Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER TWELVE
FAIRY-MUSIC
THE silence that ensued was broken by the voice of themusical young lady, who had seated herself near us, and was conversingwith one of the newly-arrived guests. `Well!’ she said in a tone of scornfulsurprise. `We are to have something new in the way of music, it appears!’
I looked round for an explanation, and was nearly as muchastonished as the speaker herself: it was Sylvie whom Lady Muriel was leadingto the piano!
`Do try it, my darling!’ she was saying. `I’m sure youcan play very nicely!’
Sylvie looked round at me, with tears in her eyes. I triedto give her an encouraging smile, but it was evidently a great strain onthe nerves of a child so wholly unused to be made an exhibition of, andshe was frightened and unhappy. Yet here came out the perfect sweetnessof her disposition: I could see that she was resolved to forget herself,and do her best to give pleasure to Lady Muriel and her friends. She seatedherself at the instrument, and began instantly. Time and expression, sofar as one could judge, were perfect: but her touch was one of such extraordinarylightness that it was at first scarcely possible, through the hum of conversationwhich still continued, to catch a note of what she was playing.
But in a minute the hum had died away into absolute silence,and we all sat, entranced and breathless, to listen to such heavenly musicas none then present could ever forget.
Hardly touching the notes at first, she played a sortof introduction in a minor key—like an embodied twilight; one felt asthough the lights were growing dim, and a mist were creeping through theroom. Then there flashed through the gathering gloom the first few notesof a melody so lovely, so delicate, that one held one’s breath, fearfulto lose a single note of it. Ever and again the music dropped into thepathetic minor key with which it had begun, and, each time that the melodyforced its way, so to speak, through the enshrouding gloom into the lightof day, it was more entrancing, more magically sweet. Under the airy touchof the child, the instrument actually seemed to warble, like a bird. `Riseup, my love, my fair one,’ it seemed to sing, `and come away! For lo, thewinter is past, the rain is over and gone; the flowers, appear on the earth;the time of the singing of birds is come!’ One could fancy one heard thetinkle of the last few drops, shaken from the trees by a passing gust—thatone saw the first glittering rays of the sun, breaking through the clouds.
The Count hurried across the room in great excitement.`I cannot remember myself,’ he exclaimed, `of the name of this so charmingan air! It is of an opera, most surely. Yet not even will the opera remindhis name to me! What you call him, dear child?’
Sylvie looked round at him with a rapt expression of face.She had ceased playing, but her fingers still wandered fitfully over thekeys. All fear and shyness had quite passed away now, and nothing remainedbut the pure joy of the music that had thrilled our hearts.
`The title of it!’ the Count repeated impatiently. `Howcall you the opera?’
`I don’t know what an opera is,’ Sylvie half-whispered.
`How, then, call you the air?’
`I don’t know any name for it,’ Sylvie replied, as sherose from the instrument.
`But this is marvellous!’ exclaimed the Count, followingthe child, and addressing himself to me, as if I were the proprietor ofthis musical prodigy, and so must know the origin of her music. `You haveheard her play this, sooner—I would say «before this occasion»? How callyou the air?’
I shook my head; but was saved from more questions byLady Muriel, who came up to petition the Count for a song.
The Count spread out his hands apologetically, and duckedhis head. `But, Milady, I have already respected—I would say prospected—allyour songs; and there shall be none fitted to my voice! They are not forbasso voices!’
`Wo’n’t you look at them again?’ Lady Muriel implored.
`Let’s help him!’ Bruno whispered to Sylvie. `Let’s gethim—you know!’
Sylvie nodded. `Shall we look for a song for you?’ shesaid sweetly to the Count.
`Mais oui!’ the little man exclaimed.
`Of course we may!’ said Bruno, while, each taking a handof the delighted Count, they led him to the music-stand.
`There is still hope!’ said Lady Muriel over her shoulder,as she followed them.
I turned to `Mein Herr’, hoping to resume our interruptedconversation. `You were remarking—‘ I began: but at this moment Sylviecame to call Bruno, who had returned to my side, looking unusually serious.`Do come, Bruno!’ she entreated. `You know we’ve nearly found it!’ Then,in a whisper, `The locket’s in my hand, now. I couldn’t get it out whilethey were looking!’
But Bruno drew back. `The man called me names,’ he saidwith dignity.
`What names?’ I enquired with some curiosity.
`I asked him,’ said Bruno, `which sort of song he liked.And he said «A song of a man, not of a lady». And I said «Shall Sylvieand me find you the song of Mister Tottles?» And he said «Wait, eel!» AndI’m not an eel, oo know!’
`I’m sure he didn’t mean it!’ Sylvie said earnestly. `It’ssomething French—you know he ca’n’t talk English so well as—‘
Bruno relented visibly. `Course he knows no better, ifhe’s Flench! Flenchmen never can speak English so goodly as us!’ And Sylvieled him away, a willing captive.
`Nice children!’ said the old man, taking off his spectaclesand rubbing them carefully. Then he put them on again, and watched withan approving smile, while the children tossed over the heap of music, andwe just caught Sylvie’s reproving words, `We’re not making hay, Bruno!’
`This has been a long interruption to our conversation,’I said. `Pray let us go on!’
`Willingly!’ replied the gentle old man. `I was much interestedin what you—‘ He paused a moment, and passed his hand uneasily acrosshis brow. `One forgets,’ he murmured. `What was I saying? Oh! Somethingyou were to tell me. Yes. Which of your teachers do you value the mosthighly, those whose words are easily understood, or those who puzzle youat every turn?’
I felt obliged to admit that we generally admired mostthe teachers we couldn’t quite understand.
`Just so,’ said Mein Herr. `That’s the way it begins.Well, we were at that stage some eighty years ago—or was it ninety? Ourfavourite teacher got more obscure every year; and every year we admiredhim more—just as your Art-fanciers call mist the fairest feature in alandscape, and admire a view with frantic delight when they can see nothing!Now I’ll tell you how it ended. It was Moral Philosophy that our idol lecturedon. Well, his pupils couldn’t make head or tail of it, but they got itall by heart; and, when Examination-time came, they wrote it down; andthe Examiners said «Beautiful! What depth!»‘
`But what good was it to the young men afterwards?’
`Why, don’t you see?’ replied Mein Herr. `They becameteachers in their turn, and they said all these things over again; andtheir pupils wrote it all down; and the Examiners accepted it; and nobodyhad the ghost of an idea what it all meant!’
`And how did it end?’
`It ended this way. We woke up one fine day, and foundthere was no one in the place that knew anything about Moral Philosophy.So we abolished it, teachers, classes, examiners, and all. And if any onewanted to learn anything about it, he had to make it out for himself; andafter another twenty years or so there were several men that really knewsomething about it! Now tell me another thing. How long do you teach ayouth before you examine him, in your Universities?’
I told him, three or four years.
`Just so, just what we did!’ he exclaimed. `We taught’em a bit, and, just as they were beginning to take it in, we took it allout again! We pumped our wells dry before they were a quarter full—westripped our orchards while the apples were still in blossom—we appliedthe severe logic of arithmetic to our chickens, while peacefully slumberingin their shells! Doubtless it’s the early bird that picks up the worm—butif the bird gets up so outrageously early that the worm is still deep underground,what then is its chance of a breakfast?’
Not much, I admitted.
`Now see how that works!’ he went on eagerly. `If youwant to pump your wells so soon—and I suppose you tell me that is whatyou must do?’
`We must,’ I said. `In an over-crowded country like this,nothing but Competitive Examinations—‘
Mein Herr threw up his hands wildly. `What, again?’ hecried. `I thought it was dead, fifty years ago! Oh this Upas tree of CompetitiveExaminations! Beneath whose deadly shade all the original genius, all theexhaustive research, all the untiring life-long diligence by which ourfore-fathers have so advanced human knowledge, must slowly but surely witheraway, and give place to a system of Cookery, in which the human mind isa sausage, and all we ask is, how much indigestible stuff can be crammedinto it!’
Always, after these bursts of eloquence, he seemed toforget himself for a moment, and only to hold on to the thread of thoughtby some single word. `Yes, crammed,’ he repeated. `We went through allthat stage of the disease—had it bad, I warrant you! Of course, as theExamination was all in all, we tried to put in just what was wanted—andthe great thing to aim at was, that the Candidate should know absolutelynothing beyond the needs of the Examination! I don’t say it was ever quiteachieved: but one of my own pupils (pardon an old man’s egotism) came verynear it. After the Examination, he mentioned to me the few facts whichhe knew but had not been able to bring in, and I can assure you they weretrivial, Sir, absolutely trivial!’
I feebly expressed my surprise and delight.
