Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER THIRTEEN
WHAT TOTTLES MEANT
MEIN HERR unrolled the manuscript, but, to my great surprise, instead of reading it, he began to sing it, in a rich mellow voice thatseemed to ring through the room.
`One thousand pounds per annum
Is not so bad a figure, come!’
Cried Tottles. `And I tell you, flat,
A man may marry well on that!
To say «the Husband needs the Wife»
Is not the way to represent it.
The crowning joy of Woman’s life
Is Man!’ said Tottles (and he meant it).The blissful Honey-moon is past:
The Pair have settled down at last:
Mamma-in-law their home will share,
And make their happiness her care.
`Your income is an ample one:
Go it, my children!’ (And they went it).
`I rayther think this kind of fun
Wo’n’t last!’ said Tottles (and he meant it).They took a little country-box—
A box at Covent Garden also:
They lived a life of double-knocks,
Acquaintances began to call so:
Their London house was much the same
(It took three hundred, clear, to rent it):
`Life is a very jolly game!’
Cried happy Tottles (and he meant it).`Contented with a frugal lot’
(He always used that phrase at Gunter’s),
He bought a handy little yacht—
A dozen serviceable hunters—
The fishing of a Highland Loch—
A sailing-boat to circumvent it—
`The sounding of that Gaelic «och»
Beats me!’ said Tottles (and he meant it).
Here, with one of those convulsive starts that wake oneup in the very act of dropping off to sleep, I became conscious that thedeep musical tones that thrilled me did not belong to Mein Herr, but tothe French Count. The old man was still conning the manuscript.
`I beg your pardon for keeping you waiting!’ he said.`I was just making sure that I knew the English for all the words. I amquite ready now.’ And he read me the following Legend:
`In a city that stands in the very centre of Africa, andis rarely visited by the casual tourist, the people had always bought eggs—adaily necessary in a climate where egg-flip was the usual diet—from aMerchant who came to their gates once a week. And the people always bidwildly against each other: so there was quite a lively auction every timethe Merchant came, and the last egg in his basket used to fetch the valueof two or three camels, or thereabouts. And eggs got dearer every week.And still they drank their egg-flip, and wondered where all their moneywent to.
`And there came a day when they put their heads together.And they understood what donkeys they had been.
`And next day, when the Merchant came, only one Man wentforth. And he said «Oh, thou of the hook-nose and the goggle-eyes, thouof the measureless beard, how much for that lot of eggs?»
`And the Merchant answered him «I could let thee havethat lot at ten thousand piastres the dozen.»
`And the Man chuckled inwardly, and said «Ten piastresthe dozen I offer thee, and no more, oh descendant of a distinguished grandfather!»
`And the Merchant stroked his beard, and said «Hum! Iwill await the coming of thy friends.» So he waited. And the Man waitedwith him. And they waited both together.’
`The manuscript breaks off here,’ said Mein Herr, as herolled it up again; `but it was enough to open our eyes. We saw what simpletonswe had been—buying our Scholars much as those ignorant savages boughttheir eggs—and the ruinous system was abandoned. If only we could haveabandoned, along with it, all the other fashions we had borrowed from you,instead of carrying them to their logical results! But it was not to be.What ruined my country, and drove me from my home, was the introduction—intothe Army, of all places—of your theory of Political Dichotomy!’
`Shall I trouble you too much,’ I said, `if I ask youto explain what you mean by «the Theory of Political Dichotomy»?’
`No trouble at all!’ was Mein Herr’s most courteous reply.`I quite enjoy talking, when I get so good a listener. What started thething, with us, was the report brought to us, by one of our most eminentstatesmen, who had stayed some time in England, of the way affairs weremanaged there. It was a political necessity (so he assured us, and we believedhim, though we had never discovered it till that moment) that there shouldbe two Parties, in every affair and on every subject. In Politics, thetwo Parties, which you had found it necessary to institute, were called,he told us, «Whigs» and «Tories».’
`That must have been some time ago?’ I remarked.
`It was some time ago,’ he admitted. `And this was theway the affairs of the British Nation were managed. (You will correct meif I misrepresent it. I do but repeat what our traveler told us.) Thesetwo Parties—which were in chronic hostility to each other—took turnsin conducting the Government; and the Party, that happened not to be inpower, was called the «Opposition», I believe?’
`That is the right name,’ I said. `There have always been,so long as we have had a Parliament at all, two Parties, one «in», andone «out».’
`Well, the function of the «Ins» (if I may so call them)was to do the best they could for the national welfare—in such thingsas making war or peace, commercial treaties, and so forth?’
`Undoubtedly,’ I said.
`And the function of the «Outs» was (so our traveler assuredus, though we were very incredulous at first) to prevent the «Ins» fromsucceeding in any of these things?’
`To criticize and to amend their proceedings,’ I correctedhim. `It would be unpatriotic to hinder the Government in doing what wasfor the good of the Nation! We have always held a Patriot to be the greatestof heroes, and an unpatriotic spirit to be one of the worst of human ills!’
`Excuse me for a moment,’ the old gentleman courteouslyreplied, taking out his pocket-book. `I have a few memoranda here, of acorrespondence I had with our tourist, and, if you will allow me, I’lljust refresh my memory—although I quite agree with you—it is, as yousay, one of the worst of human ills—‘ And, here Mein Herr began singingagain.
But oh, the worst of human ills
(Poor Tottles found) are `little bills’!
And, with no balance in the Bank
What wonder that his spirits sank?
Still, as the money flowed away,
He wondered how on earth she spent it.
`You cost me twenty pounds a day,
At least!’ cried Tottles (and he meant it).She sighed. `Those Drawing Rooms, you know!
I really never thought about it:
Mamma declared we ought to go—
We should be Nobodies without it.
That diamond-circlet for my brow—
I quite believed that she had sent it,
Until the Bill came in just now—‘
`Viper!’ cried Tottles (and he meant it).Poor Mrs. T. could bear no more,
But fainted flat upon the floor.
Mamma-in-law, with anguish wild,
Seeks, all in vain, to rouse her child.
`Quick! Take this box of smelling-salts!
Don’t scold her, James, or you’ll repent it,
She’s a dear girl, with all her faults—‘
She is!’ groaned Tottles (and he meant it).`I was a donkey,’ Tottles cried,
`To choose your daughter for my bride!
‘Twas you that bid us cut a dash!
‘Tis you have brought us to this smash!
You don’t suggest one single thing
That can in any way prevent it—‘
`Then what’s the use of arguing?’
`Shut up!’ cried Tottles (and he meant it).
Once more I started into wakefulness, and realized thatMein Herr was not the singer. He was still consulting his memoranda.
`It is exactly what my friend told me,’ he resumed, afterconning over various papers. `»Unpatriotic» is the very word I had used,in writing to him, and «hinder» is the very word he used in his reply!Allow me to read you a portion of his letter:
`»I can assure you,» he writes, «that, unpatriotic asyou may think it, the recognized function of the «Opposition» is to hinderin every manner not forbidden by the Law, the action of the Government.This process is called «Legitimate Obstruction»: and the greatest triumphthe «Opposition» can ever enjoy, is when they are able to point out that,owing to their «Obstruction», the Government have failed in everythingthey have tried to do for the good of the Nation!»‘
`Your friend has not put it quite correctly,’ I said.`The Opposition would no doubt be glad to point out that the Governmenthad failed through their own fault but not that they had failed on accountof Obstruction!’
`You think so?’ he gently replied. `Allow me now to readto you this newspaper-cutting, which my friend enclosed in his letter.It is part of the report of a public speech, made by a Statesman who wasat the time a member of the «Opposition»:
`»At the close of the Session, he thought they had noreason to be discontented with the fortunes of the campaign. They had routedthe enemy at every point. But the pursuit must be continued. They had onlyto follow up a disordered and dispirited foe.»‘
`Now to what portion of your national history would youguess that the speaker was referring?’
`Really, the number of successful wars we have waged duringthe last century,’ I replied, with a glow of British pride, `is far toogreat for me to guess, with any chance of success, which it was we werethen engaged in. However. I will name «India» as the most probable. TheMutiny was no doubt, all but crushed, at the time that speech was made.What a fine, manly, patriotic speech it must have been!’ I exclaimed inan outburst of enthusiasm.
`You think so?’ he replied, in a tone of gentle pity.`Yet, my friend tells me that the «disordered and dispirited foe» simplymeant the Statesmen who happened to be in power at the moment; that the»pursuit» simply meant «Obstruction»; and that the words «they had routedthe enemy» simply meant that the «Opposition» had succeeded in hinderingthe Government from doing any of the work which the Nation had empoweredthem to do!’
