний год — ушёл, чтобы «присоединиться к большинству»[2]. Не успел я сделать и пары шагов, как мне в глаза бросился знакомый облик. Леди Мюриел, облачённая в глубокий траур и с закрытым длинной креповой вуалью лицом, коленопреклонённо стояла перед небольшим мраморным крестом, на котором висел венок.
Крест высился на участке гладкого дёрна, совершенно не потревоженного могильным холмиком. Я понял, что это всего лишь памятный крест в честь того, чей прах покоится не здесь, — понял даже раньше, чем прочёл простую надпись:
С любовью в память
АРТУРА ФОРЕСТЕРА, Д.М.,
чьи бренные останки покоятся у моря,
чья душа вернулась к даровавшему её Богу.
____________
«Нет больше той любви, как если кто
положит душу свою за друзей своих».[3]
При моём приближении леди Мюриел откинула вуаль и поднялась мне навстречу со спокойной улыбкой и с большим самообладанием, чем я от неё ожидал.
— При виде вас я словно переношусь во времени назад, — сказала она. В её голосе звучала искренняя радость. — Вы уже виделись с моим отцом?
— Нет ещё, — ответил я, — но направляюсь как раз туда. Проходил здесь, чтобы сократить путь. Надеюсь, граф в добром здравии, как и вы сами?
— Да, благодарю вас, мы оба в добром здравии. А вы? Лучше себя чувствуете, чем прежде?
— Не совсем чтобы лучше, но и не хуже, благодаренье Богу.
— Давайте посидим здесь. Поболтаем немножко, — предложила она. Спокойствие, почти безразличие её движений сильно меня удивили. Я нимало не догадывался о той суровой сдержанности, на которую она себя обрекла.
— Здесь можно побыть в тишине, — продолжала она. — Я прихожу сюда каждый… каждый день.
— Умиротворяющее место, — согласился я.
— Вы получили моё письмо?
— Получил, но задержался с ответом. Это так трудно высказывать — на бумаге…
— Я знаю. Вы очень добры. Вы были с нами, когда мы в последний раз… — Она на минуту замолчала, а потом торопливо продолжила: — Я несколько раз ходила в гавань, но никто не знает, в какой из этих больших могил он лежит. Но они показали мне дом, в котором он умер, хоть это утешает. Я побывала в той комнате, где… где… — Напрасно она пыталась совладать с собой. Шлюзы открылись, и я стал свидетелем самого отчаянного приступа горя, какое только видел в жизни.
Я встал и оставил её одну. У дверей графского дома я помедлил, прислонился к косяку и стал наблюдать закат, предаваясь воспоминаниям — то приятным, то печальным, — пока леди Мюриел не присоединилась ко мне.
Теперь она снова была спокойна.
— Входите, — сказала она. — Отец будет вам очень рад!
Пожилой граф с улыбкой поднялся мне навстречу, но самообладание удавалось ему хуже, чем дочери, и когда он обеими руками схватил мою и с жаром её стиснул, по его щекам заструились слёзы.
От избытка чувств я не мог говорить, и минуту-другую мы сидели молча. Затем леди Мюриел позвонила, чтобы подавали чай.
— Вы же пьёте чай, как наступит пять часов, я знаю! — обратилась она ко мне с такой знакомой милой игривостью. — Даже когда вы не в силах воспрепятствовать Закону Тяготения, а чашки только и ждут случая, чтобы наперегонки с чаем сбежать от вас в Открытый Космос!
Это замечание задало тон беседе. В эту первую нашу встречу после ужасного события в жизни леди Мюриел мы по молчаливому согласию избегали болезненных предметов, занимавших наши мысли, и болтали словно дети с неотяжелёнными сердцами, не ведающими забот.
— Задавали вы себе когда-либо вопрос, — спросила вдруг леди Мюриел, меняя тему, — каково главное преимущество в том, что ты человек, а не собака?
— Нет, не задавал, — ответил я. — Но думаю, что и на стороне собаки есть свои преимущества.
— Несомненно, — ответила она в своей милой насмешливо-строгой манере, — но на стороне человека, по моему убеждению, то основное преимущество, что у него имеются карманы! Это пришло мне в голову… нам, следовало мне сказать — мы с отцом тогда возвращались с прогулки, — только вчера. Нам повстречалась собака, она несла домой косточку. Зачем она была ей нужна, понятия не имею, ведь на косточке не было ни капельки мяса…
Странное чувство овладело мной — будто я всё это уже слышал, или что-то похожее; я даже мог предсказать, что её следующими словами будут: «Может, она хотела сделать из неё пальтишко на зиму?» На самом деле леди Мюриел сказала совсем другое:
— …но мой отец в качестве объяснения неуклюже пошутил насчёт pro bono publico[4]. А собака положила кость на землю — но не потому, что каламбур внушил ей отвращение, из чего следовало бы, что хоть она и собака, но и у неё есть литературный вкус, — а просто желая дать отдых челюстям, бедное животное! Мне стало так её жалко! Предлагаю вам вступить в мою «Благотворительную ассоциацию по наделению собак карманами». А вам бы понравилось носить свою трость в зубах?