The old man bowed, with a gratified smile, and proceeded.`At that time, no one had hit on the much more rational plan of watchingfor the individual scintillations of genius, and rewarding them as theyoccurred. As it was, we made our unfortunate pupil into a Leyden-jar, chargedhim up to the eyelids—then applied the knob of a Competitive Examination,and drew off one magnificent spark, which very often cracked the jar! Whatmattered that? We labeled it «First Class Spark», and put it away on theshelf.’
`But the more rational system—?’ I suggested.
`Ah, yes! that came next. Instead of giving the wholereward of learning in one lump, we used to pay for every good answer asit occurred. How well I remember lecturing in those days, with a heap ofsmall coins at my elbow! It was «A very good answer, Mr. Jones!» (thatmeant a shilling, mostly). «Bravo, Mr. Robinson!» (that meant half-a-crown).Now I’ll tell you how that worked. Not one single fact would any of themtake in, without a fee! And when a clever boy came up from school, he gotpaid more for learning than we got paid for teaching him! Then came thewildest craze of all.’
`What, another craze?’ I said.
`It’s the last one,’ said the old man. `I must have tiredyou out with my long story. Each College wanted to get the clever boys:so we adopted a system which we had heard was very popular in England:the Colleges competed against each other, and the boys let themselves outto the highest bidder! What geese we were! Why, they were bound to cometo the University somehow. We needn’t have paid ’em! And all our moneywent in getting clever boys to come to one College rather than another!The competition was so keen, that at last mere money-payments were notenough. Any College, that wished to secure some specially clever youngman, had to waylay him at the station, and hunt him through the streets.The first who touched him was allowed to have him.’
`That hunting-down of the scholars, as they arrived, musthave been a curious business,’ I said. `Could you give me some idea ofwhat it was like?’
`Willingly!’ said the old man. `I will describe to youthe very last Hunt that took place, before that form of Sport (for it wasactually reckoned among the Sports of the day: we called it «Cub-Hunting»)was finally abandoned. I witnessed it myself, as I happened to be passingby at the moment, and was what we called «in at the death». I can see itnow!’ he went on in an excited tone, gazing into vacancy with those largedreamy eyes of his `It seems like yesterday; and yet it happened—‘ Hechecked himself hastily, and the remaining words died away into a whisper.
`How many years ago did you say?’ I asked, much interestedin the prospect of at last learning some definite fact in his history.
`Many years ago,’ he replied. `The scene at the Railway-Stationhad been (so they told me) one of wild excitement. Eight or nine Headsof Colleges had assembled at the gates (no one was allowed inside), andthe Station-Master had drawn a line on the pavement, and insisted on theirall standing behind it. The gates were flung open! The young man dartedthrough them, and fled like lightning down the street, while the Headsof Colleges actually yelled with excitement on catching sight of him! TheProctor gave the word, in the old statutory form, «Semel! Bis! Ter! Currite!»,and the Hunt began! Oh, it was a fine sight, believe me! At the first cornerhe dropped his Greek Lexicon: further on, his railway-rug: then varioussmall articles: then his umbrella: lastly, what I suppose he prized most,his hand-bag; but the game was up: the spherical Principal of—of—‘
`Of which College?’ I said.
`—of one of the Colleges,’ he resumed, `had put intooperation the Theory—his own discovery—of Accelerated Velocity, and capturedhim just opposite to where I stood. I shall never forget that wild breathlessstruggle! But it was soon over. Once in those great bony hands, escapewas impossible!’
`May I ask why you speak of him as the «spherical» Principal?»I said.
`The epithet referred to his shape, which was a perfectsphere. You are aware that a bullet, another instance of a perfect sphere,when falling in a perfectly straight line, moves with Accelerated Velocity?’
I bowed assent.
`Well, my spherical friend (as I am proud to call him)set himself to investigate the causes of this. He found them to be three.One; that it is a perfect sphere. Two; that it moves in a straight line.Three; that its direction is not upwards. When these three conditions arefulfilled, you get Accelerated Velocity.’
`Hardly,’ I said: `if you will excuse my differing fromyou. Suppose we apply the theory to horizontal motion. If a bullet is firedhorizontally, it—‘
`—it does not move in a straight line,’ he quietly finishedmy sentence for me.
`I yield the point,’ I said. `What did your friend donext?’
`The next thing was to apply the theory, as you rightlysuggest, to horizontal motion. But the moving body, ever tending to fall,needs constant support, if it is to move in a true horizontal line. «What,then,» he asked himself, «will give constant support to a moving body?»And his answer was «Human legs!» That was the discovery that immortalizedhis name!’
`His name being—?’ I suggested.
`I had not mentioned it,’ was the gentle reply of my mostunsatisfactory informant. `His next step was an obvious one. He took toa diet of suet-dumplings, until his body had become a perfect sphere. Thenhe went out for his first experimental run—which nearly cost him his life!’
`How was that?’
`Well, you see, he had no idea of the tremendous new Forcein Nature that he was calling into play. He began too fast. In a very fewminutes he found himself moving at a hundred miles an hour! And, if hehad not had the presence of mind to charge into the middle of a haystack(which he scattered to the four winds) there can be no doubt that he wouldhave left the Planet he belonged to, and gone right away into Space!’
`And how came that to be the last of the Cub-Hunts?’ Ienquired.
`Well, you see, it led to a rather scandalous disputebetween two of the Colleges. Another Principal had laid his hand on theyoung one, so nearly at the same moment as the spherical one, that therewas no knowing which had touched him first. The dispute got into print,and did us no credit, and, in short, Cub-Hunts came to an end. Now I’lltell you what cured us of that wild craze of ours, the bidding againsteach other, for the clever scholars, just as if they were articles to besold by auction! Just when the craze had reached its highest point, andwhen one of the Colleges had actually advertised a Scholarship of one thousandpounds per annum, one of our tourists brought us the manuscript of an oldAfrican legend—I happen to have a copy of it in my pocket. Shall I translateit for you?’
`Pray go on,’ I said, though I felt I was getting verysleepy.
.
____________________________________________________
Глава двенадцатая
ФЕЕРИЧЕСКАЯ МЕЛОДИЯ
Наступила тишина, нарушаемая лишь голосом молодой особы, которая, усевшись возле нас, принялась беседовать с новыми гостями.
— Ба! — донельзя изумленным тоном заметила она. — Оказывается, нам предстоит услышать нечто новенькое в музыкальной сфере!
Я огляделся вокруг, пытаясь понять, чем вызвана ее реплика, и сам удивился не меньше ее: оказывается, леди Мюриэл усадила за пианино Сильвию!
— Сыграй нам, милая! — попросила она. — Я уверена, у тебя все получится!
Сильвия взглянула на меня: в ее глазках блеснули слезы. Я улыбнулся, пытаясь хоть немного приободрить ее, но бедный ребенок, не привыкший появляться на людях, был слишком возбужден и чувствовал себя неуютно. Но затем я заметил, что она собралась и решила сделать все, чтобы доставить удовольствие леди Мюриэл и ее гостям. Она села за инструмент и сразу же заиграла. Темп и выразительность ее игры, насколько я мог судить, были просто превосходны; она касалась клавиш с такой невероятной легкостью, что поначалу из-за шума разговоров было трудно разобрать мелодию, которую она исполняла.
Но через минуту шум сам собой утих, воцарилась мертвая тишина, и мы затаив дыхание слушали незабываемую, поистине небесную музыку.
Поначалу, все так же едва прикасаясь к клавишам, девочка сыграла нечто вроде интродукции в миноре. Казалось, свет почти померк, на улице стемнело и в зал вползли вечерние сумерки. Затем в сгустившем полумраке блеснули первые ноты мелодии — такие нежные и чистые, что слушатели затаили дыхание, боясь пропустить хоть один звук. А мелодия вновь и вновь звучала с новой силой в том же минорном ключе, с которого и началась, и всякий раз, когда она, образно говоря, вспыхивала громче, вокруг каким-то невероятным, поистине магическим образом становилось светлей! Инструмент под детскими пальчиками, казалось, щебетал, словно пташка. «Проснись, любовь моя, — казалось, пел он, — и улетай! Видишь, зима кончилась, дожди начались и прошли, земля покрылась цветами, настала пора птичьих песен!» — При последних звуках слушателям показалось, что они слышат даже последние капли, которые стряхнул с ветвей порыв ветерка, и видят первые лучи солнца, радостно пробивающегося из-за туч.
Французский Граф вскочил и взволнованно зашагал по залу.
— Никак не могу вспомнить, — воскликнул он, — название этой очаровательной пьески! Это, скорее всего, отрывок из какой-то оперы. Но и название оперы никак не приходит мне на память! Скажи же, как она называется, дитя мое!
Сильвия поглядела на него каким-то отрешенным взглядом. Она перестала играть, но ее пальчики продолжали скользить по клавишам. Все ее страхи и смущение бесследно исчезли, и осталась только чистая радость и блаженство музыки, льющейся в наши сердца.