I thought it best to say nothing.
`It seemed queer to us, just at first,’ he resumed, aftercourteously waiting a minute for me to speak: `but, when once we had masteredthe idea, our respect for your Nation was so great that we carried it intoevery department of life! It was «the beginning of the end» with us. Mycountry never held up its head again!’ And the poor old gentleman sigheddeeply.
`Let us change the subject,’ I said. `Do not distressyourself, I beg!’
`No, no!’ he said, with an effort to recover himself.`I had rather finish my story! The next step (after reducing our Governmentto impotence, and putting a stop to all useful legislation, which did nottake us long to do) was to introduce what we called «the glorious BritishPrinciple of Dichotomy» into Agriculture. We persuaded many of the well-to-dofarmers to divide their staff of labourers into two Parties, and to setthem one against the other. They were called, like our political Parties,the «Ins» and the «Outs»: the business of the «Ins» was to do as much ofploughing, sowing or whatever might be needed, as they could manage ina day, and at night they were paid according to the amount they had done:the business of the «Outs» was to hinder them, and they were paid for theamount they had hindered. The farmers found they had to pay only half asmuch wages as they did before, and they didn’t observe that the amountof work done was only a quarter as much as was done before: so they tookit up quite enthusiastically, at first.’
`And afterwards—‘? I enquired.
`Well, afterwards they didn’t like it quite so well. Ina very short time, things settled down into a regular routine. No workat all was done. So the «Ins» got no wages, and the «Outs» got full pay.And the farmers never discovered, till most of them were ruined, that therascals had agreed to manage it so, and had shared the pay between them!While the thing lasted, there were funny sights to be seen! Why, I’ve oftenwatched a ploughman, with two horses harnessed to the plough, doing hisbest to get it forwards; while the opposition-ploughman, with three donkeysharnessed at the other end, was doing his best to get it backwards! Andthe plough never moving an inch, either way!’
`But we never did anything like that!’ I exclaimed.
`Simply because you were less logical than we were,’ repliedMein Herr. `There is sometimes an advantage in being a donk—Excuse me!No personal allusion intended. All this happened long ago, you know!’
`Did the Dichotomy-Principle succeed in any direction?’I enquired.
`In none,’ Mein Herr candidly confessed. `It had a veryshort trial in Commerce. The shop-keepers wouldn’t take it up, after oncetrying the plan of having half the attendants busy in folding up and carryingaway the goods which the other half were trying to spread out upon thecounters. They said the Public didn’t like it!’
`I don’t wonder at it,’ I remarked.
`Well, we tried «the British Principle» for some years.And the end of it all was—‘ His voice suddenly dropped, almost to a whisper;and large tears began to roll down his cheeks. `—the end was that we gotinvolved in a war; and there was a great battle, in which we far out-numberedthe enemy. But what could one expect, when only half of our soldiers werefighting, and the other half pulling them back? It ended in a crushingdefeat—an utter rout. This caused a Revolution; and most of the Governmentwere banished. I myself was accused of Treason, for having so stronglyadvocated «the British Principle». My property was all forfeited, and—and—Iwas driven into exile! «Now the mischief’s done,» they said, «perhaps you’llkindly leave the country?» It nearly broke my heart, but I had to go!’
The melancholy tone became a wail: the wail became a chant:the chant became a song—though whether it was Mein Herr that was singing,this time, or somebody else, I could not feel certain.
`And, now the mischief’s done, perhaps
You’ll kindly go and pack your traps?
Since two (your daughter and your son)
Are Company, but three are none.A course of saving we’ll begin:
When change is needed, I’ll invent it.
Don’t think to put your finger in
This pie!’ cried Tottles (and he meant it).
The music seemed to die away. Mein Herr was again speakingin his ordinary voice. `Now tell me one thing more,’ he said. `Am I rightin thinking that in your Universities, though a man may reside some thirtyor forty years, you examine him, once for all, at the end of the firstthree or four?’
`That is so, undoubtedly,’ I admitted.
`Practically, then, you examine a man at the beginningof his career!’ the old man said to himself rather than to me. `And whatguarantee have you that he retains the knowledge for which you have rewardedhim—before-hand, as we should say!’
`None,’ I admitted, feeling a little puzzled at the driftof his remarks. `How do you secure that object?’
`By examining him at the end of his thirty or forty years—notat the beginning,’ he gently replied. `On an average, the knowledge thenfound is about one-fifth of what it was at first—the process of forgettinggoing on at a very steady uniform rate—and he, who forgets least, getsmost honour, and most rewards.’
`Then you give him the money when he needs it no longer?And you make him live most of his life on nothing!’
`Hardly that. He gives his orders to the tradesmen: theysupply him, for forty, sometimes fifty years, at their own risk: then hegets his Fellowship—which pays him in one year as much as your Fellowshipspay in fifty—and then he can easily pay all his bills, with interest.’
`But suppose he fails to get his Fellowship? That mustoccasionally happen.’
`That occasionally happens.’ It was Mein Herr’s turn,now, to make admissions.
`And what becomes of the tradesmen?’
`They calculate accordingly. When a man appears to begetting alarmingly ignorant, or stupid, they will sometimes refuse to supplyhim any longer. You have no idea with what enthusiasm a man will beginto rub up his forgotten sciences or languages, when his butcher has cutoff the supply of beef and mutton!’
`And who are the Examiners?’
`The young men who have just come, brimming over withknowledge. You would think it a curious sight,’ he went on, `to see mereboys examining such old men. I have known a man set to examine his owngrandfather. It was a little painful for both of them, no doubt. The oldgentleman was as bald as a coot—‘
`How bald would that be?’ I’ve no idea why I asked thisquestion. I felt I was getting foolish.
.
____________________________________________________
Глава тринадцатая
ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ ТОТТЛС
Господин неспешно развернул манускрипт, но, к моему изумлению, вместо того, чтобы читать его вслух, принялся петь мягким мелодичным голосом, раздававшимся в зале.
«Подумай, тыща фунтов в год —
Совсем немаленький доход!» —
Воскликнул Тоттлс. — «Эх, молодежь!
Ты с ним безбедно проживешь!
Жена для мужа — не беда,
О том не стоит и вздыхать».
«Но для жены глава всегда —
Муж!» (Вот что он хотел сказать…)Медовый месяц пролетел,
А молодые — не у дел.
И вскоре теща во всю прыть
Спешит их счастье разделить.
«У вас — солидный капитал:
А это, дети, благодать…»
«Само собою…» — пробурчал
Тоттлс. (Вот что он хотел сказать.)Он тотчас снял роскошный дом
И ложу в Ковент-Гарден. Там
Текли их денежки ручьем
В карманы плутам и друзьям.
За домик в Лондоне пора
Три сотни фунтов им отдать…
А Тоттлс ликует: «Жизнь — игра!
Да!» (Вот что он хотел сказать.)Богатством вдрызг обременен,
Тоттлс распотешил простаков:
Купил игрушку-яхту он,
Завел и дюжину стрелков,
И дачу — там, на Хайлэнд-Лох,
И лодку — краше не сыскать…
«Как надоел мне гэльский «ох»!
Ах!» (Вот что он хотел сказать.)
В этот момент или, лучше сказать, паузу между погружениями в пучину сна я внезапно понял, что глубокие басовые ноты, разбудившие меня, исходили не от Господина, а от Французского Графа. Тем временем почтенный джентльмен продолжал рассматривать манускрипт.
— Прошу прощения, что заставил вас ждать! — проговорил он. — Я просто хотел убедиться, все ли слова я смогу перевести на английский. Но теперь я готов начать. — И он прочитал мне следующую легенду:
«В некоем городе, находящемся в самом центре Африки, куда редко заглядывают путешественники, местные жители всегда покупали яйца — а яичный коктейль при таком климате составлял их насущную потребность — у Купца, каждую неделю приезжавшего и останавливавшегося у городских ворот. Всякий раз, когда Купец появлялся в городе, люди теснились вокруг него и наперебой раскупали яйца, так что самое плохонькое яйцо в его корзине по цене равнялось двум, а то и трем верблюдам. И с каждой неделей цена на яйца все росла и росла. Но жители продолжали пить яичный коктейль, удивляясь, куда же уходят все их деньги.
И вот однажды они собрались на совет. И поняли, какими ослами они были до сих пор.
И вот, когда Купец опять приехал в город, его встречал всего один Горожанин. Он крикнул Купцу: «Эй ты, крючконосый хитроглаз, тощая бородища, почем эти яйца?»