Даже не пытаясь решить сложный вопрос о том, зачем может понадобиться носить трость в зубах — а руки-то на что? — я рассказал им про курьёзный случай с задумавшимся псом, чему сам был свидетелем. Один господин вместе с женой, ребёнком и большой собакой стояли на самом конце причала, по которому я прохаживался. Этот господин, чтобы позабавить, как я понимаю, своего ребёнка, положил на доски настила свой зонт и женин зонтик от солнца, а сам направился на другой конец причала. Там он приказал собаке принести ему оставленные вещи. Я с любопытством наблюдал за ними, стоя почти у самых зонтиков. Собака подлетела прямо к моим ногам, но когда она хотела поднять эти вещи, перед ней возникла неожиданная трудность. Стоило большому зонту очутиться у неё в пасти, как её челюсти оказались так широко раздвинуты, что она уже не в состоянии была ухватить ими ещё и зонтик от солнца. После двух или трёх неудачных попыток собака остановилась и стала обмозговывать ситуацию.
Затем она отложила большой зонт и начала с зонтика от солнца. Для того чтобы взять его, ей уже не понадобилось так широко разевать пасть, и потом она смогла также крепко ухватить и второй зонт. Собака с триумфом понеслась к хозяину. Разве можно сомневаться, что она мысленно выстроила настоящую цепочку логических рассуждений?
— Я согласна, что не следует в этом сомневаться, — сказала леди Мюриел, — только ортодоксальные учёные осудят такую точку зрения как низводящую человека на более низкий, животный уровень. Они ведь проводят непреодолимую границу между Разумом и Инстинктом.
— Поколение назад ортодоксальная точка зрения и впрямь заключалась именно в этом, — сказал граф. — И утверждение, что Человек — всего лишь рассуждающее животное, уже готово было, казалось, вознести либо низвергнуть столпы Религии. Нынче эта эпоха подошла к концу. Теперь Человек может претендовать на кое-какие монопольные качества — например, на такое использование языка, которое позволяет нам привлекать к труду сразу многих путём «разделения труда». Но вера в то, что мы обладаем монополией на Разум, уже давно отброшена. И никакой катастрофы не произошло. Как говорит один старый поэт: «Бог там же, где и прежде».
— Вы сказали про «разделение труда», — продолжил я. — А ведь нигде как в пчелином улье оно не доходит до изумительного совершенства!
— Притом настолько изумительного, настолько сверхчеловеческого, — добавил граф, — и настолько лишенного всякой разумности во всех других случаях, что я нисколько не сомневаюсь, что это чистейший Инстинкт, а вовсе не, как кое-кто утверждает, высокоразвитый Разум. Только посмотрите на крайнюю безмозглость пчелы, пытающейся прорваться сквозь застеклённое окно! Да она и не пытается вовсе, какой бы широкий смысл ни придать этому слову — она просто бьётся о стекло! Щенка, который ведёт себя подобным образом, мы называем слабоумным. И от нас ещё требуют поверить, что по уровню интеллекта пчела превосходит сэра Исаака Ньютона!
— Так вы стоите за то, что в чистом Инстинкте не содержится ни капли Разума?
— Напротив, — ответил граф, — я стою за то, что деятельностью пчелиного улья руководит Разум высшего порядка. Вот только Пчела не совершает никакой мозговой работы. Замыслил всё Бог, а в пчелиный мозг вложил итоги — всего лишь! — мыслительной работы.
— Но как же их мозги додумались до совместной деятельности? — спросил я.
— А какое мы имеем право предполагать у них мозги?
— Вношу специальное заявление! — победно вскричала леди Мюриел, рискуя навлечь упрёк в дочерней непочтительности. — Ты же сам только что сказал: «Вложил в пчелиный мозг»!
— Но я не сказал «в мозги», дитя моё, — мягко ответил граф. — Наиболее вероятным решением «Загадки Пчелы» мне видится такое: пчелиный рой имеет только один мозг — один на всех. Мы ведь сами видим, как всего один мозг одушевляет довольно сложную совокупность членов и органов, когда они соединены вместе. Откуда мы знаем, что материальный контакт так уж необходим? А может быть, достаточно простого соседства? Если так, то пчелиный рой — это просто единое животное, многомиллионные члены которого не прилегают друг к другу слишком плотно!
— Да, от такой мысли голова идёт кругом, — сказал я, — и чтобы вполне с ней свыкнуться, нужно будет как следует отдохнуть сегодня вечером. Как Разум, так и Инстинкт говорят мне, что следует отправляться домой. Итак, доброй ночи!
— Так скоро я вас не выпущу из рук, — сказала леди Мюриел. — К тому же сегодня я ещё не была на прогулке. Она меня взбодрит, и, кроме того, мне есть ещё что вам сказать. Пройдёмтесь через лес? Это приятнее, чем тащиться через выгон; ничего страшного, что темнеет.