— Как же она называется? — нетерпеливо повторил Французский Граф. — Скажи мне название этой оперы!
— Опера? Я даже не знаю, что это такое, — прошептала Сильвия.
— Ну хорошо, а как же ты называешь дуновение ветерка?
— Я не знаю его имени, — отвечала девочка, вставая из-за пианино.
— Нет, это просто волшебство какое-то! — воскликнул Французский Граф, шагая следом за Сильвией и обращаясь ко мне, словно я в его глазах был неким хозяином этого вундеркинда-виртуоза и наверняка должен был знать, что именно она исполняет. — Вам доводилось слышать ее игру прежде, то есть, я имел в виду, не только сегодняшним вечером? Как называется это неуловимое дуновение?
Я отрицательно покачал головой. От дальнейших расспросов меня избавила леди Мюриэл, которая подошла и попросила Французского Графа спеть нам что-нибудь.
Граф с пафосом всплеснул руками и учтиво поклонился:
— Видите ли, миледи, я пролистал — то есть, я хотел сказать, просмотрел — все ваши песни и убедился, что ни одна из них не подходит для моего голоса! Они написаны не для баса!
— Но, может быть, вы что-нибудь выберете? — настаивала леди Мюриэл.
— Давай поможем ему! — шепнул Бруно на ухо Сильвии. — Давай поможем — ты ведь умеешь!
Сильвия кивнула.
— А можно мы попытаемся подобрать для вас какую-нибудь песенку? — ласково спросила она.
— Mais oui![29] — отвечал высокомерный певец.
— Конечно, можно! — сказал Бруно. И дети, взяв польщенного Графа за руки, повели его к шкафу с нотами.
— Надеюсь, они что-нибудь подберут, — заметила через плечо леди Мюриэл.
Я повернулся к Господину, намереваясь продолжить прерванный разговор.
— Вы заметили… — начал было я, но в этот момент подошла Сильвия, чтобы увести Бруно. Малыш только что вернулся ко мне и был необычайно серьезен.
— Ну пойдем же, Бруно! — настаивала она. — Мы же почти нашли ее! — А затем добавила шепотом: — У меня в руке — медальон. Пока они все смотрели на меня, я не могла им воспользоваться.
Но Бруно попятился.
— Тот человек уже сказал мне, как они называются.
— Они? И кто же это? — удивленно переспросил я.
— Я спросил его, — пояснил Бруно, — какие песни ему больше нравятся. Он отвечал: «Мужские, разумеется. Не для дамского голоса». А я сказал: «Мы с Сильвией нашли для вас песню мистера Тоттлса. Может быть, она подойдет?» А он отвечал: «Подожди, вьюн этакий!» А я ведь никакой не вьюн, сама знаешь!
— Ну, я думаю, он не хотел тебя обидеть! — заметила Сильвия. — Он ведь француз и говорит по-английски не так свободно, как…
Бруно заметно повеселел:
— Уж конечно, если он фланцуз, то говорит похуже нашего! Фланцузам ни за что не научиться болтать по-английски так же легко, как мы! — Он подал руку, и Сильвия тотчас увела его.
— Милые дети! — проговорил пожилой джентльмен, сняв очки и тщательно протирая их стекла. Затем он опять надел их и с улыбкой огляделся по сторонам. Дети тем временем принялись рыться в нотах, и я даже услышал укоризненную реплику Сильвии: «Аккуратней, Бруно! Это же не охапка сена!»
— Никак нам не удается продолжить беседу, — заметил я. — Давайте вернемся к нашей теме.
— Охотно! — отвечал пожилой джентльмен. — Меня очень заинтересовало то, о чем вы… — Он сделал небольшую паузу и с досадой потер лоб. — Опять забыл! — пробормотал он. — О чем бишь я? О господи! Вы что-то такое рассказывали… Да-да. Так вот. Какого учителя у вас ценят больше: того, чьи слова понятны всем, или того, каждая реплика которого ставит слушателей в тупик?
Я был вынужден признать, что у нас гораздо больше уважают тех, кого мало кто может понять.
— Ах вот как, — отозвался Господин. — Вот в чем кроется причина. А мы, знаете, прошли этот этап лет восемьдесят, а то и девяносто назад. Тогда самый уважаемый наш наставник говорил день ото дня все более и более непонятные вещи, а мы все больше и больше восхищались им — совсем как ваши снобы — ценители искусства, которые именуют туман самым важным элементом пейзажа и с наслаждением восторгаются всем тем, чего попросту не видят! А теперь, если позволите, я расскажу вам, как все это кончилось. Наш ученый идол читал нам лекции по Философии Морали. Разумеется, его бедные ученики не могли воспринять их умом, зато воспринимали сердцем; и когда приходило время экзаменов, они писали все, что им взбредет в голову, и экзаменаторы говорили: «Прекрасно! Какая глубина мысли!»
— И что же было с вашими выпускниками впоследствии?
— Разве не ясно? — отозвался Господин. — Они тоже становились преподавателями и тоже повторяли всю эту заумную чепуху, а их ученики послушно записывали ее, а экзаменаторы принимали ее за науку, и никто даже не задумывался: а есть ли в ней хоть крупица здравого смысла?!
— И как же это все кончилось?
— А вот как. В один прекрасный день мы проснулись и обнаружили, что никто из нас не имеет ни малейшего представления о том, что же такое Философия Морали. И тогда мы решили уволить всех до одного преподавателей, наставников, экзаменаторов и всех прочих. Если кому-то хотелось познакомиться с этой философией, ему приходилось изучать ее самостоятельно; и лет через двадцать, а то и больше, у нас появилось несколько знатоков, которые неплохо в ней разбирались! А теперь скажите мне вот что. Сколько лет ваша молодежь постигает науку в университетах, прежде чем сдавать выпускные экзамены?
— Года три-четыре, — отвечал я.
— Совсем как у нас! — воскликнул он. — Мы тоже учили их кое-чему, и как только они начинали хоть что-то понимать, мы начинали все сначала! Мы, образно говоря, досуха вычерпывали колодец, когда воды в нем было всего на четверть. Мы убирали урожай в садах, когда яблони еще были в цвету. Мы применяли суровые законы математики к цыплятам, еще только готовящимся вылупиться из яйца! Да, разумеется, ранняя пташка червячка клюет — или, говоря по-вашему, кто рано встает, тому Бог дает, — но если птичка проснется настолько рано, что червячок еще сидит глубоко в земле, как вы думаете, велики ее шансы хорошенько позавтракать?
— Не слишком, — согласился я.
— А теперь давайте подумаем, — взволнованно продолжал он. — Если вам не терпится набрать воды из колодца, что вы должны для этого сделать, а?
— По-моему, — отвечал я, — в такой перенаселенной стране, как наша, нам не остается ничего другого, как устроить Состязательные Экзамены…
Господин в ужасе развел руками.
— Как, опять? — вскричал он. — Я думал, что эта идея умерла лет этак пятьдесят назад! Ох уж этот ядовитый анчар Состязательных Экзаменов! В его смертоносной тени гибнут все оригинальные таланты, все свежие мысли, все неустанные старания наших предков обратить науку во благо всего человечества! Эта система рано или поздно должна отойти в прошлое и уступить место системе, в которой человеческое знание уподобляется сосиске, так что нам надо позаботиться лишь о том, чтобы в ней оказалось поменьше неудобоваримой ерунды!
Иногда после столь бурных приступов красноречия он на минутку-другую умолкал, теряя нить мысли и пытаясь восстановить ее по последним словам.
— Да-да, именно ерунды, — повторил он. — Мы прошли все стадии этой болезни: о, она очень тяжелая, смею вас заверить! Само собой, на экзаменах мы спрашивали только то, что соответствовало теме, и поэтому главное, что требовалось от кандидата, — не знать абсолютно ничего из того, что выходит за рамки экзаменационной программы! Я не могу сказать, что эта благая цель была достигнута полностью, но один из моих собственных детей (простите меня, старика, за родительский эгоизм!) весьма и весьма приблизился к ней. После экзамена он смог назвать мне лишь несколько разрозненных фактов, но не мог указать никакой логической связи между ними. А факты эти были весьма тривиальными, сэр, смею вас заверить, более чем тривиальными!
Я не смог сдержать удивления.
Пожилой джентльмен поклонился и с довольной улыбкой продолжал:
— В то время никому и в голову не приходило подобрать более рациональный план образования, учитывающий индивидуальные склонности одаренного ученика и развивающий их. Нет! Вместо этого мы сажаем несчастного студента в Лейденскую банку, загружаем его сверх головы, а затем нажимаем на кнопку Состязательных Экзаменов и обрушиваем на него мощный разряд, от которого нередко трескается сама банка! И что же дальше? Мы наклеиваем на нее ярлык «Разряд первого класса!» и преспокойно ставим на полку.