Купец отвечал: «Я могу продать их хоть все по десять тысяч пиастров за дюжину».
Горожанин кашлянул и сказал: «Я предлагаю тебе по десять пиастров за дюжину, и ни монеты больше, о отродье бесчестных предков!»
Купец почесал бороду и отвечал: «Хм! Лучше я подожду, пока появятся твои приятели». И он стал ждать. А Горожанин стоял возле него. И они все ждали и ждали…»
— На этом манускрипт обрывается, — пояснил Господин, бережно сворачивая его. — Но и того, что мы слышали, вполне достаточно, чтобы открыть нам глаза. Мы убедились, какими простаками мы были, покупая своих учеников точно так же, как жители того городка покупали яйца, — и разорительная система была тотчас отменена. О, если бы нам удалось отменить вместе с ней и многие другие обычаи, которые мы переняли у вас, вместо того чтобы обратиться к здравому смыслу! Увы, все было совсем не так. Но что действительно погубило мою страну и заставило меня покинуть родной дом — так это введение во всех сферах жизни и даже в армии Теории Политической Дихотомии!
— Надеюсь, я не слишком обременю вас, — спросил я, — если попрошу объяснить, что вы понимаете под Теорией Политической Дихотомии?
— Отнюдь! Вовсе не обремените, — любезно отвечал Господин. — Напротив, мне очень приятно беседовать со столь внимательным слушателем. У нас все началось с того злополучного отчета, который привез один весьма уважаемый государственный муж, проживший некоторое время в Англии и решивший познакомить нас с тамошними делами. У вас признано политической необходимостью (в чем он уверял нас, а мы ему поверили, хотя ни о чем подобном до сих пор не слышали), чтобы во всех сферах жизни существовали две партии. В политике же, по его словам, вы сочли нужным учредить две партии, которые называются «виги» и «тори».
— Это, вероятно, было довольно давно? — заметил я.
— Да, с тех пор прошло немало времени, — подтвердил мой собеседник. — Такова, по его словам, политическая система, сложившаяся на Британских островах. (Если я в чем-то ошибаюсь, поправьте меня. Видите ли, я говорю обо всем этом со слов нашего сановного путешественника.) Так вот, эти две партии, одержимые хронической ненавистью друг к другу, по очереди возглавляли правительство; и партия, оказавшаяся не у власти, получила название оппозиции. Верно?
— Да, именно так она и называется, — подтвердил я. — С тех пор, как у нас возникла парламентская система, всегда существовали две партии: одна — у руля власти, другая — в оппозиции.
— Так вот, задачей «рулевых» (если их можно так называть) было стараться сделать все, что в их силах, для процветания нации во всех сферах, будь то вопросы войны и мира, экономические договоры и прочее. Верно?
— Вне всякого сомнения, — отвечал я.
— А задачей оппозиционеров (так уверял нас путешественник, хотя мы поначалу относились к нему с недоверием) — мешать «рулевым» добиться успеха во всех этих областях?
— Критиковать их и указывать на их ошибки, — поправил я Господина. — Было бы весьма непатриотично мешать правительству в его усилиях во благо нации! Мы всегда считали патриотов величайшими из героев, а непатриотичность — худшим из всех зол на свете!
— Прошу прощения, — вежливо перебил меня почтенный джентльмен, доставая записную книжку. — Я сделал кое-какие выписки из писем, которыми мы обменивались с этим «путешественником», и, если позволите, мне хотелось бы освежить в памяти — хотя я совершенно согласен с вами… Вы говорите, худшее из зол — это… — И Господин запел опять:
Но худшее из зол людских —
Счета (о, Тоттлс знает их!).
Коль денег в банке ни гроша —
Понятно, что болит душа.
Жене опять мотать не лень,
А Тоттлсу впору помирать:
«Ты стоишь двадцать фунтов в день
Мне!» (Вот что он хотел сказать.)«Зато гостиная — бог мой!
Я не мечтала о такой,
Но мама все твердит свое:
Не обойтись вам без нее!
А диадема — блеск! К тому ж
Купец сулил мне подождать,
Но счет прислал…» — «Цыц! — рявкнул муж. —
Дрянь!» (Вот что он хотел сказать.)Не в силах вынести жена:
Упала в обморок она.
И теща, делом не шутя,
Спешит спасать свое дитя.
«Дай соль! О, ты убьешь ее!
Ах, Джеймс, не вздумай укорять:
Она — дитя!» А Тоттлс — свое:
«Дрянь!» (Вот что он хотел сказать.)«Я был осел, осел точь-в-точь,
Что выбрал в жены вашу дочь!
Вы разорить нас помогли!
Вы нас до ручки довели!
И каждый новый ваш совет
Лишь мотовству служил опять…»
«Тогда зачем…» — «Цыц! — Тоттлс в ответ.
Цыц!» (Вот что он хотел сказать.)
Я опять встряхнулся и понял, что пел вовсе не Господин. Он по-прежнему листал свои записки.
— Ну вот, нашел. Мой друг писал мне, — заметил он, вдоволь нашуршавшись страницами. «Непатриотичность» — то самое слово, которое встречалось в моем письме, а «мешать» — в его ответном послании! Позвольте прочесть вам некоторые выдержки из его письма:
«Смею вас уверить, — пишет он, — что при всей кажущейся непатриотичности общепризнанной функцией оппозиции является всячески, всеми средствами, не нарушая при этом законов, мешать деятельности правительства. Этот процесс именуется Легитимной Обструкцией, и величайший триумф оппозиции в том и заключается, чтобы благодаря такой Обструкции все попытки правительства действовать во благо нации закончились полным провалом!»
— Ваш друг информировал вас не совсем точно, — отвечал я. — Оппозиция, безусловно, будет рада, если правительство потерпит неудачу, но вследствие своих собственных ошибок, а не в результате Обструкции!.
— Вы думаете? — деликатно отвечал джентльмен. — Позвольте в таком случае прочесть вам вырезку из газеты, которую мой друг прислал вместе с письмом. Это выдержка из отчета о публичной речи, произнесенной одним государственным мужем, входившим тогда в ряды оппозиции:
«На закрытии сессии парламента он заявил, что не видит причин быть недовольными исходом кампании. Над противником одержана полная победа по всем статьям. Однако не следует успокаиваться на достигнутом. Необходимо и дальше преследовать рассеянного и подавленного врага».
— Как вы думаете, какой период вашей национальной истории имел в виду оратор?
— Видите ли, число победоносных войн, которые мы вели в текущем столетии, — отвечал я с чисто британской гордостью, — настолько велико, что мне очень трудно, если не сказать — невозможно, вспомнить, в какой именно войне мы тогда участвовали. Однако по принципу наибольшей вероятности я рискнул бы сказать, что она велась в Индии. В тот период, о котором идет речь, там были успешно подавлены все мятежи и восстания. Это просто замечательная, поистине патриотическая речь! — не сдержавшись, воскликнул я.
— Вы думаете? — слегка ироничным тоном отвечал он. — Так вот, друг пишет, что «рассеянный и подавленный враг» — это просто-напросто государственные мужи, находившиеся в тот момент у руля власти; «преследование» — банальная Обструкция, а слова «над противником одержана полная победа» означают, что оппозиции удалось помешать правительству исполнить все те благие дела, которые поручила ему нация!
Я счел за благо промолчать.
— Поначалу такое разделение весьма огорчало нас, — продолжал он, деликатно сделав небольшую паузу, чтобы дать мне прийти в себя, — но когда мы только познакомились с этой идеей, уважение, которое мы питали к вашей стране, было столь велико, что мы решили применить ее во всех сферах жизни! Увы, это оказалось для нас «началом конца»… Моя страна никогда больше не сможет подняться на ноги! — Проговорив это, бедный джентльмен печально вздохнул.
— Давайте сменим тему, — предложил я. — Не расстраивайтесь, прошу вас!
— Нет-нет, ничего! — отвечал он, с видимым усилием взяв себя в руки. — Я хотел бы закончить свой рассказ! Следующим этапом (после лишения правительства практически всех рычагов власти и прекращения всякой законодательной деятельности, которая не заставила себя долго ждать) было введение так называемого прославленного британского принципа Дихотомии в сельском хозяйстве. Мы буквально заставляли преуспевающих фермеров разделять своих работников на две партии с тем, чтобы они могли бороться друг с другом. Они, как и наши политические партии, получили название «рулевых» и «оппозиции». В задачу «рулевых» входили пахота, сев и все прочее; и вечером им платили, исходя из объема выполненных работ. Задачей же «оппозиции» было всячески мешать им, и платили им смотря по тому, насколько успешно им удавалось помешать «рулевым». Фермеры обнаружили, что теперь им приходится платить своим рабочим вдвое меньше, и поначалу встретили это новшество с энтузиазмом, не обратив внимания, что объем работ сократился вчетверо.