Мы свернули под сень сплетающихся ветвей, образовавших архитектурные формы почти совершенной симметрии, то группируясь в чудесные крестовые своды, то разбегаясь в стороны, насколько мог видеть глаз, бесконечными боковыми приделами, нефами и алтарями, словно тут возвели призрачный собор, задуманный в грёзах помешавшегося поэта.
— Когда забредаю в этот лес, — начала она спустя некоторое время (а молчание казалось совершенно уместным в нашем сумеречном уединении), — то всегда приходят в голову мысли о феях! Можно вас спросить? — робко пробормотала она. — Вы верите в фей?
Я почувствовал сильнейший порыв рассказать ей о моих встречах в этом же самом лесу, и мне даже пришлось сделать нешуточные усилия, чтобы сдержать слова, рвущиеся наружу.
— Если под «верить» вы подразумеваете «верить в их возможное существование», то я отвечу «да». Потому что их действительное существование всё же нуждается в очевидных доказательствах.
— А раньше вы говорили, — напомнила она, — будто готовы принять что угодно на том только основании, если оно не является заведомо невозможным. Мне кажется, вы ещё тогда привели духов как пример вполне возможного феномена. Может, феи — ещё один пример?
— Может и так. — И вновь мне стоило огромного труда подавить желание сказать больше; но я всё ещё не был уверен, что предо мной сочувствующий слушатель.
— А есть ли у вас какое-нибудь предположение насчет того, какое место они могли бы занимать в этом мире? Расскажите же мне, что вы об этом думаете! Несут ли они, к примеру (если принять, что они всё-таки существуют), несут ли они какую-то моральную ответственность? Я хотела сказать… — тут вместо лёгкого и шутливого тона в её голосе внезапно зазвучала озабоченная серьёзность, — способны ли они на греховные поступки?
— Они могут рассуждать… На более низком уровне, разумеется, чем мужчины и женщины, и, как мне кажется, их умственные способности не поднимаются над способностями ребёнка; но у них, скорее всего, есть нравственное чувство. Такие существа, не обладай они свободой воли, были бы нелепостью. Так что вынужден придти к выводу, что они всё-таки способны на греховные поступки.
— Так вы в них верите? — радостно воскликнула она и сделала непроизвольное движение, словно хотела захлопать в ладоши. — Так скажите же, значит, есть у вас для этого основания?
А я опять боролся с собой, силясь сдержать признание, готовое сорваться с губ.
— Я верю в то, что жизнь есть повсюду — не одна только материальная жизнь, не просто такая жизнь, которую можно пощупать, — но также и нематериальная, невидимая. Мы же верим в наше собственное нематериальное существование — назовём это «душой», «духом» или как пожелаете. Так почему вокруг нас не должны существовать другие похожие существа, не привязанные к видимому и материальному телу? Не создал ли Бог вон тот рой счастливых насекомых, просто чтобы он танцевал в солнечном луче один-единственный блаженный часочек, и имел ли при этом Создатель иную цель, понятную нашему воображению, кроме как приумножить счастье на земле? Смеем ли мы подвести черту и заявить: «Он создал это и это, а больше ничего»?
— Да, да, — закивала она, глядя на меня искрящимися глазами. — Но это лишь причины не отрицать их существования. А ведь у вас есть и более весомые причины, правда?
— Да, есть, — ответил я, поняв, что не стоит долее отпираться. — И, пожалуй, мне не найти лучшего места и часа, чтобы поведать о них. Я их видел, и в этом самом лесу!
Леди Мюриел слушала меня, не перебивая. Она молча шла рядом, склонив голову вперёд и крепко стиснув руки. По временам, пока длился мой рассказ, она коротко вздыхала, словно охваченное восторгом дитя. А я рассказывал о том, о чём ни словом ещё не намекнул кому-либо другому — о моей двойной жизни и, более того (ведь моя вторая жизнь была, наверно, всего-то лишь послеобеденной дрёмой), о двойной жизни тех двоих прекрасных детей.
И когда я рассказывал ей о скакании, которым Бруно обычно выражал свою радость, она весело смеялась, и когда я говорил о Сильвиной доброте, о её не знающей предела бескорыстной и доверчивой любви, она глубоко вздохнула словно человек, услышавший какие-то драгоценные известия, по которым долгое время изнывало его сердце, и в глазах её засверкали счастливые слёзы.
— Давно-давно я мечтаю встретить ангела, — прошептала она так тихо, что я едва расслышал. — И я счастлива, что встретилась с Сильвией![5] Моё сердце прониклось к этому ребёнку в ту же минуту, как я её увидела. Слушайте! — запнулась она. — Это Сильвия поёт! Я уверена! Вы узнаёте этот голос?
— Я не раз слышал, как поёт Бруно, — ответил я, — а вот Сильвиного пенья мне слышать не доводилось.