— А как же насчет более рациональной системы? — спросил я.
— О да, разумеется! Она появилась позже. Вместо того чтобы развивать склонности бедного ученика, мы решили поощрять каждый правильный ответ. О, я отлично помню те времена: мне как раз довелось читать тогда лекции. В кармане у меня всегда бренчала горсть мелких монет! Система была следующая. «Очень хороший ответ, мистер Джонс!» (это максимум шиллинг.) «Браво, мистер Робинсон!» (это наверняка тянет на полкроны.) А теперь я расскажу вам, к чему привела эта система. Никто из учеников не желал отвечать бесплатно! И когда смышленый ученик возвращался домой, он приносил денег куда больше, чем мы получали за преподавание! А затем изобрели самую дикую глупость из всех!
— Как, опять глупость? — удивился я.
— Да, но на этот раз — последнюю, — отвечал мой собеседник. — Боюсь, я изрядно утомил вас своими рассказами. Каждый колледж непременно желал заполучить отличников, вот мы и приняли на вооружение систему, которая, как я слышал, была весьма популярна у вас в Англии. Итак, колледжи начали бороться друг с другом за лучших учеников, а те вели себя как привередливые покупатели! Боже, какими гусынями мы были! Учеников всеми силами старались закрепить за тем или другим университетом. Теперь нам не приходилось больше платить им. Зато все наши денежки уходили на то, чтобы сманить лучших ребят в свой колледж! Борьба была настолько острой, что прямого подкупа оказалось уже недостаточно. Любой колледж, желавший закрепить за собой смышленого молодого человека, должен был встречать его уже на станции, а то и охотиться за ним прямо на улице. И первый, кто успевал дотронуться до него, получал право забрать бедного студента в свой колледж!
— Да, представляю себе! Охота на приезжающих учеников — это, должно быть, забавное занятие, — проговорил я. — Не могли бы вы рассказать об этом поподробнее?
— Охотно! — отозвался Господин. — Я постараюсь описать вам последнюю такую охоту, состоявшуюся как раз накануне того, как этот вид спорта (а это и впрямь был настоящий спорт; мы называли его «Охотой на подростков») был окончательно запрещен. Я видел и готов поручиться, что бедный студент был, что называется, при смерти. Теперь я понимаю, каково ему приходилось! — продолжал он, возвысив голос и обводя присутствующих пристальным взглядом своих задумчивых глаз. — Мне кажется, это было только вчера… хотя с тех пор прошло… — Тут он взял себя в руки, и шепот замер на его губах.
— Сколько, вы говорите, лет прошло с тех пор? — спросил я; мне очень хотелось выяснить хотя бы один конкретный факт из его жизни.
Илл. Harry Furniss (1889).
— О, много, много, мой друг, — отвечал он. — Сцена на железнодорожной станции (как мне рассказывали) переполнила чашу терпения этой дикости. Восемь или девять директоров колледжей собрались у ворот перрона (на сам перрон никого не пустили!), и станционный смотритель провел черту и потребовал, чтобы все они встали перед ней. Затем ворота распахнулись! Бедный юноша выскочил из них и молнией понесся по улице, а директора колледжей с жадным нетерпением уставились на него. Слово взял Инспектор. «Один! Два! Три! Марш!» — по старинке скомандовал он, и охота началась! О, это было захватывающее зрелище, поверьте мне! На первом повороте студент выронил огромный греческий словарь, затем, пока он бежал, из него буквально сыпались разные мелкие предметы; затем он обронил зонтик и, наконец, свою гордость — огромный портфель. Тем временем охота продолжалась! Сфероидальный директор …ского колледжа…
Илл. Harry Furniss (1889).
— Какого-какого колледжа? — переспросил я.
— Одного из колледжей, — уклончиво отвечал Господин, — решил проверить на практике собственную, открытую им самим, Теорию Ускорения Скорости и схватил беднягу как раз напротив того места, где я стоял. О, мне никогда не забыть борьбы, завязавшейся между ними! Но скоро все было кончено… Из тех, кто попал в его огромные костлявые руки, не удалось вырваться еще никому!
— Позвольте спросить: почему вы назвали его «сфероидальным»? — поинтересовался я.
— Этот эпитет относится к его фигуре, имевшей форму идеальной сферы. Надеюсь, вам известно, что пуля — еще один пример идеальной сферы, — летящая по идеальной траектории, движется с Ускоренной Скоростью?
Я поспешно кивнул.
— Так вот, мой сфероидальный приятель (я горжусь, что могу назвать себя его другом!) решил выяснить, почему это происходит, и обнаружил сразу три причины этого. Во-первых, потому, что сама пуля является идеальной сферой. Во-вторых, потому что она летит строго по прямой. И в-третьих, потому что она не отклоняется вверх. Если все эти условия соблюдены, вы можете достичь Ускоренной Скорости.
— Вряд ли, — усомнился я. — Простите, но здесь я не могу с вами согласиться. Предположим, эта теория применима для горизонтального движения. Если пуля летит строго горизонтально, то…
— …то она движется не по прямой, — докончил мою фразу почтенный собеседник.
— Ладно, не буду спорить, — отозвался я. — И как же поступил ваш легендарный приятель дальше?
— Дальше, как вы справедливо заметили, он решил применить свою теорию к горизонтальному движению. Но всякое движущееся тело всегда готово упасть и потому нуждается в постоянной опоре, чтобы продолжать двигаться по горизонтали. «Что же, — спросил он себя, — может стать постоянной опорой для движущегося тела?» — И сам ответил: «Человеческие ноги!» Именно в этом и состоит его открытие, обессмертившее его имя!
— Его имя? Как оно звучит?.. — вкрадчиво спросил я.
— Это не имеет значения, — мягко возразил Господин в ответ на мои настойчивые расспросы. — А последующие его действия совершенно понятны. Он сел на специальную диету, начав питаться нутряным салом и клецками до тех пор, пока его тело не приняло форму идеальной сферы. И тогда он решил устроить первый пробный пробег — пробег, едва не стоивший ему жизни!
— Как же это так?
— Видите ли, он и понятия не имел о той громадной Природной Силе, которая теперь действовала в нем… Он слишком резво начал! Уже через несколько минут он мчался со скоростью сто миль в час! И если бы ему не хватило сообразительности поскорее врезаться в самую середину стога сена (который в результате разлетелся в пух и прах!), он, без сомнения, вскоре покинул бы эту планету и умчался бы в открытый космос!
— И как же закончилась та самая последняя Охота на подростков? — полюбопытствовал я.
— Видите ли, она привела к скандальному спору между двумя колледжами. Дело в том, что директор другого колледжа тоже дотронулся до студента почти одновременно с нашим сфероидальным героем, так что никто не мог решить, кто же из двух директоров первым завладел им. Спор получил огласку в печати, мы утратили доверие клиентов, и Охоту на подростков пришлось прекратить. Ну вот, я рассказал вам практически все о том безумии, с которым мы боролись друг с другом, чтобы заполучить смышленого ученика, словно ученики — это антикварные вещи, распродаваемые с аукциона! И когда безумие достигло своей кульминации, а один из колледжей публично объявил о намерении выплачивать стипендии по тысяче фунтов per annum[30], один из наших туристов привез манускрипт со старинной африканской легендой. Кстати, у меня при себе есть ее экземпляр. Если угодно, я могу перевести ее для вас. Хотите?
— Очень… Продолжайте, прошу вас, — сонным голосом отозвался я.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 29 — Да конечно! (франц.) 30 — Ежегодно (англ). . |
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XII
Сказочная музыка
Наступившую тишину нарушил голос юной музыкантши, которая уселась рядом с нами, продолжая начатый ранее разговор с одним из новоприбывших гостей.
— Скажите! — внезапно произнесла она пренебрежительным и одновременно удивлённым тоном. — А впрочем, должны же существовать разные подходы к музыке!
Я обернулся, желая узнать, о чём речь, и был столь же изумлён, как и та девица: Сильвия, не кто-нибудь, приближалась к роялю (леди Мюриел вела её за руку).
— Не надо стесняться, моя милая, — говорила леди Мюриел. — Ты прекрасно справишься.
Сильвия отыскала взглядом меня. В её глазах сверкали слёзы. Я попытался изобразить на лице ободряющую улыбку, но было заметно, что нервы ребёнка слишком напряжены от этого первого появления на публике, поэтому девочка растеряна и напугана. Но тут проявилась одна замечательная черта её натуры: она твёрдо решилась пожертвовать собой, чтобы постараться ради леди Мюриел и её друзей. Сев за инструмент, девочка тут же начала играть. Чувство ритма и выразительность, насколько можно было оценить, были безупречны, но она с такой невероятной легкостью касалась клавишей, что поначалу в продолжающемся гуле голосов невозможно было различить ни одной ноты.