— И что же было потом? — спросил я.
— Видите ли, потом они вообще перестали интересоваться этим. За очень короткое время дела практически остановились. Никаких работ в поле не велось. «Рулевым» не платили ни гроша, зато «оппозиция» получала все сполна. И пока фермеры окончательно не разорились, они так и не узнали, что плуты-рабочие просто договорились между собой, а полученные денежки делили пополам. О, это было забавное зрелище, смею вас уверить! Так, я нередко видел, как пахарь, запрягши в свой плуг пару коней, изо всех сил старается продвинуть его вперед, тогда как другой пахарь — уже из рядов оппозиции, — впрягши в тот же самый плуг, но с другой стороны, трех ослов, со всем усердием тянет его назад! А плуг ни на дюйм не подается ни в ту, ни в другую сторону!
— Ну, мы, к счастью, никогда не делали ничего подобного! — воскликнул я.
— Это потому, что вы не столь последовательны, как мы, — возразил Господин. — Иной раз — простите за резкость! — даже выгодно быть ослом. Не ищите в моих словах никаких личных выпадов. Сами знаете, все это было давным-давно!
— Неужели принцип Дихотомии не принес положительного результата ни в какой сфере? — спросил я.
— Ни в единой, — печально вздохнул Господин. — Особенно кратким оказался опыт его применения в коммерции. Владельцы магазинов отказывались следовать ему после того, как, разделив своих продавцов на две партии, они обнаружили, что пока одна половина выкладывает товары на прилавок и разворачивает их, другая половина опять упаковывает их и уносит на склад. Они заявили, что публике это не нравится!
— Ничего удивительного, — согласился я.
— Так вот, мы несколько лет проверяли действенность хваленого «Британского принципа». И в конце концов дело кончилось… — Тут его голос неожиданно дрогнул; бедный Господин перешел почти на шепот, а по его щекам покатились крупные слезы. — …Дело кончилось тем, что мы оказались втянутыми в войну. Состоялось грандиозное сражение, в котором наши войска имели большой численный перевес. Но кто бы мог ожидать, что сражаться будет всего половина воинов, тогда как другая начнет стрелять им в спину?! Дело кончилось сокрушительным поражением. Это привело к восстанию, и почти все члены правительства были убиты мятежниками. Даже я был обвинен в государственной измене — за слишком рьяную проповедь «Британского принципа»! Все мое имущество было конфисковано, а меня… меня… меня отправили в ссылку! «Сами видите, какие беспорядки у нас творятся! — сказали мне новые власти. — Может, вам лучше подобру-поздорову уехать куда-нибудь подальше?» Сердце у меня разрывалось, но мне все же пришлось покинуть родину!
В зале опять раздались меланхоличные звуки; они слились в грустную мелодию, а из мелодии возникла песня. Но на этот раз я уже не мог разобрать, кто поет: Господин, Французский Граф или кто-то еще.
«Слезами горю не помочь…
Не лучше ль вам убраться прочь?!
Мы с вашей дочкою вдвоем
Спасемся, с вами ж — пропадем…
Пора! Спасенья час настал:
Мне опыта не занимать.
Не суйтесь лучше к нам!» — вскричал
Тоттлс. (Вот что он хотел сказать.)
Мелодия постепенно смолкла. Господин заговорил своим обычным, знакомым голосом:
— Расскажите мне еще о чем-нибудь, — попросил он. — Прав ли я, полагая, что, хотя в ваших университетах студент может просидеть хоть тридцать или даже сорок лет, вы экзаменуете его по окончании третьего или четвертого года учебы?
— Да, так оно и есть, — подтвердил я.
— Получается, вы экзаменуете человека в самом начале его карьеры! — проговорил Господин, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. — И где же гарантия, что он уже обладает всеми необходимыми познаниями — заранее, как говорят у нас?
— Да нет никакой гарантии, — отвечал я, озадаченный ходом его рассуждений. — А как это делается у вас?
— Мы устраиваем ему экзамены по окончании тридцатилетнего или сорокалетнего срока, а не в начале его, — сдержанно отозвался джентльмен. — В среднем его познания составляют на одну пятую меньше, чем в начале — видите ли, процесс развития забывчивости протекает примерно с одинаковой скоростью, — и тот, кто забывает меньше, пользуется большим почетом и получает больше жалованья.
— Значит, вы даете ему деньги тогда, когда они ему уже почти не нужны? Получается, что большую часть жизни он живет неизвестно на что!
— Не совсем так. Он выдает торговцам расписки, и они, на свой страх и риск, снабжают его всем необходимым тридцать, сорок, а то и пятьдесят лет. Зато, когда он становится стипендиатом — а стипендиаты у нас получают в год столько же, сколько у вас за пятьдесят лет, — он легко может расплатиться по всем своим счетам, и даже с процентами.
— Но допустим, он не получит стипендии. Что тогда? Ведь такое иногда случается, не так ли?
— Иногда бывает, — подтвердил Господин, немного смутившись.
— И как же поступают торговцы?
— О, они учитывают буквально все! И если кто-нибудь из учащихся ведет себя дерзко или впадает в отупение, они просто отказываются отпускать ему в долг. О, вы и представить себе не можете, с каким энтузиазмом вечный студент принимается вспоминать давно забытые науки и языки, когда мясник отказывается снабжать его говядиной и бараниной!
— А кто у вас экзаменаторы?
— Молодые люди, только что поступившие в университет и преисполненные всяких знаний. Вам это может показаться странным, — продолжал он, — когда зеленые мальчишки экзаменуют почтенных пожилых людей. Я знавал одного студента, которому пришлось экзаменовать собственного деда. О, это, без сомнения, было настоящим мучением для них обоих! Пожилой джентльмен был сед как лунь…
— Сед как что? — спросил я, сам не зная зачем, и почувствовал себя весьма неловко.
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XIII
Прикол и его причины
Майн Герр развернул свою рукопись, однако, к моему величайшему изумлению, вместо того, чтобы прочесть, он начал её петь — богатым и сочным голосом, который волной прокатился по всей комнате.
«„Тысчонка фунтов, братцы, в год —
Клянусь, недурственный доход! —
Прикол воскликнул. — Как взгляну —
Пора искать себе жену!
Не муж нуждается в жене:
На радость женщине мужчину
Дала Природа — так, по мне!“ —
Сказал он (знать, имел причину).Медовый месяц позабыт,
Пора супругам строить быт;
И тёща, с ними поселясь,
Их счастьем сразу занялась:
„Стремитесь, дети, в высший свет;
Смелее взгляд, прямее спину!“
„Отличный, матушка, совет“, —
Сказал Прикол (имел причину).Супруги дачу снять спешат,
В театре „Ковент-Гарден“ — ложу,
В гостиных светских мельтешат
И на бегах и скачках — тоже;
Покоев этак из восьми
Снимают в Лондоне домину…
„А жизнь прекрасна, чёрт возьми!“ —
Сказал Прикол (имел причину).Купил он яхту в этот год,
Команду нанял — и вперёд;
„Умерен жребий мой и тих“, —
Всё повторял он чей-то стих.
В шотландском озере неплох
Улов — любил он осетрину;
Хоть озерцо звалося Лох,
Прикол терпел (имел причину)».
Конвульсивно вздрогнув в этом месте, как с нами иногда случается, когда мы совсем уже готовы заснуть, я вдруг осознал, что взбудоражившие меня низкие музыкальные тоны принадлежат вовсе не Майн Герру, а маркизу. А учёный старичок всё ещё изучал свой манускрипт.
— Прошу прощения, что заставляю вас ждать! — сказал он. — Я просто хотел убедиться, что всё до последнего слова могу выразить по-английски. Теперь я готов. — И он прочитал мне следующее предание:
«В некоем городке, расположенном в самом центре Африки, куда редко заглядывали обыкновенные туристы, люди всегда покупали яйца — ежедневная необходимость в климате, где кока с соком составляет обычный рацион — у одного Торговца, который раз в неделю приходил к их дверям. И всякий раз жители этого городка ожесточённо перебивали друг у друга цену, так что стоило появиться этому Торговцу, как на улицах разворачивались форменные торги, и когда дело доходило до самого последнего яйца в его корзине, то его цена уже превышала стоимость двух, а иногда и трёх верблюдов. И каждую неделю яйца всё дорожали. Но люди продолжали пить свою коку с соком и не переставали удивляться, куда это уходят их деньги.