— Я слышала, но лишь однажды, — сказала она. — Это было в тот день, когда вы принесли тот таинственный букет цветов. Дети забежали в сад, и я увидела Эрика, который шёл той же дорожкой, и подошла к окну, чтобы он меня заметил. В эту минуту Сильвия запела под деревьями, и эту песню я никогда раньше не слыхала. Там ещё были такие слова: «Я знаю, что это Любовь, это, конечно, Любовь». Её голос звучал словно издалека, словно сон, но был не описать как прекрасен — светел словно первая улыбка ребёнка или как первый проблеск белых скал, бросившийся в глаза страннику, который вернулся домой, проведя томительные годы на чужбине[6], — голос, который словно заполнял всё существо слушателя покоем и высокими раздумьями. Слушайте! — вновь воскликнула она. — Это её голос, и песня та же самая!
Я не различал слов, но в воздухе раздавались призрачные звуки музыки, которые, казалось, делались всё громче, словно подбирались поближе к нам. Мы замерли, и в следующую минуту у нас перед глазами появились двое детишек, направляющихся прямо к нам сквозь увенчанный аркой из ветвей просвет между деревьями. Они смотрели в нашем направлении, но, скорее всего, не видели нас. Зато мне стало ясно, что в этот раз леди Мюриел тоже пришла в состояние, сходное с моим, и что теперь «наваждение» овладело нами обоими; однако, хоть и видя детишек без помехи, сами мы остаёмся для них совершенно невидимыми.
Песня прервалась в тот самый миг, как дети появились у нас в поле зрения, однако мне на радость Бруно сразу же сказал:
— Такая хорошая песня, Сильвия! Давай споём сначала!
И Сильвия ответила:
— Отлично. Тебе начинать, помнишь?
Бруно и начал своим прелестным детским сопрано:
«Чьим веленьем к птенцам снова птичка спешит,
И какое, скажи, волшебство
Будит мать, если плачет дитя и не спит,
Чтоб она покачала его?
Чей же фокус такой — стал малыш золотой,
Голубком он агукает вновь?»
Тут произошло самое чудесное из всех чудес, вереницей проносившихся передо мной в этот удивительный год, историю которого я пишу — я впервые услышал Сильвино пенье. Её партия оказалась совсем небольшой, всего несколько слов, и она пропела их как бы стесняясь и очень негромко, едва слышно, но прелесть её голоса была непередаваемой; до сих пор я не слыхал ничего подобного.
«Для других тут секрет, только знаю ответ,
И разгадка секрету — Любовь!»
Первое воздействие на меня её голоса обернулось острой болью, пронзившей мне самое сердце. (До того только один раз в жизни мне довелось ощутить укол такой боли — тогда, когда мне привиделась, как я решил в тот момент, воплощённая идея совершенной красоты; это произошло на Лондонской выставке, я пробирался сквозь толпу и внезапно столкнулся лицом к лицу с ребёнком неземной красоты.) Тотчас же у меня из глаз брызнули горячие слёзы, словно моя душа захотела выплеснуться в порыве чистейшего восторга. От этого очертания детей сделались зыбкими и расплывчатыми, они словно превратились в светящиеся сгущения тумана; в то же время их голоса слились в полнейшей гармонии, исполняя припев:
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
Теперь я снова видел их отчётливо. Бруно, как и прежде, пел один:
«Что за голос, скажи, усмиряет порыв
Раздраженья и бури страстей
И в душе усмирённой рождает позыв
Руку дружбы пожать поскорей?
И откуда подчас разливается в нас
Той чарующей музыки зов?»
На этот раз Сильвия подтянула смелее; слова, казалось, подхватили её и унесли от себя самой:
«Вот загадка — трудна для кого-то она,
А разгадка ей будет — Любовь!»
После чего ясно и сильно прозвучал припев:
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
И опять мы услышали один лишь звонкий детский голосок Бруно:
«Это поле и луг, эти краски вокруг
Изобрёл живописец какой?
И придумал при этом пятна тени и света
Разбросать по поляне лесной?»
Снова зазвучал серебряный голосок, чью ангельскую сладость я едва мог выносить:
«Хоть ответ невдомёк тем, кто груб и жесток,
Но звучит он в хорале миров;
Не останется глухо только чуткое ухо,
Ведь разгадка секрету — Любовь!»
И тут Бруно снова к ней присоединился:
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
Теперь дети поравнялись с нами; нам даже пришлось отступить на шаг с тропки, и мы могли бы, протянув руку, дотронуться до них. Но на это мы, понятное дело, не решились.
— Незачем мешать им и пытаться задержать, — сказал я, когда сестра с братцем растворились в сумраке под ветвями. — Они же нас просто не видят!
— Да и вообще незачем, — со вздохом согласилась леди Мюриел. — Я бы предпочла вновь встретиться с ними в телесном образе. Но мне почему-то кажется, что этого больше не случится. Из наших жизней они ушли. — Она снова вздохнула, и больше ничего между нами не было сказано, пока мы не выбрались на большую дорогу невдалеке от моего дома.