Однако спустя минуту гул прекратился и наступила полнейшая тишина; все сидели не шелохнувшись, слушая столь чарующую музыку, что едва ли кто бы то ни было из присутствующих способен был остаться равнодушным.
Чуть касаясь клавишей поначалу, она сыграла своего рода вступление в минорном ключе, словно воплотившееся мраком вокруг нас: почудилось, будто свет ламп потускнел и комната наполнилась дымкой. Но вот в сгущающейся темени вспыхнули первые ноты мелодии столь прекрасной, столь искусной, что каждый затаил дыхание. По временам мелодия сбивалась на патетический минорный ключ, с которого началась, но всякий раз, как музыка устремлялась дальше сквозь, так сказать, обволакивающую темень к сиянию дня, она делалась ещё более завораживающей и волшебной. Под воздушными касаниями ребёнка инструмент, казалось, пел словно птица. «Воспрянь, моя прелесть, любовь моя, — словно бы звучал его голос, — воспрянь и лети. Ты же видишь: зима прошла, гроза унеслась, на земле расцвели цветы, пришла пора пения птиц!» Затем явственно послышался плеск последних капель, отряхаемых с ветвей порывами ветра, и вот появились первые сверкающие лучики солнца, пробившиеся сквозь тучи.
Маркиз вскочил и возбуждённо забегал по комнате.
— Не могу сообразить! — восклицал он. — Как называется эта чарующая пьеса? Скорее всего, из какой-то оперы. Но даже из опер мне ни одна не приходит в голову! Как это называется, дитя моё?
Когда Сильвия обернулась к нему, её лицо ещё хранило увлечённое выражение. Играть она уже перестала, но её пальцы продолжали судорожно перебирать клавиши. Её страх и робость полностью улетучились, и не осталось ничего кроме чистого удовольствия от игры, заставившей трепетать наши сердца.
— Название, название! — нетерпеливо повторял маркиз. — Как называется эта опера?
— Я не знаю, какая это опера, — едва слышно произнесла Сильвия.
— Ну хорошо, а что это за пьеса?
— Я не знаю названия, — ответила Сильвия, поднявшись со стульчика.
— Непостижимо! — воскликнул маркиз, пошёл вслед за ребёнком и затем обратился ко мне, словно я был собственником этого вундеркинда, а посему просто обязан был знать происхождение пьесы. — Вы наверняка слышали её игру преждевременно… я хотел сказать, до этого раза! Как это называется?
Я покачал головой, но леди Мюриел избавила меня от дальнейших расспросов — она обратилась к маркизу с просьбой спеть.
Маркиз с извиняющимся видом развёл руками и сокрушённо склонил голову.
— Но миледи, я уже прогудел, то есть проглядел все ваши песни; там ничего нет для моего голоса! Они не предназначены для баса!
— Прошу вас, взгляните ещё раз, — настаивала леди Мюриел.
— Давай поможем ему, — прошептал Бруно Сильвии. — Дадим ему… ну, ты знаешь, что!
Сильвия кивнула.
— Ты его, главное, отвлеки, — прошептала она в ответ, — чтобы я смогла достать Медальон. Пока они смотрят, им нельзя воспользоваться. Позвольте, мы подыщем что-нибудь для вас, — обратилась она к маркизу.
Не дожидаясь ответа, детишки по своему обыкновению схватили его за руки и потащили к стойке с нотами.
— Что-нибудь из этого да выйдет, — бросила нам леди Мюриел через плечо и пошла вслед за ними.
Я повернулся к «Майн Герру» в надежде возобновить наш прерванный разговор.
— Славные детки! — сказал старик, снимая свои очки. Тщательно протерев, он вновь надел их и наблюдал с одобрительной улыбкой, как «детки» ворошили кипу нот — так старательно, что до нас даже доносились укоризненные Сильвины слова: «Бруно, мы здесь не для того, чтобы всё вверх дном перевернуть!»
— Нас давеча прервали, — напомнил я. — Прошу вас, давайте продолжим.
— Охотно! — ответил милый старичок. — Я весьма заинтересовался тем, как вы… — Он на секунду замолк и в замешательстве провёл рукой по лбу. — Вот так так! — пробормотал он. — О чём я говорил? Ах, да! Это вы о чём-то мне говорили. Да! Какого из своих учителей вы цените выше прочих — того, чьи слова были ясны и понятны, или того, кто каждой своей фразой ставил вас в тупик?
Я счёл долгом признаться, что вообще-то мы больше восхищаемся теми учителями, понять которых нелегко.
— Вот-вот, — подхватил Майн Герр. — Вначале так всегда бывает. Мы тоже находились на этой стадии восемьдесят лет назад — или девяносто? Наш любимый учитель год от года выражался всё туманнее, и с каждым годом мы всё больше им восхищались — точно как ваши любители искусства находят туман чудеснейшей чертой пейзажа и восторженно охают перед теми видами, на которых вообще ничего не видно! А теперь послушайте, чем всё закончилось. Наш кумир преподавал нам науку Этику. Чего скрывать, его ученики не могли связать концы с концами, но ревностно отнеслись к этой Науке, и когда настала пора экзаменов, они пересказали по своим записям, а экзаменаторы воскликнули: «Прекрасно! Какая глубина!»
— Но какую пользу получили от этого юноши потом?
— Ну как же, неужели не понимаете? Они в свою очередь сделались учителями и принялись повторять вновь те же самые вещи, а их ученики записывать, экзаменаторы восхищаться, и никто-никто не имел ни малейшего понятия, что всё это значит!,
— И чем всё закончилось?
— А вот чем. В один прекрасный день мы проснулись и поняли, что никто из нас ничего не смыслит в Этике. И мы всё это упразднили — учителей, классы, экзаменаторов и прочее. И если кто-нибудь желал что-то об этом узнать, ему приходилось докапываться самому. И вот спустя последующие двадцать лет появилось уже несколько человек, которые кое-что об этом знали![1] Но скажите мне вот что. Как долго вы обучаете юношу, перед тем как проэкзаменовать его — в вашем Университете?
Я ответил, что три или четыре года.
— Именно, именно так же и мы поступали! — воскликнул Майн Герр. — Мы немножко учили их, а потом, когда они, казалось, вот-вот что-то усвоят, мы быстренько вытягивали всё из них назад! Мы насухо откачивали наши колодцы, не успевавшие наполниться и на четверть; мы обдирали наши сады, пока яблони стояли ещё в цвету; мы жёсткой логикой арифметики дубасили наших птенцов, пока те ещё мирно дремали в своих скорлупках! Ранняя пташка, несомненно, склюёт червячка, но если эта пташка пробуждается так немыслимо рано, что червяк ещё сидит глубоко в земле, то как она может рассчитывать на завтрак?[2]
Не может, согласился я.
— А теперь посмотрим, к чему это приводит! — страстно продолжал он. — Если вы хотите побыстрее накачать свои колодцы доверху… А ведь вы не станете отрицать, надеюсь, что именно это нам и нужно?
— Именно это, — сказал я. — В такой перенаселенной стране, как наша, одни лишь Конкурсные Экзамены…
— Что, опять? — вскричал он. — Я-то думал, что они отмерли лет пятьсот назад! Ох уж это Древо Яда, Конкурсные Экзамены! Под чьей смертоносной тенью любой самобытный талант, любая изнуряющая работа мысли, любое не ведающее устали прилежание, благодаря которым наши предки приобрели столь выдающиеся знания о человеке, должны медленно, но верно увянуть и уступить место Кухонной Стряпне, в которой человеческому разуму уготована роль простой колбасной кишки, а все волнующие нас вопросы окажутся всего лишь неудобоваримой мешаниной, которой требуется эту кишку напичкать![3]
После этой вспышки обличения он, казалось, на минуту забылся, и лишь уцепившись за последнее словечко спас тонкую нить своих мыслей.
— Да, напичкать! — повторил он. — Мы миновали эту стадию болезни, а она ужасна, уверяю вас! Правда, чтобы это были экзамены в полном смысле слова, мы старались вложить в учеников только то, что требовалось для ответа на вопросы; главнейшее, к чему мы стремились, это чтобы экзаменуемый не знал абсолютно ничего сверх программы! Не скажу, что мы когда-либо этого добились, но один из моих собственных учеников[4] (позвольте уж похвастаться старику) был к этому весьма близок. После экзамена он выложил мне несколько фактов, о которых знал, но не решился упоминать на экзамене, и я уверяю вас, они были тривиальными, сударь, совершенно простецкими!
Я слабо выразил удивление и восхищение. Старичок поклонился с довольной улыбкой.