И настал день, когда они собрались вместе да пораскинули мозгами. И они поняли, какие же они ослы.
И на следующий день, когда пришёл тот Торговец, к нему вышел один-единственный человек. И он сказал: „Эй, ты, крючконосый и пучеглазый, ты, длиннобородый, сколько хочешь за эту корзину яиц?“
И Торговец ответил ему: „Я бы, пожалуй, продал тебе эту корзину яиц по десять тысяч пиастров за дюжину“.
Человек усмехнулся и сказал: „Я предлагаю тебе десять пиастров и ни одним пиастром больше, ты, потомок заслуженного дедушки! “
А Торговец погладил бороду и сказал: „Гм! Я подожду, пока не подойдут твои товарищи“. И он принялся ждать. И тот Человек ждал вместе с ним. И они ждали вместе».
— На этом рукопись обрывается, — сообщил Майн Герр, сворачивая свой листок. — Но и этого было достаточно, чтобы у нас открылись глаза. Мы поняли, какими мы были простаками, перекупая наших школяров, точно те невежественные дикари, что перекупали друг у дружки яйца; и эта гибельная практика была оставлена. Если бы вместе с ней можно было оставить и все прочие гибельные привычки, заимствованные у вас, вместо того чтобы доводить их до логического абсурда! Но такого не произошло. И вот что погубило мою страну и лишило меня дома: повсеместное внедрение — а под конец даже в Армии — вашей теории Политической Дихотомии.
— Не затруднит ли вас, если я спрошу, что вы называете «Теорией Политической Дихотомии»?
— Нисколько не затруднит! — со всей любезностью ответил Майн Герр. — До чего приятно объяснять, когда имеешь перед собой столь благодарного слушателя! А началось всё с того, что один из наших самых выдающихся государственных деятелей, пробывший некоторое время в Англии, принёс нам известие о том, как там обстоят дела с управлением государством. Якобы существовала политическая необходимость (так он уверял нас, а мы верили, хоть и помыслить не могли о таком до той минуты) иметь по две политических партии в каждом деле и по каждому вопросу. В Политике эти две Партии, которые вы сочли необходимостью завести, назывались, как он нам сказал, «Виги» и «Тори».
— Это случилось какое-то время тому назад? — лукаво спросил я.
— Некоторое время тому назад, — заверил Майн Герр. — И вот какие дела творились с этой Британской нацией (вы поправьте меня, если я скажу что не так). Я всего лишь передаю то, о чём поведал нам этот государственный служащий. Эти две Партии — а они состояли друг с другом в непрерывной вражде — поочерёдно сменялись во главе Правительства, и та Партия, которая оказывалась отстранена от власти, получала название «Оппозиции». Я не ошибся?
— Нет, всё верно, — сказал я. — С той поры, как у нас появился Парламент, у нас всегда были две партии, одна у власти, другая в оппозиции.
— И задачей Партии Власти, если мне можно так называть её, было делать всё, что в её силах, для благополучия народа — объявлять войну или заключать мир, совершать торговые операции и прочее?
— Именно так.
— А задачей Оппозиции было (как уверял наш государственный путешественник, хотя поначалу мы ушам своим не верили) препятствовать успешной деятельности Партии Власти в любом из этих направлений?
— Всего лишь критиковать и вносить поправки в начинания Партии Власти, — объяснил я. — Препятствовать Правительству действовать во благо народа было бы непатриотично! Патриотов мы всегда считали величайшими из героев, а непатриотичный дух относили к числу худших бед!
— Минутку, прошу прощения, — вежливо прервал меня пожилой джентльмен, вынимая записную книжку. — Тут у меня кое-что записано со слов нашего путешественника, и если позволите, я освежу свою память — хотя я и так совершенно с вами согласен, что это одна из худших бед… — Тут Майн Герр вновь запел.
«Но худшая из наших бед —
Когда по швам трещит бюджет.
Коль нету денег на счету,
Мы познаём мечты тщету.
„Мадам, извольте меру знать.
Ведь это ужас, как прикину!
Что день, то фунтов двадцать пять! “ —
Вскричал Прикол (имел причину).„Ах, милый, не моя вина —
Всё мама, — молвила жена. —
Держи, внушает, светский тон,
А без него, мол, мы — Никто!
Вон тот сервиз, считала я,
Она дарит тебе как сыну,
А утром счёт пришёл…“ — „Змея!“ —
Воскликнул муж (имел причину).Жена зарделась, спёрло дух,
И на ковёр бедняжка — бух!
А тёща поднимает вой,
Склонясь над дочерью родной.
„Скорее! Капли! Соль! Бальзам!
Имей же сердце, а не льдину!
Она ведь ангел… “ — „Знаю сам“, —
Ответил зять (имел причину).Он крикнул тёще: „Ведьма, прочь!
Зачем я выбрал вашу дочь?
Ведь вы — причина всех невзгод,
Ведь из-за вас я стал банкрот!
Полезный дали б нам совет,
Хотя б… не свечи жечь — лучину! “
„Так я ж… “ — „Молчите!“ — ей в ответ
Сказал Прикол (имел причину)».
И вновь я конвульсивно встрепенулся и, протерев глаза, увидел, что поёт всё же не Майн Герр. Он-то всё ещё вглядывался в свою записную книжку.
— Именно то же самое мне и говорил мой друг, — произнёс он, просмотрев несколько страниц. — «Непатриотично» — то самое слово, которым пользовался я, когда писал к нему, и «препятствовать» — то самое слово, которое он писал в ответ! Позвольте прочесть вам отрывок из его письма.
«Могу вас уверить, — пишет он, — что общепризнанная задача Оппозиции, сколь бы непатриотичной она вам ни показалась, заключается в том, чтобы препятствовать деятельности Правительства любыми способами, не запрещёнными Законом. Эта деятельность носит название „Легитимная Обструкция“; и если Оппозиция когда-либо от души радуется своей победе, так только в том случае, когда у неё есть повод объявить во всеуслышание, что благодаря её „Обструкции“ Правительство потерпело крах во всех своих попытках сделать Народу добро!»
— Ваш друг не совсем верно изложил суть дела, — сказал я. — Оппозиция, несомненно, рада была бы объявить, что Правительство потерпело крах из-за своих собственных ошибок, но она не станет хвастать, что этот крах был вызван Обструкцией с её стороны.
— Вы так думаете? — мягко спросил он. — Тогда позвольте прочитать вам вот эту газетную вырезку, которую мой друг приложил к своему письму. Это выдержка из речи, произнесённой одним государственным деятелем, который в то время являлся членом «Оппозиции».
«При закрытии Сессии позвольте высказать мнение, что у нас нет причин быть недовольными результатами проведённой кампании. Мы разбили противника в каждом пункте. Необходимо только продолжать преследование. Всё что остаётся, так это гнать беспорядочно отступающего и павшего духом врага!»
— А теперь догадайтесь, на какое событие вашей национальной истории намекает человек, произносящий эту речь?
— Ну, видите ли, количество успешных войн, которые мы вели в течение этого столетия, — отвечал я с румянцем британской гордости на лице, — слишком велико, чтобы я мог гадать с надеждой на успех, к какой из них приковывает наше внимание эта речь. И всё же я сказал бы «Индия», как наиболее вероятное место. К моменту произнесения этой речи бунтовщики, по всей видимости, были совершенно разгромлены. Какая, должно быть, это была восторженная и патриотическая речь! — воскликнул я в порыве энтузиазма.
— Вы так думаете? — повторил он тоном мягкого сожаления. — А вот мой друг утверждает, будто слова «беспорядочно отступающий и павший духом враг» означают просто-напросто государственных деятелей, которые в тот момент находились у руля; что «гнать врага» означает «Обструкцию», а выражение «мы разбили противника» указывает, что «Оппозиции» сопутствовал успех, когда она мешала Правительству во всём, на что Народ облёк его полномочиями!
Я счёл за лучшее промолчать.
— Поначалу это казалось нам невозможным, — продолжал Майн Герр, вежливо подождав с минуту, не скажу ли я чего, — но стоило нам проникнуться этой идеей, наше восхищение вашим народом настолько возросло, что мы внедрили её в каждую область жизни! Это и стало для нас «началом конца». Моя страна уже никогда не встанет на ноги! — И бедный старик глубоко вздохнул.
— Давайте сменим тему, — сказал я. — Не расстраивайте себя, прошу вас!