— Здесь я вас и покину, — сказала она. — Хочу попасть домой засветло, а мне ещё нужно заглянуть в один домик поблизости. Спокойной ночи, друг мой! Не исчезайте так скоро — и надолго! — добавила она с любовной теплотой, которая глубоко меня тронула. — «Так мало тех, кто дорог нам!»[7]
— Спокойной ночи! — ответил я. — Теннисон сказал это о более достойном, чем я.
— Теннисон просто не знал, о чём говорит! — с вызовом возразила она, и на секунду в ней проявилось прежнее детское озорство. Мы расстались.
.
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1] Эти строки — из огромной поэмы Теннисона «Памяти А. Х. Халлама» (XIV), посвящённой ближайшему другу юности поэта, умершему молодым. (См. также «Дополнение от переводчика» к поэме «Три голоса».) [2] Выражение восходит к Петронию (42 главка «Сатирикона»; в русском переводе здесь стоит «отправился к праотцам») и встречается у английских поэтов (например, у Эдмунда Юнга). [3] Евангелие от Иоанна, гл. 15, ст. 13. Последняя проповедь Иисуса; отрывок из этого поучения в славянизированной форме сроднился с русским языковым сознанием: «За други своя». [4] Само латинское выражение переводится ‘на потребу публике’. Здесь, однако, игра слов: bono созвучно английскому bone ‘кость’. [5] Миф о девочке-(девушке)-ангеле, как и миф о девочке-(девушке)-фее, красной нитью проходят сквозь всю викторианскую литературу, являясь отражением расхожих, но искренних представлений викторианцев об изначальной чистоте (первородном Благе, если вспомнить Артурово выражение) детства. Насколько сильны были такие представления, иногда делающиеся навязчивыми и даже вызывающие психоз, свидетельствуют многие страницы викторианских романов. Роман Уилки Коллинза «Отель с привидениями» начинается со сцены, в которой героиня накануне своей свадьбы, вызвавшей всеобщее осуждение и на самом деле предшествующей преступлению, обращается к модному лондонскому психиатру доктору Уилброу с просьбой немедленно обследовать её и ответить на вопрос, не сошла ли она с ума, поскольку в бывшей, отвергнутой, невесте своего женихя она видит ангела. [6] «Белые скалы Англии», первыми встречающие стремящихся к дому странников — постоянный мотив английской литературы по крайней мере с Мильтоновских времён. Римское название Англии — Альбион — от этих белых скал. Ср. также заключительные строки Кэрролловского дневника путешествия в Россию — описание конечного переезда из Кале в Дувр: «Плавание было на удивление спокойным; на безоблачном небе для вящего нашего удовольствия светила луна… на горизонте медленно разгорались огни Дувра, словно милый наш остров раскрывал свои объятия навстречу спешащим домой детям… пока то, что долгое время было просто светящейся чертой на тёмной воде… не приобрело реальности, обернувшись огнями в окнах спустившихся к берегу домов — пока зыбкая белая полоса за ними, казавшаяся поначалу туманом, ползшим вдоль горизонта, не превратилась, наконец, в серых предрассветных сумерках в белые скалы милой Англии». (Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье. М., 1978. Пер. Н. Демуровой. С. 292.) [7] Из стихотворения Теннисона «Преподобному Ф. Д. Морису». . |
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ЧУДО-ДУЭТ
Год, богатый событиями, близился к концу. Слабый свет короткого зимнего дня делал едва узнаваемыми привычные предметы, связанные со столькими счастливыми воспоминаниями. Поезд проходил последний поворот. На платформе раздавался резкий крик «Эльфилд! Эльфилд!». Но грустно было возвращаться туда, где уже не будет радостных улыбок встречающих, как всего несколько месяцев назад.
– Если бы он оказался здесь, – тихо сказал я, одиноко следуя за носильщиком, – и если бы он крепко пожал мне руку, начал выспрашивать о доме тысячу всяких мелочей, я бы, пожалуй, не удивился. Не знаю почему.
Отдав распоряжения насчет багажа, я одиноко побрел навестить старого Графа и его овдовевшую дочь. Самый короткий путь был через кладбище. Я отворил калитку и медленно пошел среди могил, размышляя о тех, кто в уходящем году покинул этот мир и присоединился к большинству. Через несколько шагов я увидел то, что предполагал увидеть. Леди Мюриэл в трауре стояла на коленях перед мраморным крестом.
На кресте я прочел: «На память об Артуре Форестере, чей прах приняло море, а душу – Бог».
И ниже: «Нет более той любви, как если кто положит душу за други своя».
Заметив меня, она откинула длинную креповую вуаль и поднялась мне навстречу. Она выглядела более спокойной, чем я ожидал.
– Вы здесь, как в старые добрые времена, – сказала она с искренней радостью. – Отца вы уже видели?
– Нет, – ответил я. – Сейчас иду к вам. Надеюсь, он здоров и вы также?