— В те времена никто не мог предложить более разумную систему надзора за сверканием каждой отдельно взятой одарённой личности и систему её премирования в те моменты, как только она начнёт себя проявлять. Одним словом, мы сажали нашего несчастного ученика в Лейденскую банку, заряжали его по самую макушку, поворачивали ручку конкурсного экзамена и выбивали одну-единственную пышную искру, отчего банка частенько трескалась. Ништо! Мы навешивали на неё бирку «Искра Первого класса» и убирали на полку.
— А какова тогда должна быть более рациональная система? — спросил я.
— Ах, да! Следующей была она. Вместо того чтобы выдавать премии за отличную учёбу целиком и полностью, мы стали платить за каждый хороший ответ на месте. Как сейчас помню лекции тех дней, с горкой мелкой монеты под рукой. «Очень хороший ответ, мистер Джонс!» (Чаще всего это значило шиллинг.) «Браво, мистер Робинсон!» (Полукрона.) А теперь слушайте, что вышло из этого. Ни единого факта они не желали усваивать без оплаты! И когда умный мальчик, окончив школу, приезжал поступать в университет, он получал за свою учёбу большую плату, чем нам платили за то, чтобы обучить его. Тут-то и началось самое худшее помешательство!
— Как, ещё одно помешательство? — вырвалось у меня.
— Уже последнее, — ответил старик. — Я, должно быть, утомил вас долгим рассказом. Каждый университетский Колледж мечтал заполучить умненьких деток, и мы ввели систему, которая, по слухам, была весьма популярна в Англии: Колледжи состязаются друг с другом, а дети вручают себя тому, кто предложит наибольшую цену. Какими же мы оказались глупцами! Им ведь всё равно нужно было поступать в Университет! Зачем же нам за это ещё и платить им? А так все наши деньги уходили на то, чтобы детки поступали в этот Колледж, а не в тот! Состязание сделалось таким отчаянным, что в конце концов стало недостаточно простого платежа. Каждый Колледж, желавший захватить некоторых особенно одарённых детей, вынужден был подстерегать их на станции и отлавливать на городских улицах. Первому, кто их коснётся, позволялось забирать их себе!
— Любопытное это, должно быть, занятие — отлавливать новоприбывших школяров! — сказал я. — Расскажите же, как это выглядело?
— С удовольствием. Опишу вам самую последнюю Охоту, по окончании которой этот Вид Спорта (ибо она и впрямь причислялась в те времена к Спорту — у нас он назывался «Охотой на лисят») был в конце концов упразднен. Я сам был свидетелем — проходил мимо и присутствовал, как у нас говорят, при забитии затравленной лисы. Как сейчас вижу! — продолжал Майн Герр всё более возбуждаясь; при этом он таращил в пустоту огромные невидящие глаза. — Было словно вчера, хотя это произошло… — Тут он словно очнулся, и остаток фразы пропал в неясном бормотании.
— Сколько лет назад, вы сказали? — спросил я, страстно желая не пропустить хотя бы этого факта его биографии.
— Много лет назад, — ответил он. — Сцена на железнодорожной станции, по слухам, была просто непередаваема. Восемь или девять человек, возглавляющих различные Колледжи, столпились у ворот (на перрон никого не пустили), а Начальник Станции прочертил на тротуаре линию, не велев никому её переступать. Ворота распахнулись! Юноша ринулся мимо них и как молния исчез в переулке. Главы Колледжей аж завопили от возбуждения. Университетский Надзиратель дал команду в издревле установленной форме: «Семел! Бис! Тер! Курритэ!»[5] — и Охота началась! Ну и зрелище было, доложу я вам! На первом углу лисёнок бросил свой Греческий Лексикон, чуть дальше — дорожный плед, затем разную мелочь, затем зонтик и наконец то, что, по моему разумению, было ему дороже всего — свой саквояж. Но дичь была обречена: сферический Ректор колледжа…
— Ректор какого Колледжа? — с надеждой спросил я.
— Одного из Колледжей, — продолжал Майн Герр, — применил Теорию — кстати, его собственное открытие — Убыстрения Скорости и схватил его как раз на противоположной от меня стороне улицы. От их умопомрачительной борьбы просто дух захватывало! Но вскоре всё было кончено. Кто попал в эти здоровенные ручищи, тот уж не вырвется!
— Позвольте спросить, почему вы называете его сферическим Ректором? — полюбопытствовал я.
— Эпитет указывает на его облик, поскольку этот Ректор своим видом напоминал правильную сферу. Вы же знаете, что когда пушечное ядро — другой пример правильной сферы — падает по совершенно прямой линии, то движется с убыстряющейся скоростью?
Я согласно кивнул.
— Так вот, мой сферический друг (и я горжусь тем, что могу назвать его своим другом) взялся за изучение причин этого явления. Он нашёл, что таковых три. Одна причина заключается в том, что падающий предмет — это правильная сфера. Вторая та, что сфера движется по прямой. И третья, что направление движения — не вверх. Когда выполняются три эти условия, мы получаем Убыстрение Скорости.
— Едва ли, — сказал я. — Прошу извинить за несогласие. Возьмём, к примеру, горизонтальное движение. Если выстрелить ядром горизонтально, оно…
— Оно не полетит по прямой, — спокойно закончил Майн Герр.
— Сдаюсь. А что сделал ваш друг потом?
— А потом он применил свою Теорию, как вы справедливо предположили, к горизонтальному движению. Но движущееся тело, всегда стремящееся упасть, нуждается в постоянной поддержке, коль скоро мы добиваемся строго горизонтальной траектории. «И что же, — спросил он себя, — обеспечит постоянную поддержку движущемуся телу?» Ответ его был таков: «Человеческие ноги!» Каковое открытие обессмертило его имя!
— Простите, его имя… как вы сказали? — незамедлительно спросил я.
— Ещё не сказал, — мягко ответил мой скрытный информатор, от которого совершенно невозможно было добиться интересующих сведений. — Ну а следующий его шаг очевиден. Он перешёл исключительно на клёцки с салом, пока не приобрёл совершенно сферический вид. Затем он произвёл первую, экспериментальную пробежку, которая едва не стоила ему жизни.
— Как это случилось?
— Видите ли, он и не догадывался о существовании новой, ужасной Силы Природы, которую вызвал к жизни. Он сразу взял чересчур быстрый темп. Спустя всего несколько минут он уже нёсся со скоростью сто миль в час! Его выручило исключительное присутствие духа: он ухитрился взять курс в середину стога сена (который он разметал при попадании на все четыре стороны), а то бы, несомненно, сорвался с родной планеты и улетел прямо в космос!
— А почему та Охота на лисят оказалась последней? — спросил я.
— Видите ли, она привела к весьма скандальному спору между двумя Колледжами. Другой Ректор коснулся своей рукой плеча того юноши почти в тот же самый момент, что и мой сферический друг. Было не совсем ясно, кто же сделал это первым. Спор попал в печать, наша репутация пострадала, и вскорости Охоты на лисят были упразднены. Вот я и поведал вам, что излечило нас от этого дикого помешательства, когда Колледжи наперебой повышали ставки, чтобы переманить одарённых юношей, словно это всего лишь вещи, выставленные на аукцион! Как раз в то время, когда эта мания достигла наивысшей точки и некий Колледж уже рекламировал учёбу в своих стенах за тысячу фунтов стерлингов в год, один из наших путешественников привёз нам список древнего африканского предания… У меня в кармане есть копия. Перевести вам?
— Буду счастлив, — сказал я, несмотря на то что вдруг почувствовал сильнейшую тягу ко сну.