— Нет, нет, — произнёс он, с трудом взяв себя в руки. — Я уже почти закончил свою повесть! Следующим шагом (после приведения Правительства в состояние немощи и воздвижения преграды перед любым законотворчеством на пользу дела) было внедрение этого, как мы его назвали, «блистательного Британского Принципа Дихотомии», в Сельское Хозяйство. Мы уговорили большинство наших процветающих фермеров разделить своих работников на две Партии и натравить их друг на друга. В обязанности первой Партии входило пахать, сеять и выполнять необходимые работы, насколько это удастся им в течение дня, чтобы вечером им платили в соответствии с тем, сколько им удалось сделать, а делом второй Партии было им препятствовать, и тогда вечером им выплачивалось соответственно тому, сколько они напрепятствовали. Фермеры прикинули — получалось, что платить придётся только вполовину; они не учли, что количество произведённой работы окажется вообще четвертью против прежнего, так что восприняли нововведение с энтузиазмом. Поначалу.
— А после? — спросил я.
— Что ж, после им это пришлось не по вкусу. Прошло совсем немного времени, и такой порядок стал обычным. Не производилось вообще никаких работ. Поэтому первой Партии не платили ничего, зато вторая получала сполна. А фермеры так и не догадались, пока большинство из них не разорилось, что канальи просто вступили друг с дружкой в сговор и делили выручку между собой! Стоило, право, на это посмотреть, пока ещё всё не закончилось! Бывало, я сам любовался пахарем с парой лошадок, изо всей мочи напиравшим на плуг, чтобы двигать его вперёд, в то время как пахарь-оппозиционер с тремя осликами, пристегнутыми к плугу с другой стороны, изо всех сил тянул его назад! И плуг ни на дюйм не сдвигался ни в ту, ни в другую сторону!
— Но ведь мы-то, мы-то никогда так не поступаем! — возмутился я.
— Это просто потому, что вы не столь логичны в своих поступках! — ответил Майн Герр. — Иногда, знаете ли, есть преимущество в том, чтобы быть ослами… Ох, простите! Я не имел в виду ничего личного! Всё это, как вы понимаете, случилось очень давно!
— А хоть в какой-нибудь области Принцип Дихотомии оказался успешным? — спросил я.
— В никакой, — не утаил Майн Герр. — В области Торговли его испытания длились очень недолго. Лавочники его не приняли, после того как испробовали следующий метод: одна половина приказчиков заворачивает товар и уносит его с глаз долой, пока вторая пытается разложить его по прилавку. Они сказали, это отваживает покупателей!
— Неудивительно, — заметил я.
— Вот так. Мы применяли «Британский Принцип» в течение нескольких лет. И под конец… — Внезапно его голос понизился почти до шёпота, и по его щекам покатились крупные слёзы. — Под конец мы оказались вовлеченными в войну, и состоялось большое сражение, в котором мы сильно превосходили врага числом. Но чего можно было ждать, если только одна половина наших солдат сражалась, а другая половина тащила их назад? Всё закончилось страшным поражением — нас разбили наголову. Это вызвало Революцию, которая вышибла из Правительства большинство министров. Я сам был обвинён в измене на том основании, что стойко подавал голос в защиту «Британского Принципа». Моё имущество было конфисковано, а меня… меня… отправили в изгнание! «Теперь, когда злое дело совершено, — сказали мне, — не соблаговолите ли покинуть страну?» У меня едва сердце не разорвалось, но я вынужден был уехать!
Жалобный голос перешёл в стенание, стенание в речитатив, а речитатив в пенье, хотя на этот раз я не смог определить, кто поёт: Майн Герр или ещё кто-то.
«„Прощайтесь с дочерью, маман,
И собирайте чемодан.
Мы с вашей дочерью вдвоём
Без вас отлично проживём.
Чтоб ни ногой на наш порог!
Отныне станем жить по чину.
Не суньте палец в наш пирог!“ —
Кричал Прикол (имел причину)».
Музыка стала замирать. Майн Герр вновь говорил своим обычным голосом.
— Растолкуйте-ка мне ещё вот что. Прав ли я, когда думаю, что в ваших Университетах человек занимает должность иногда по тридцать или сорок лет, но экзаменуете вы его лишь единственный раз, в конце третьего или четвертого курса?
— Да, это правда, — подтвердил я.
— Но тогда получается, что вы экзаменуете человека в начале его карьеры! — сказал старик, обращаясь больше к себе, чем ко мне. — А какая у вас гарантия, что он сохраняет, так сказать, под рукой те знания, за которые он уже получил денежное вознаграждение, успешно сдав экзамены?
— Никакой, — опять подтвердил я, немного озадаченный этим новым направлением его расспросов. — А вы как поступаете в таких случаях?
— Мы экзаменуем его по прошествии тридцати или сорока лет, но только не в начале его карьеры, — спокойно ответил он. — Если брать в среднем, то выходит, что выявленные таким путём знания составляют одну пятую от первоначальных — процесс забывания идёт довольно ровным и однообразным темпом, и тот, кто забыл меньше, принимает большие почести, и вознаграждается крупнее.
— То есть, вы платите ему деньги, когда он больше в них не нуждается? А меж тем всю свою жизнь ему по вашей милости не на что жить?
— Это не так. Он оставляет своим поставщикам расписки, они хранят их по сорок, иногда по пятьдесят лет на собственный риск, затем он получает свою Стипендию, что в один год приносит ему столько, сколько ваши Стипендии приносят в пятьдесят лет — и тогда он легко расплачивается по счетам с процентами.
— Но предположим, что ему не удалось получить Стипендию. Такое ведь тоже случается.
— Такое тоже случается, — согласился он в свою очередь.
— Что же тогда делать поставщикам?
— А они загодя прикидывают. Если у них возникает опасение, что человек впал в невежество или тугодумие, то в один прекрасный день они отказываются его снабжать. Вы и не представляете, с каким рвением такой человек начинает освежать свои утраченные знания или забытые языки, когда мясник урезает ему порцию говядины и баранины!
— А экзаменаторы-то кто?
— Молодые юноши, только-только окончившие курс и переполненные знаниями. Вам бы это показалось курьёзным, — продолжал Майн Герр, — если бы вы увидели, как мальчишки экзаменуют старцев. Я знавал человека, который экзаменовал собственного деда. Обоим от этого было, должен сказать, немного стеснительно. Старый джентльмен был лыс как пробка!
«По-моему, так не о лысых говорят», — с сомнением подумал я. Но точно не был уверен.
.
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ОБУСТРОЙКА
Мин Херц развернул манускрипт, однако, вопреки ожиданиям, не стал его читать, а запел бархатным баритоном:
– «Две тыщи фунтов в год – доход не мал!
Джеймс Тоттлз с удовольствием сказал. –
С такой солидной рентой, господа,
По-моему, жених я хоть куда!
Вторая половина мне нужна.
А впрочем, этот лозунг устарел.
Для радости дается нам жена:
Примерно это я сказать хотел»Когда ж супруг вступил в права свои
Случилось прибавление семьи:
Едва лишь он успел супругу взять,
Примчалась теща к ним и говорит:
«Готовьтесь к переменам, милый зять.
Я обустрою ваш семейный быт».
«Я сам пока еще не инвалид», –
Вот всё, что Тоттлз сумел пролепетать.Осесть не собираясь на земле,
Он, тем не менее, купил шале,
Потом еще поместье приобрел
И ложу в Ковент-Гардене завел.
Вот у него в столице особняк,
Свой выезд, штат лакеев, повара…
Он говорил: «Что наша жизнь? Игра!»
Пожалуй, он тогда и думал так.Блюдя великосветский политес,
Для обустройки он на всё готов.
Он на рыбалку выходил в Лох-Несс
В сопровождении морских волков.
Хоть денег много он потратил зря,
Но повторял на дню сто раз подряд:
«Стремиться к простоте аристократ».
Вот чем он думал, это говоря?
Он низошел до самых низких, глубоких нот. Я вздрогнул и, отпрянув от объятий Морфея, осознал, что это пение, произведшее на меня гипнотическое действие, исходит от французского графа, а вовсе не от Мин Херца. Ученый старец, напротив, молчал, зачарованный чтением манускрипта. Наконец очнулся и он:
– Прошу прощения, что заставил вас ждать. Это просто завораживающий текст. Боюсь, английский язык бессилен передать всю его экспрессию. Но, так или иначе, попробую!
И он начал переводить:
– «В одном городе, в самом сердце Африки, куда туристы обычно не добираются, аборигены покупали у торговца, заезжавшего к ним раз в неделю, только яйца. И это естественно, ибо их основной пищей было то, что на африканском языке именуется “гоголь-моголь”. И когда торговец приходил, люди всякий раз набивали цену. Они устраивали аукцион, поднимая цену за каждое яйцо, так что последнее шло по цене двух, а то и трех верблюдов. Яйца дорожали каждую неделю, а люди всё пили свой гоголь-моголь и недоумевали, куда утекают все их деньги?