– Благодарю, мы здоровы, – сказала она. – А вы?
– Жив, – ответил я.
– Мы будем рады вам, – молвила Леди Мюриэл.
Меня всё более удивляло ее спокойствие. Оставалось лишь догадываться, что у нее было на душе.
– Здесь так покойно, – сказала она. – Я хожу сюда каждый день.
– Да, это место умиротворяюще действует, – откликнулся я, просто чтобы не молчать.
– Вы получили мое письмо?
– Да. Ответить так и не собрался. Трудно, знаете ли, на бумаге…
– Да, я понимаю. Вы человек деликатный. Вы же были с нами тогда… – она сделала паузу. – Я бывала несколько раз в эльфилдской гавани, но никто не мог сказать, где он похоронен. Я видела дом, где он умер. Хоть что-то… Я была в той самой комнате, где… где…
Больше сдерживаться она не смогла. Не обращая на меня внимания, она упала лицом в дерн и зарыдала:
– О, мой возлюбленный! Жизнь твоя была столь прекрасна!
Я растерялся окончательно – слишком это напоминало мне Сильви. Что это было – влияние мистических сил, призраков волшебного мира? Они вселились в ту, которую я так любил? Это было слишком невероятно. Но, есть многое на свете, друг Горацио…
Я поклонился и покинул ее.
У входа в дом Графа я постоял, облокотившись о калитку, и смотрел на заходящее солнце, пока не подошла Леди Мюриэл. Она уже вполне успокоилась.
– Идемте, – повторила она. – Отец будет вам рад.
Старый Граф встретил меня с видимой радостью, но он владел собой меньше, чем его дочь. Он схватил мои руки и зарыдал.
Я сам был взволнован и долго не мог сказать ни слова.
Затем Леди Мюриэл велела принести чаю.
– Вы же пьете чай в пять часов? – спросила она меня с так хорошо мне знакомой игривой интонацией. – Даже если не в вашей власти нарушить закон тяготения и устроить чаепитие в космосе.
Это было напоминание об одном из наших прежних разговоров. По молчаливому соглашению мы избегали болезненных тем и заговорили так, будто впали в детство. Но вдруг Леди Мюриэл безо всякого повода спросила:
– Вы думали когда-нибудь, в чем преимущество собаки перед человеком?
– Не задумывался, – честно сказал я. – Но не сомневаюсь, что у собаки перед человеком есть известные преимущества.
– Безусловно, – согласилась она с юмористически-серьезным видом, подходящим для нее в самый раз. – Есть преимущества. А равно и неудобства. Например, у нее нет карманов. Я это поняла, когда мы с отцом на прогулке встретили собаку, которая несла домой кость. Но вот что странно: зачем ей вообще понадобилась эта кость, на которой совсем не было мяса!
Готов поклясться, я это уже слышал! Ей осталось добавить: «Разве что эта собака собирала материал на постройку новой конуры?». На самом же деле она сказала:
– Мой отец предложил стать на место собак («Представьте, что вам приходится таскать свою трость во рту») и учредить благотворительную организацию по снабжению собак карманами.
Я подумал, что замечание насчет трости относится скорее к человеку без рук. Но говорить об этом не стал, а вспомнил интересный случай, который наводил на мысли о разумности собак. Джентльмен, дама и ребенок гуляли с собакой возле пирса. Отец, вероятно, чтобы развлечь ребенка, положил на землю свой зонт, зонтик леди, затем ушел на другой конец пирса и послал за ними собаку. Я с любопытством наблюдал, как собака столкнулась с неожиданной трудностью: она не могла ухватить два зонта сразу, потому что ей приходилось слишком широко разевать пасть. Собака брала сначала большой зонт, а маленький выпадал. После двух-трех неудач она остановилась и критически рассмотрела вопрос. И тогда она начала с маленького зонтика и блестяще разрешила задачу. А ведь, согласитесь, для этого ей следовало проделать несколько логических операций.
– Я-то согласна, – ответила Леди Мюриэл. – Но разве церковь не осуждает сравнение человека с животными? Разве она не проводит грани между разумом и инстинктом?
– В мое время так и считалось, – сказал Граф. – Религия так упорно настаивала на том, что человек – единственное разумное существо, словно это был вопрос жизни и смерти. Но сейчас думают иначе. Конечно, у человека остались кое-какие привилегии – дар речи, например, позволяет нам пользоваться преимуществами разделения труда. Однако с убеждением в своей монополии на разум нам пришлось распрощаться. И никакой катастрофы не произошло! «Дух веет, где хочет».
– Многие религиозные люди, – сказал я, – разделяют точку зрения епископа Батлера и допускают, что у животных есть подобие бессмертной души.
– О, я так на это надеюсь! – воскликнула Леди Мюриэл. – Мне особенно жаль лошадей. Они, бедные, так страдают на этом свете. Я думала, что если что-то и способно заронить во мне сомнения в высшей справедливости, так это страдания лошадей.