.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1] Проблема нравственности — сквозная в обеих частях настоящего романа; отдельные посвящённые ей рассуждения переводчик даже вынужден был опустить, так как они грешат легковесностью, банальностью, тормозят действие, хотя и придают ему прочное психологическое обоснование. Однако, ведь у такого настойчивого обращения к вопросу «Знает ли кто-нибудь хоть что-нибудь об Этике?» имеется своя подоплёка. Обратимся опять к примеру величайших из великих современников Кэрролла. В год выхода «Окончания истории» (1893) престарелый Гексли разражается лекцией «Эволюция и этика» на Вторых Оксфордских ежегодных чтениях, устроенных Дж. Дж. Роменсом с целью подвинуть людей на размышления «обо всём на свете, исключая политику». На страницах уже цитированной нами книги «Обезьяны, ангелы и викторианцы» Уильям Ирвин характеризует эту лекцию в таких словах: «Это и вправду было не только крайне искусное, но и вызывающее известное недоумение лавирование между скользкими местами и умолчаниями. В ней было много рассуждений об индийском мистицизме и много горечи по поводу жестокости эволюции. В ней проводилось резкое противопоставление этического процесса процессу развития вселенной и в то же время не было достаточно чёткого определения, в чём, собственно, состоит этический процесс. Неудивительно, что она подверглась самым неверным истолкованиям» (ук. изд., с. 418). В бой ринулся Герберт Спенсер и не он один. Предавая лекцию печати, Гексли написал к ней «Пролегомены», которые получились длиннее самой лекции. «Очевидно, что „Пролегомены“, — пишет Уильям Ирвин, — не дают сколько-нибудь чёткого и основательного разбора социальной эволюции. Цивилизованный человек, по словам Гексли, и охвачен и не охвачен борьбою за существование. Разумеется, как-то он должен быть ею охвачен, поскольку численность его растёт быстрее, чем запасы пищи. Но как именно? В последние годы своей жизни Гексли, по-видимому, немало думал об этой проблеме. После смерти в его бумагах нашли две подборки замечаний по „Эволюции и этике“» (с. 420). [2] Ср. со схожим по духу пассажем из комического романа Томаса Лав Пикока «Аббатство Кошмаров»: «Когда Скютроп подрос, его, как водится, послали в школу, где в него вбивали кое-какие познанья, потом отправили в университет, где его заботливо от них освобождали; и оттуда он был выпущен, как хорошо обмолоченный колос, — с полной пустотой в голове и к великому удовлетворению ректора и его учёных собратий, которые на радостях одарили его серебряной лопаткой для рыбы с лестной надписью на некоем полудиком диалекте англосаксонской латыни» (Пикок Т. Л. Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла. М., 1988. Пер. Е. Суриц. С. 7.). Роман Пикока вышел в свет в 1818 году. [3] Ср. с ироничным замечанием «о способе выбрать самого неподходящего человека с помощью конкурсных испытаний» на с. 67 вышеуказанного издания Пикока; и на с. 144: «Вопросы, на которые ответить можно лишь усилием памяти, до тошноты и несварения напичканной самой разнообразной снедью, не могут быть поверкой таланта, вкуса, здравого смысла, ни сметливости ума». (Роман «Усадьба Грилла», в котором содержатся данные пассажи, вышел в свет в 1860 году.) [4] Говоря о «своём ученике», Майн Герр подразумевает, что сам он состоял репетитором (тьютором). В этой главе Кэрролл критикует систему высшего образования в английских университетах, рисуя её крайние проявления, имеющие место на родной планете Майн Герра. В Англии институт репетиторства существовал до реформы 1910 года, когда был почти полностью упразднён. Сам же Майн Герр, следуя сознательному выбору, превратился в тип преподавателя, о котором можно прочесть в книжке Дж. Литлвуда «Математическая смесь» (М., «Наука», 1990. Пер. В. И. Левина. С. 27.): «Я унаследовал старые „Экзаменационные книги“ Роуза Болла, относящиеся к началу 80-х годов прошлого столетия. Кое-что в них может представить интерес. В январе на 4 курсах проводился экзамен, состоявший из 18 трёхчасовых работ… Будучи упорным противником старой экзаменационной системы, я был несколько раздосадован, когда обнаружил, что в ней есть много разумного. Для меня было неожиданностью, что студент, занимавшийся только „зубрёжкой“ (в почти современном объёме), не мог подняться выше 23 места, хотя экзаменаторы 80-х гг. и поддавались соблазну ставить вопросы, требовавшие лишь непосредственного приложения книжных знаний. Две работы по решению задач, за выполнение которых можно было получить большое число очков, были для такого студента очень серьёзным препятствием; если ему удавалось получить по ним, скажем, четверть того числа очков, которое присуждалось за их лучшее решение, то он уже продвигался примерно до 20-го места. (Около 1905 г. соответствующие цифры были таковыми: 14 призовое место из 26 за чисто книжные знания, причём в случае получения 7% очков за работы по решению задач студент продвигался до 11-го места, опережая при этом мистера Д. М. Кейнса [знаменитый английский экономист — А. М.].)» Литлвуд, таким образом, указывает на реальное существование тенденции, против которой предостерегает своего слушателя Майн Герр. [5] Кэрролл приводит настоящие английские охотничьи кличи. . |
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ВОЛШЕБНАЯ МУЗЫКА
Наступившую тишину нарушил голос юной леди, которая стояла у нас за спиной и говорила кому-то из новых гостей с явной иронией:
– Не сомневаюсь, что скоро обозначатся новые пути в музыке.
Я оглянулся и с удивлением увидел Сильви, которую Леди Мюриэл вела к фортепиано.
– Попробуйте, моя дорогая! – говорила она. – Я уверена, что у вас получится.
Сильви оглянулась на меня. В ее глазах стояли слезы. Я улыбнулся ей ободряюще, но ребенка это еще больше взволновало.
Впрочем, Сильви взяла себя в руки, чтобы доставить Леди Мюриэл и ее друзьям удовольствие. Она села за инструмент и заиграла – сверх ожиданий, очень легко.
Шум в зале мгновенно стих, и в полной тишине мы сидели зачарованные музыкой, которой никто из нас никогда не слышал и уже не мог бы забыть. Минорная интродукция (впрочем, я слабо разбираюсь в этом) была похожа на сумерки, словно с каждым пассажем гасли свечи. Комнату как будто заволокло туманом.
Но вдруг в полумраке высветилась такая изящная и благородная мелодия, что мы все затаили дыхание, боясь пропустить хотя бы ноту. Вновь и вновь мелодия возвращалась к первоначальному минорному ключу и взмывала к ослепительным вершинам, рассеивая мрак. Под почти бесплотными перстами ребенка инструмент трепетал и пел: «Пробудись, любовь моя и уходи. Прошла зима, прошел дождь, расцвели цветы. Пришло время для певчих птиц». Мы как будто внимали звону капели и различали солнечные лучи, пробивающиеся сквозь облака.
Возбужденный французский граф через всю комнату прошел к девочке.
– Что вы играли, дитя мое? – воскликнул он. – Это из какой-то оперы?
Сильви изумленно посмотрела на него. Но ее пальцы продолжали порхать по клавишам. Не было и следа былой нерешительности, только упоение игрой.
– Как называется эта опера? – настойчиво повторил граф.
Сильви прервала игру:
– Я не знаю, что такое опера, – простодушно ответила она.
– Хорошо, как называется эта мелодия?
– Не знаю, – сказала Сильви и встала из-за инструмента.
– Но это невозможно! – граф повернулся ко мне, как будто я был композитором и уж точно должен был удовлетворить его любопытство. – Вы слышали, как она играет?
Вопрос был, по меньшей мере, странен.
– Как называется эта музыка?
Я пожал плечами. Это спасло меня от дальнейших расспросов.
Мне на помощь поспешила Леди Мюриэл. Она попросила графа спеть. Он развел руками:
– Увы, леди! Я охотно выполнил бы вашу просьбу, но это невозможно. Я изучил все ваши песни, но к моему голосу они не подходят. У вас нет романсов для баритона.
– А может, вы все-таки попробуете еще поискать? – предложила Леди Мюриэл.
– А давайте поищем все вместе! – предложил Бруно.
Сильви кивнула ему:
– И правда, может, мы все вместе вам что-нибудь подберем?
– А вы сможете? – усомнился Граф.
– А то! – воскликнул Бруно.
В подтверждение своих слов он схватил графа за руку и потащил его к пюпитру.
– Надежда еще есть! – молвила Леди Мюриэл.
Я повернулся к Мин Херцу, чтобы возобновить нашу беседу:
– Вы не находите…
Но тут подошла Сильви, чтобы увести Бруно.
– Идем, – прошептала она. – Мы уже почти нашли ее.
И еще тише:
– Медальон у меня, но я же не могла достать его при них.
Бруно отмахнулся.
– Этот господин сказал, что у леди какие-то особенные уши, – сообщил он не без удовольствия.
– Какие? – спросил я.
Но Бруно не спешил отвечать сразу:
– Сначала я спросил его, что он больше всего любит петь. Он сказал: «Это песня не для всяких леди».
– А для каких? – поинтересовался я.
– Ни для каких, – ответил Бруно. – Это вааще не для леди, с их ушами. Он как-то так сказал.
– Может, не для их ушей? – предположила Сильви. – Он не мог сказать про леди что-нибудь неприятное: он же француз.
– А что, французы не могут говорить по-нашему? – удивился Бруно.
Но Сильви все-таки удалось его увести.
– Славные детки, – констатировал старик. Он снял пенсне, аккуратно его протер и снова надел, с умилением глядя на ребят, которые ворошили ноты.
Но тут прозвучал укоряющий голос Сильви:
– Аккуратнее, Бруно! Это все-таки не стог сена!
– Однако нас надолго прервали! – сказал я. – Давайте продолжим.
– Охотно! – ответил старик. – Я заинтересовался… чем же? – он провел ладонью по лбу. – Чертова амнезия! Что я сказал? Ну, ладно… Вы мне что-то рассказывали? Если не ошибаюсь, о преобразовании образования? Кого из своих учителей вы любили больше: тех, кто говорил ясно, или тех, кто вас озадачивал?
– Наверное, вторых, – вынужден был признать я.