Наконец, однажды они собрались и начали думать, и додумались до того, что все они ослы (в переносном, но очень определенном смысле). И когда торговец явился в следующий раз, один из туземцев вышел к нему и сказал:
– Эй, ты, лупоглазый, почем яйца?
Торговец ответил:
– По десять тысяч пиастров за дюжину я бы, пожалуй, согласился, да и то по большой дружбе.
Абориген ухмыльнулся и сказал:
– О потомок достойных праотцев, а не уступишь за десять пиастров, да и то из уважения к твоим пращурам?
Торговец погладил бороду и сказал:
– Да я лучше дождусь твоих соплеменников!
И стал дожидаться. Но абориген тоже ждал – чем всё это кончится. И они ждали вместе. И всё замерло…». Здесь рукопись обрывается на самом интересном месте, – сообщил Мин Херц. – Вечно эта неопределенность! Впрочем, и сохранившегося достаточно, чтобы мы через столь выразительную аллегорию познали глубины собственной природы и поняли, кто мы такие. В том смысле, что мы ослы. Подобно тем аборигенам, мы слишком доверяли умникам-реформаторам. И мы развалили наше образование – и не только его, но абсолютно всё, даже армию. О, если бы мы извлекли уроки из вашего опыта, а не доводили его до абсурда! Но уже поздно. Моя страна пришла в упадок, а сам я вынужден был покинуть родной дом из-за насаждения этой вашей Доктрины Политического Дуализма…
– Извините, – сказал я. – Разве у нас была доктрина этого… Дуэлизма?
– Не стоит извинений! – воскликнул Мин Херц. – Я люблю объяснять, и мне явно повезло с аудиторией. Дуализм – это синоним конкуренции. Мы тогда переживали период «обустройки». Начало ему положил трактат двух выдающихся особ с мировым именем (кстати, они ваши соотечественники). Трактат был о том, как нам обустроить наше государство – представляете, они нас поучали, как нам жить! За это им дали Гнобелевскую премию .
– Что, уже и такая есть? – поинтересовался я.
– Нет, но будет – загадочно ответил профессор . – Эти светила утверждали, что в каждом начинании, в каждом деле должны быть непременно две партии, со своими противоположными подходами. И мы поверили. У нас появились две политические партии – наподобие ваших вигов и ториев…
– Наверное, это было давно? – предположил я.
– Очень давно! – подтвердил Мин Херц. – Вспомним сначала, как шли дела у вас в Британии. Если я ошибусь, вы меня поправите. Я только повторяю то, что слышал от одного заезжего англичанина. Так вот, ваши две партии пребывали в постоянном конфликте, перехватывали друг у друга власть. Та партия, которой это удавалось, называлась правящей, а другая – оппозиционной. Правильно?
– Да, – ответил я. – Сколько существует парламентская система, столько и эти две партии. Одна всегда за, другая против.
– И те, кто за, – предположил Мин Херц, – обязаны заботиться о народном благе, когда речь идет о мире и войне, торговле и прочем?
– Безусловно, – ответил я.
– А задача тех, кто против (хотя обустройщики призывали не придавать их словам слишком большого значения), состояла в том, чтобы сорвать все начинания первых, не так ли?
– Не то чтобы совсем так, – поправил я его. – Скорее в том, чтобы дать их начинаниям иное направление. Было бы непатриотично срывать то, что идет на пользу всей нации. А патриотизм в наших глазах – первая добродетель человека, тогда как отсутствие патриотизма – худшая из язв нашего времени.
– Благодарю за любезные комментарии, – сказал Мин Херц, вынимая свой бумажник. – И мой корреспондент писал мне о том же. Если не возражаете, я процитирую выбранные места из его писем. Что до меня, то я согласен: отсутствие патриотизма – это язва.
В это время из залы снова полился романс:
Но время отрезвления пришло.
Он понял: обустройка – это зло.
Коль с дебетом не сходится кредит,
Кого угодно это отрезвит.
Чтоб не свести знакомство с Нищетой,
Жене он крикнул, побелев, как мел:
«Сударыня, союз наш – золотой!»
Что только он под этим разумел?Добавил Тоттлз: «Я почти банкрот!»
«Нам многого еще недостает!
Вот зимний сад – как можно без него…»
«Но блеск мишурный – это мотовство!»
«А что же делать? Раз велит престиж,
Тут хочешь иль не хочешь – заблестишь.
На днях купила диадему я…
А ювелир… Он попросту бесстыж»
Сорвался Тоттлз и завопил: «Змея!»Эпитетом ужасным сражена,
В истерику ударилась жена.
А теща молвила: «Любезный зять!
Вы прямо истукан – ни дать ни взять!
Подайте капель! Вы забыли стыд!
Дитя моё нисколько не змея!
О золотая девочка моя!»
«Да, золотая! – Тоттлз говорит. –О, я ослеп, мой бедный ум угас,
Когда я выбрал вашу дочь, дурак,
В нагрузку получив еще и вас!»
«Да что же разоряетесь вы так?» –
Съязвила теща. «Слушайте, мадам,
В чужую жизнь вы влезли, словно тать.
Ступайте с обустройкою к чертям!
Вот это я вам и хотел сказать!»
– Это как раз то, что мне писал этот джентльмен, ваш соотечественник. Позвольте процитировать: «Да, это, как Вы изволили выразиться, непатриотично. Оппозиция препятствует правительству во всем, ссылаясь на то, что законом это не запрещено. Такая деятельность называется легальным саботажем (некоторые предпочитают более наукообразный термин – “Легитимная Обструкция”), и это – верх демагогической виртуозности. Для оппозиции нет большего наслаждения, когда ей удается саботировать абсолютно все реформы для пользы нации».
– Наверное, ваш знакомый не совсем корректно высказал свою мысль, – предположил я. – Оппозиция наслаждается, когда провал происходит по вине правящей партии.
– Вы думаете, что он ошибся? – удивился Мин Херц. – Хотите, я прочту вам приложенную к письму вырезку из газеты? У вас отпадут последние сомнения. Это выдержка из доклада одного важного государственного деятеля прошлого столетия. Наши обустройщики рьяно подражали ему. В то время он как раз был в оппозиции. Слушайте: «Завершая сессию, следует с чувством глубокого удовлетворения констатировать, что враг потерпел поражение по всем направлениям. Осталось только преследовать его по пятам». Как вы думаете, какое событие вашей истории он имел в виду?
– Понятия не имею, – признался я. – В нашей истории в прошлом веке было столько победоносных войн… Разве что речь об Индии? Да, это была одна из славнейших страниц.
Он посмотрел на меня с сожалением:
– Вы полагаете? А между прочим, оратор говорил о правящем кабинете. А упомянутое поражение – это не что иное, как следствие также упомянутого саботажа. Оппозиции удалось полностью парализовать работу правительства. И заметьте, говорится об этом «с чувством глубокого удовлетворения»!
Я был потрясен этим фактом до немоты.
Деликатно выждав несколько секунд, Мин Херц продолжал:
– Это выглядело парадоксом, но только поначалу. Эта идея завладела умами жителей всего государства, став прямо-таки государственной идеей-фикс. Она пронизала во все поры нашей действительности. Это было начало конца, – вздохнул он. – Моя несчастная родина вряд ли оправится от такого потрясения.
– Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном! – воскликнул я с участием. – Не терзайте себя.
– Ни в коем случае! – возразил он. – Я должен завершить свой рассказ. Парализовать наше правительство труда не составило – оно и так уже… Впрочем, это не важно. Следующим шагом было введение в сельском хозяйстве священного принципа конкуренции (или всё того же Дуализма). Фермеры были поделены на две партии. Первые – «архаисты» – должны были пахать, сеять, убирать урожай и так далее. Второй была партия «инноваторов».
– Чем же они занимались?
– Инновациями, – ответил Мин Херц. – «Инноваторы» уничтожали плоды труда «архаистов». Тем и другим платили по итогам труда. Это называлось «насаждать обустройку». Сначала такая реформа показалась народу справедливой.
– Очень интересно, – сказал я. – И чем все кончилось?