– Это часть общей Тайны: почему страдают невинные существа, – заметил Граф. – Это может заронить некоторые сомнения, но не убить веру, я полагаю.
– Страдания лошадей, – сказал я, – чаще всего вызваны жестокостью человека. А жестокость – следствие греха. Трудно понять, почему из-за одного грешника страдают другие. Но еще труднее осознать, почему животные заставляют страдать друг друга – например, кот, играющий с мышью. Можно ли сказать, что здесь нет никакой моральной ответственности по сравнению с человеком, мордующим лошадь?
– Вероятно, да, – сказала Леди Мюриэл, глядя на отца.
– Но имеем ли мы основания для того, чтобы рассуждать об этом? – добавил Граф. – Вполне возможно, что теологические трудности – это всего лишь следствие нашего невежества? Сказано: «Видят – и не знают».
– Вы говорили о разделении труда, – напомнил я. – Но почему только у людей? У пчел оно, пожалуй, будет получше.
– Тем лучше, чем дальше от человеческого общества, – молвил Граф. – И, соответственно, от человеческого разума. Пчелы действуют так, будто руководствуются чистым инстинктом, а вовсе не разумом, как некоторые считают. Посмотрите, как глупо ведет себя та же пчела, пытаясь выбраться из комнаты, когда она бьется о стекло. Если бы так себя вел щенок, мы назвали бы его ненормальным. Следовательно, в сравнении с пчелой, он прямо Спиноза!
– То есть, вы полагаете, что чистый инстинкт совсем не содержит в себе разумного зерна?
– Отнюдь! – возразил Граф. – Я полагаю, что инстинкт открывает нам разум высших ступеней. Через разум пчел действует сам Бог.
– Через разумы всех пчел вместе? – спросил я.
– А вы уверены, что у них есть разумы? – напомнил Граф.
– Извините! – воскликнула Леди Мюриэл с несвойственным ей пафосом. – Разве сам ты не говорил о разуме?
– Я говорил именно о разуме, – уточнил Граф. – В единственном числе. Я думал, что у роя пчел может быть только один коллективный разум. Возможно, в этом и состоит решение загадки о пчелах. А вдруг пчелиный рой – это одно живое существо, то есть единый организм в прямом смысле слова?
– Эта загадка изумительна, – восхитился я. – Но ее нужно как следует осознать, а для этого необходимо прежде всего отдохнуть. Инстинкт и разум побуждают меня к этому. Спокойной ночи, друзья мои.
– Я провожу вас, – сказала Леди Мюриэл. – Заодно и пройдусь перед сном. И мы поговорим с вами. Вы не против, если мы пойдем лесом? Прекрасно, а то уже темнеет.
Мы пошли в тени переплетающихся ветвей, напоминающих купол и вообще всю немыслимую архитектуру – все эти арки, нефы и алтари барочного собора, возникшего в грезах поэта.
– В этом лесу, – молвила она, – мне всегда думается о чем-то волшебном. Можно вас спросить: вы верите в фей?
Моим первым порывом было рассказать ей обо всем, что было связано у меня с этой рощей. Но я сдержался:
– Если под верой вы подразумеваете допущение их существования, то можно сказать и «да». Но для полной уверенности нужны факты.
– А помните, – спросила она, – как вы говорили, что поверите во что угодно – были бы факты? Речь тогда шла о привидениях, а к феям это относится?
– Думаю, что да, – я по-прежнему едва сдерживался, чтобы рассказать ей всё, но не был уверен, что найду в ней сочувствие.
– У вас, может быть, даже имеется теория насчет их места в мироздании? – поинтересовалась Леди Мюриэл. И добавила тем особым шутливым тоном, который, всего вернее, свидетельствовал о глубокой заинтересованности: – Но скажите, что вы думаете об их моральных принципах? Они, например, склонны к греху?
– Вероятно, их мышление проще, чем у взрослых людей. Может, они находятся на уровне детского сознания. Думаю, что на этом уровне они моральны и у них есть свободная воля. Противное было бы нелепостью. А где есть свободная воля, там возможен и грех.
– Так вы в них все-таки верите? – она радостно захлопала в ладоши. – Значит, у вас есть те самые факты?
И все же я не спешил открыться ей, хотя и чувствовал, что этого не избежать.
– Как вам сказать? Я верю в Жизнь – не только видимую и вообще воспринимаемую чувствами, но и незримую. Я верю в ту незримую сущность, которую называют духом или душой – что вам ближе. Почему вокруг нас не могут существовать духи, подобные им, не привязанные к какому-то материальному телу? Разве Всевышний не мог создать этот рой мушек, счастливых тем, что они в течение часа обречены плясать в солнечном луче? Для чего? Возможно, для того, чтобы на земле было больше осчастливленных существ. И разве можем мы с полной уверенностью провести черту и сказать: «За этой гранью нет больше ничего»?
– Да, да! – вскричала она с пылающими глазами. – Но это еще не факты.