– Вот именно, – сказал Мин Херц. – С этого всё и начинается. Мы были на этой стадии развития лет 80 или даже 90 назад. У нас был тогда период реформ. Начали их с образования. Наш самый любимый учитель каждый год становился все непонятнее, и мы каждый год все больше им восхищались. И чем же это закончилось? Как сейчас помню. Наш идол читал нам Мораль. Мы никак не могли вникнуть в его предмет и всё отвечали по конспектам от аза до ижицы, и на экзаменах тоже. А экзаменаторы восторгались: «Какая бездонная глубина!».
– А какой прок выпускникам от такой глубины?
– И вы не понимаете? – удивился Мин Херц. – Они же сами становятся педагогами, читают Мораль своим ученикам – по конспектам, а те – по конспектам же – отвечают.
– И так до бесконечности или конец все-таки был?
– А как же! В один прекрасный день мы обнаружили, что никто – ну, совершенно никто – не разбирается в вопросах Морали! Они стали морально неразборчивыми. Пришлось отменить лекции, экзамены – в общем, всё. И тем, кто действительно хотел в чем-то разобраться, пришлось делать это самим. Но только через двадцать лет появились такие люди, которые были хоть сколько-нибудь морально грамотными! Кстати, сколько лет учатся ваши студенты?
Я ответил: теперь три или четыре года.
– Совсем как мы! – восторженно завопил Мин Херц. – Мы им давали немного знаний, а как только они что-то усваивали, тут же отбирали. Мы осушали колодцы, прежде чем они наполнялись хотя бы на четверть. Мы хотели трясти яблоки, хотя даже завязи еще не появились! Наши цыплята еще не вылупились, а мы уже экзаменовали их по таблице умножения. К сожалению, мы слишком верили, что ранняя пташка съедает червя. Но если она проснется слишком рано, а червь еще будет спать глубоко под землей, то она же его не съест!
Я так и не понял, хорошо это или плохо.
– А теперь посмотрите сами, к чему это приводит на практике.
(Было очень хорошо видно, как ему не терпится об этом рассказать.)
– Если вы хотите достичь цели поскорее, что вы станете делать?
Я предположил:
– В такой перенаселенной стране, как эта, наверное, следует начать прямо с выпускного экзамена…
Мин Херц раздраженно всплеснул руками:
– О майн готт! Опять экзамен! Это ведь пережиток полувековой давности. О, эти экзамены, смертоносные, словно анчар! Сколько гениев на них зарезано! Сколько великих идей было зарублено! Сколько жизней уничтожено! Наука превратилась в подобие кулинарии, где человеческий мозг нашпиговывают всякими сведениями.
Фонтан красноречия внезапно приостановился: оратор усомнился, точно ли он употребил малознакомое слово.
– Да, нашпиговывают. Мы прошли все стадии этой тяжелой болезни. Или затяжной? Ну, ладно. В общем, вы угадали: все началось с экзамена. А еще учтите, что это был единый экзамен, и в него втискивали все предметы. Это было одно из главных педагогических условий. И в итоге будущий специалист не знал из своей профессии решительно ничего – кроме того, что требовалось для экзамена. Я не могу сказать, что все ученики были оболванены одинаково. Одни могли воспроизвести некую самую общую схему, подходящую для любого ответа, но не были в состоянии наполнить ее конкретным содержанием. Другие помнили только факты, но не могли их никак связать. Один ученик пошел дальше всех: он не помнил ни схем, ни фактов. Поэтому его сделали академиком педагогики. Он не знал и не умел ничего.
Я выразил восхищение столь остроумным решением проблемы.
Старик воскликнул:
– Именно остроумным! Уверяю вас, вы даже не представляете, насколько вы правы! Он открыл основное педагогическое условие: заряжать студентов знаниями. И мы попытались сделать это на практике, то есть вложить в испытуемого хоть какую-то искру знания. Мы посадили его в лейденскую банку и замкнули цепь. Искра была потрясающая! Банку разнесло вдребезги! Мы назвали этот феномен «Интеллектуальный взрыв». И больше не экспериментировали.
– А поумнее… простите, рациональнее ничего не придумали? – поинтересовался я.
– А как же! Потом придумали. Мы перешли на коммерческие отношения и стали платить ученикам, если они был в состоянии ответить хоть на какие-то вопросы. О, я помню, как приходил на лекции с кошельками. И если ребенок был достаточным умником, по окончании заведения оказывалась, что ему заплатили за учение больше, чем педагогам за преподавание. Ведь учителя платили ему из своего жалования. И тогда начался новый эксперимент.
– Как, еще один? – ужаснулся я.
– И, увы, не последний, – вздохнул старик. – Университеты и колледжи начали соревноваться за студентов, и студенты сдавали себя в аренду тому колледжу, который больше заплатит. Это называлось «Перетеканием мозгов». (Кошмар!) Все наши деньги уходили на переманивание студентов. И когда деньги кончились, открылся проект «Охота за головами». За студентами охотились на вокзалах и не улицах. Первый, кто дорывался до зазевавшегося молодого человека, получал право затащить его в свое заведение.
– Любопытно, – пробормотал я. – Вы не расскажете о подробностях этой охоты?
– Охотно! – обрадовался Мин Херц. – Я расскажу вам о последней охоте, перед тем, как мы вообще отказались от этого вида спорта (это же все-таки спорт). Я имел удовольствие видеть, как дичь была затравлена. Я выражаюсь фигурально. Я прямо как сейчас вижу эту сцену. Это было как будто вчера. Постойте-ка! Вчера или сейчас? Как правильно?
– Как вам угодно. Зависит от того, как давно это было.
– О, ужасно давно! – ответил Мин Херц. – Это произошло на вокзале. Там собралось человек восемь-девять ректоров. Начальник станции провел черту и велел ректорам не переступать ее. Подошел поезд, оттуда выскочил молодой человек и опрометью кинулся прочь. Начальник станции дал отмашку, крикнул: «Ату его!» – и охота началась! Это было незабываемое зрелище. Ректоры кинулись за ним, как сумасшедшие. За первым углом этот убегающий умник уронил греческий словарь, за вторым – латинский, за третьим – оксфордский, за четвертым – потерял свой зонтик. Но игра закончилась внезапно, когда шарообразный директор какого-то колледжа…
– Какого именно? – спросил я.
– Какого-то, – ответил Мин Херц. – Он прибежал… вернее, прибегнул к эффекту неожиданности и применил на практике свою теорию преувеличенного ускорения и прибежал первым. Он схватил жертву – прямо возле меня. Это была битва титанов. Юноша попал в безвыходное положение, и ему ничего не оставалось, как признать себя абитуриентом.
– Я только не понял, почему вы назвали этого директора шарообразным? – поинтересовался я.
– Из-за его шарообразной формы – охотно пояснил Мин Херц. (Я кивнул.) – Можно сказать: идеально шарообразной.
Я обалдел:
– Неужели идеально?!!
– Ну, не идеально! – с некоторой досадой воскликнул профессор. – Но сказать-то можно.
Я вынужден был согласиться.
– А в чем состоит его теория преувеличенного ускорения?
– Видите ли, он преувеличил свои возможности бежать с ускорением.
Я кивнул:
– Он ошибся в величине ускорения?
– Нет, в знаке, – сказал профессор.
Моему изумлению не было границ:
– В каком смысле?
– Он мог бежать только с замедлением, а думал, что с ускорением. И поэтому действительно бежал с ускорением.
– А в чем тогда эффект неожиданности? – спросил я.
– В том, что от него никто не ожидал такой прыти.
– А он сам?
– Ожидал, но не такой. Потому и смог ее бессознательно развить.
– Хорошо, – сказал я. – С эффектом мы разобрались. Но теория? Если он ее создал, значит, он применял ее сознательно? А вы говорите: бессознательно.
– Так это одно и то же.
– Получается, он ожидал, что добьется результата, которого не ожидал? Как разрешить это противоречие?
– Но ведь вы же знаете, что движение – это и есть результат противоречия.
– Гм… Ну, хорошо. И чем же окончилась охота?
– Представьте, ничем. Потому что другой директор добился того же эффекта – правда, с помощью своей теории. А практически они вцепились в молодого человека одновременно. Они устроили ученую дискуссию, чья теория лучше. Дискуссия попала в газеты, и общество переключилось на ее обсуждение. В общем, охота иссякла. Тогда ректоры стали разыгрывать студентов на аукционе. Это безумие достигло апогея, когда один из колледжей учредил стипендию 1000 фунтов в год. Мы вели себя, как дикари, если не хуже. Судите сами. Мой коллега привез из Африки запись старой легенды. У меня совершенно случайно оказалась в кармане копия. Вам перевести?
– О, разумеется! – воскликнул я, хотя желание у меня был одно – спать.
.
____________________________________________________
***