– Тем, что людям пришлось изменить свою точку зрения, но было поздно. В конце концов «архаисты» не получили ничего, а «инноваторы» – всё. Потому что в итоге никакая созидательная работа уже совсем не выполнялась. Фермеры поначалу этого не замечали, пока не начали разоряться, и лишь потом додумались, что вся эта обустройка была затеей жуликов, которые потом поделили всю прибыль. Да… А как весело всё начиналось! Представьте себе, что один плуг тянут в противоположных направлениях две лошади и три осла, и он никуда не двигается.
– Но мы никогда не делали ничего подобного! – завопил я в отчаянии.
– Вам для этого недостало логики, – невозмутимо ответил он. – Иногда лучше быть ду… Я хотел сказать: не быть умником. Только не принимайте это на свой счет. Я не имел в виду никого из присутствующих. Это было слишком давно.
– И Доктрина Политического Дуализма принесла пользу хотя бы в чем-нибудь? – спросил я.
– Ни в чем, – решительно ответил Мин Херц. – Одно время ее пытались «насадить» в торговле, но тут же отказались. Как вам это понравится: половина негоциантов раскладывает товары на прилавках, вторая половина их тут же уносит в неизвестном направлении. Думаете, покупатели были в восторге?
– Не знаю, – сказал я откровенно. – Зависит от товаров.
– В общем, так мы обустраивались несколько лет, – голос его дрогнул и снизился почти до шепота. – Кончилось тем, что мы были втянуты в войну. Произошло главное сражение. Наша численность была намного больше, но проклятая Доктрина Политического Дуализма была внедрена и в армии. И теперь половина солдат шла в атаку, а вторая тащила их назад! Страшно и стыдно сказать, чем это кончилось. Потом произошел переворот, и прежнее правительство было свергнуто. Меня самого обвинили в государственной измене за поддержку и пропаганду «аглицкого дурализма». Так выражалась новая власть. У меня конфисковали всё имущество и предложили «иммигрировать».
– То есть вы тогда были за границей, и вам велели вернуться на расправу? – предположил я сочувственно.
– Совсем наоборот, – сказал Мин Херц. – Просто я воспроизвожу их манеру выражаться. Мне сказали: «Все гадости для эфтой страны вы уже сделали, так почему бы вам не иммигрировать?». Их манера выражаться сокрушила меня, и я уехал.
Когда у вас ума, простите, нет,
Не суйтесь в управленье и бюджет.
И чтоб была понятна мысль моя
И чтоб грабли вам не наступать,
Гоните обустройщиков, друзья!
Вот что вам Тоттлз и хотел сказать.
И он зарыдал, а потом рыдания сменились завываниями, и только потом мой собеседник вернулся к нормальной речи:
– Но объясните мне вот какую вещь. Я не слишком ошибусь, если предположу, что в ваших университетах студенты экзаменуются на первых трех или четырех курсах и получают стипендию?
– Безусловно, – ответил я.
– Значит, вы их проверяете в самом начале карьеры и на этом ставите точку? – он не столько спрашивал меня, сколько уяснил этот факт для себя. – А где гарантия, что студент сохранит в памяти все знания, за которые вы его уже вознаградили?
– Вероятно, никой гарантии, – вынужден был признать я (до сих пор мне эта мысль в голову не приходила). – А что вы можете предложить?
Он улыбнулся и ответил:
– Допустим, он проживет тридцать или сорок лет. Вот тогда мы его и проэкзаменуем. И такие опыты уже были! Выяснилось, что среднестатистический человек сохраняет в памяти не более одной пятой первоначального объема информации. Она забывается с постоянной скоростью. И тот, кому удалось забыть меньше всех, удостаивается наибольших почестей и стипендий за всю жизнь сразу.
– Стоп! – закричал я. – Но, во-первых, откуда вы знаете, сколько человек проживет?
– Это действительно проблема, – вздохнул Мин Херц, – но, в принципе, решаемая. Было бы желание.
– Во-вторых, вы заставляете человека всю жизнь прожить без гроша, а потом платите ему, когда он в этом не нуждается .
– Отнюдь! – воскликнул Мин Херц. – Он договаривается с торговцами, и они всю жизнь содержат его на свой страх и риск. А потом он получает стипендию и рассчитывается с лихвой.
– Простите, с кем? – спросил я.
– С процентами, – ответил он.
– А если ему не дадут стипендии? – настаивал я. – Ведь такое тоже случается.
– Случается, – согласился он, не добавляя ни слова.
– Ну, и что тогда происходит с торговцами? Они разоряются?
– Никогда! – воскликнул он. – Торговцы сами регулируют процесс. Когда они замечают, что человек забывает слишком много или быстро глупеет, они перестают его спонсировать. И вы бы видели, как он начинает освежать в памяти всё, что знал!
– И кто же принимает экзамены? – спросил я.
– Молодые люди, только что вышедшие из университета. Ведь они еще не успели ничего забыть. Они прямо переполнены знаниями. Да-с, забавное это зрелище, когда мальчишки испытывают стариков! Один мой знакомый экзаменовал собственного деда. Ситуация была щекотливая для обоих. Вообразите эту картину: экзаменуемый – лысый, как…
Он снова замолчал.
– Как что? – задал я идиотский вопрос.
Да я и сам уже почувствовал себя дураком.
____________________________________________________
Перевод Евгения Фельдмана:
Впервые опубликовано на сайте «Английская поэзия»
Он прав, миляга!
«Конечно, тыща фунтов в год –
Весьма недурственный доход,
И самый раз – жену обресть,
Когда такие деньги есть.
Партнёр, защитник и супруг, –
Для женщины нет выше блага:
Любимый муж – любимый друг!» –
Воскликнул Джон. (Он прав, миляга!).И Джон семейство основал.
Медовый месяц миновал.
И тёща, молодых любя,
Взяла их счастье на себя.
«У вас достаточный доход.
Живите всласть!» «Её отвага
Нас до добра не доведёт», –
Подумал Джон. (Он прав, миляга!).В деревне домик был у них,
И в Ковент Гардене – палаты.
«Не много ль будет на двоих?
А как насчёт арендной платы? –
Их спрашивали. – Не пора
Считать расходы? Вот бумага».
«Но жизнь – весёлая игра!» –
Воскликнул Джон. (Он прав, миляга!).Купил он яхту (красота!)
И много всяческого вздору:
Купил сиамского кота,
Купил породистую свору.
Они бывали в Хайленд-Лох
(Рыбалка: щука, сиг, навага).
«Как тошно мне от гэльских «ох»!» –
Воскликнул Джон. (Он прав, миляга!).Была бы счастлива чета,
Когда б не «мелкие счета».
Когда не сводятся концы,
Сникают в Банке гордецы.
И Джон сказал своей жене:
«Доход наш нынче – доходяга.
Ах, целых двадцать фунтов мне
Ты стоишь в день!» (Он прав, миляга!).Она вздохнула: «Дорогой,
Когда б не светская программа,
Сочли б нас нищими с тобой
(Так, милый, утверждает мама).
Мне показалось, то она
Купила серьги у Гонзаго.
Вот счёт прислали…». «Вот-те на!
Крах!» – крикнул Джон. (Он прав, миляга!).И н? пол рухнула жена,
Ужасной вестью сражена.
Велела тёща: «Поскорей!
Эй, соли нюхательной ей!
С моей малышкой дорогой
Не ссорьтесь – ах она, бедняга!»
«Простите, слишком дорогой!» –
Воскликнул Джон. (Он прав, миляга!).«Зачем, тупица и кретин,
Я взял в супруги вашу дочку?
Я знаю, способ есть один
На мотовстве поставить точку.
Расходов лишних избежать
(Не жизнь – сплошная бурдомага!).
Цыц! Попрошу не возражать!» –
Воскликнул Джон. (Он прав, миляга!).«Мы объяснились? Ну, добро!
Прошу собрать своё добро.
Для двух здесь место есть, но вы
Здесь третья – лишняя – увы!
Любой расход – через меня.
Я стану въедлив, как сутяга.
Не стану с вами жить ни дня!» –
Воскликнул Джон. (Он прав, миляга!).Вдали столичной суеты,
Средь милой, сельской простоты –
Приют супругов молодых.
Жена сказала как-то: их
Хотела мама повидать.
Последствия такого шага
Нетрудно будет угадать…
«НЕТ!» – крикнул Джон. (Он прав, миляга!).
Перевод создан 20–21.10.1998. Отредактирован 3.11.1998. Публикации: «Былые дни, былые времена». Страницы английской и шотландской поэзии в переводах Евгения Фельдмана. – Омск: Министерство культуры Омской области, 2012. – С. 426–429; Английская комическая поэзия от Байрона до Киплинга. – Харьков: Фолио, 2013. – С. 87–92.
____________________________________________________