– Хорошо, будут вам и факты, – я чувствовал, что придется посвятить ее во всё. – Раньше я не мог открыться вам. Но я их видел – именно здесь, в этой роще.
Больше вопросов она не задавала. Она шла рядом со мной молча, понурив голову и слушала, иногда стискивая ладони. Порой ее дыхание учащалось от восторга. Я сказал, что никому еще не открывал своей тайны, своего существования между двух стихий и двойственной природы милых детей. Когда я рассказал о безумных прыжках Бруно, Леди Мюриэл засмеялась. А когда я поведал о доброте и благородстве Сильви, она вздыхала так, будто нашла родную душу.
– Я всегда мечтала увидеть ангела. Но, оказывается, я встретила его, сама того не подозревая! Послушайте! Вы узнаете этот ангельский голос? Это же поет Сильви!
– Я слышал, как поет Бруно и больше ничего.
– А я слышала Сильви, – сказала Леди Мюриэл. – В тот самый день, когда вы принесли нам те таинственные цветы. Дети выбежали в сад, а я издали заметила Эрика и вышла встретить его. Тогда-то я и услышала эту песню. Там еще были такие слова: «Я думаю, это любовь. Я чувствую: это любовь». Голос доносился издалека, будто во сне. И это все было прекрасно – как первая улыбка ребенка или первый проблеск белых скал, когда возвращаешься домой после долгого пути. Этот голос соединял и примирял земное и небесное. Слушайте! Это – ее голос, и та же самая песня!
Слов я не слышал, но в воздухе, действительно, как будто было разлито предощущение мелодии. Она обретала плоть, становился отчетливее, громче и ближе. Мы стояли молча. Мгновение – и вот перед нами возникли двое детей и направились к нам, держась за руки. Заходящее солнце создавало ореолы вокруг их голов, как нимбы. Дети смотрели в нашу сторону, но, похоже, не видели нас. Я догадался, что Леди Мюриэл впала в уже знакомое мне «сверхъестественное» состояние и что мы оба, хотя и отлично видели детей, сами оставались для них незримыми.
Песня смолкла, но, к моему удовольствию, Бруно сказал:
– А давай еще споем, Сильви! Это было здорово!
– Хорошо, – согласилась она.
И завела песню хорошо мне знакомым голоском:
Под луной золотой
Для нее всё живет.
Лишь о ней об одной
Грезит всё и поет .
Коль ее не иметь,
Все слова, что ты знал, –
Лишь звенящая медь
Да гремящий кимвал.**
И тут случилось одно из самых прекрасных открытий того года: я услышал голос Бруно. Его партия была коротка – всего несколько слов:
Это чудо – любовь!
И только любовь!
От простой, но чарующей мелодии у меня защемило сердце. Я чувствовал благоговение, трепет, наверное, почти как Моисей, когда он услышал слова «Сними обувь свою, ибо земля, на которой ты стоишь – свята». Образы детей поблекли и стали призрачными, как мерцающие метеоры. Голоса их слились в чарующей гармонии. Они повторили дуэтом:
Это чудо – любовь!
И только любовь!
Впрочем, они были еще различимы, хотя и слабо. Снова запела Сильви:
Что пленяет умы?
В чем сама благодать?
Но стесняемся мы
Это чудо назвать.
Если чувства твои
Пламенеют в крови,
Ты ее не таи,
Ты ее назови.
И снова – Бруно:
Это чудо – любовь!
И только любовь!
Потом зазвучал голос Сильви – уже громче и увереннее:
Без нее жизнь грустней
И в душе – холода…
Засыхает ручей,
Угасает звезда.
На просторах страны
С нею всё расцветет…
И опять запел Бруно:
С нею нам не страшны
Буджум и Бармаглот.
Это чудо – любовь!
И только любовь!
– Как это прекрасно! – прошептала Леди Мюриэл.
Мы отступили и дали детям пройти. Стоило протянуть руку, чтобы дотронуться до них, но мы не посмели.
– Не надо отвлекать их, – сказал я. – Они ведь даже не заметили нас.
– Да, не нужно, – согласилась Леди Мюриэл. – Кто-то захотел бы встретить их во плоти снова. Но я чувствую, что этого никогда не произойдет с нами. Они ушли из нашей жизни.
Она вздохнула. И мы двинулись молча, пока не вышли на дорогу.
– Теперь я оставлю вас. Я должна вернуться до темноты. А мне еще нужно зайти к подруге. Доброй вам ночи. Заходите к нам, – сказала она с теплотой, тронувшей меня до глубины души. – Так мало людей, по-настоящему близких нам.
– Доброй ночи! – откликнулся я. – Теннисон сказал это кому-то получше меня.
– Теннисон не знал, что говорил, – возразила она со своим обычным ребячеством, и мы расстались.
.
Примечание переводчика:
** — Пародия переводчика на «Лирическую песню» С. Алымова (муз. И. Дунаевского). |
____________________________________________________
***