Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
| СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
Is all our Life, then but a dream
Seen faintly in the goldern gleam
Athwart Time’s dark resistless stream?Bowed to the earth with bitter woe
Or laughing at some raree-show
We flutter idly to and fro.Man’s little Day in haste we spend,
And, from its merry noontide, send
No glance to meet the silent end.
PREFACE.
One little picture in this book, the Magic Locket, at p. 77, was drawn by ‘Miss Alice Havers.’ I did not state this on the title-page, since it seemed only due, to the artist of all these (to my mind) wonderful pictures, that his name should stand there alone.
The descriptions, at pp. 386, 387, of Sunday as spent by children of the last generation, are quoted verbatim from a speech made to me by a child-friend and a letter written to me by a lady-friend.
The Chapters, headed ‘Fairy Sylvie’ and ‘Bruno’s Revenge,’ are a reprint, with a few alterations, of a little fairy-tale which I wrote in the year 1867, at the request of the late Mrs. Gatty, for ‘Aunt Judy’s Magazine,’ which she was then editing.
It was in 1874, I believe, that the idea first occurred to me of making it the nucleus of a longer story. As the years went on, I jotted down, at odd moments, all sorts of odd ideas, and fragments of dialogue, that occurred to me—who knows how?—with a transitory suddenness that left me no choice but either to record them then and there, or to abandon them to oblivion. Sometimes one could trace to their source these random flashes of thought—as being suggested by the book one was reading, or struck out from the ‘flint’ of one’s own mind by the ‘steel’ of a friend’s chance remark but they had also a way of their own, of occurring, a propos of nothing—specimens of that hopelessly illogical phenomenon, ‘an effect without a cause.’ Such, for example, was the last line of ‘The Hunting of the Snark,’ which came into my head (as I have already related in ‘The Theatre’ for April, 1887) quite suddenly, during a solitary walk: and such, again, have been passages which occurred in dreams, and which I cannot trace to any antecedent cause whatever. There are at least two instances of such dream-suggestions in this book— one, my Lady’s remark, ‘it often runs in families, just as a love for pastry does’, at p. 88; the other, Eric Lindon’s badinage about having been in domestic service, at p. 332.
And thus it came to pass that I found myself at last in possession of a huge unwieldy mass of litterature—if the reader will kindly excuse the spelling—which only needed stringing together, upon the thread of a consecutive story, to constitute the book I hoped to write. Only! The task, at first, seemed absolutely hopeless, and gave me a far clearer idea, than I ever had before, of the meaning of the word ‘chaos’: and I think it must have been ten years, or more, before I had succeeded in classifying these odds-and-ends sufficiently to see what sort of a story they indicated: for the story had to grow out of the incidents, not the incidents out of the story I am telling all this, in no spirit of egoism, but because I really believe that some of my readers will be interested in these details of the ‘genesis’ of a book, which looks so simple and straight-forward a matter, when completed, that they might suppose it to have been written straight off, page by page, as one would write a letter, beginning at the beginning; and ending at the end.
It is, no doubt, possible to write a story in that way: and, if it be not vanity to say so, I believe that I could, myself,—if I were in the unfortunate position (for I do hold it to be a real misfortune) of being obliged to produce a given amount of fiction in a given time,— that I could ‘fulfil my task,’ and produce my ‘tale of bricks,’ as other slaves have done. One thing, at any rate, I could guarantee as to the story so produced—that it should be utterly commonplace, should contain no new ideas whatever, and should be very very weary reading!
This species of literature has received the very appropriate name of ‘padding’ which might fitly be defined as ‘that which all can write and none can read.’ That the present volume contains no such writing I dare not avow: sometimes, in order to bring a picture into its proper place, it has been necessary to eke out a page with two or three extra lines: but I can honestly say I have put in no more than I was absolutely compelled to do.
My readers may perhaps like to amuse themselves by trying to detect, in a given passage, the one piece of ‘padding’ it contains. While arranging the ‘slips’ into pages, I found that the passage, whichnow extends from the top of p. 35 to the middle of p. 38, was 3 lines too short. I supplied the deficiency, not by interpolating a word here and a word there, but by writing in 3 consecutive lines. Now can my readers guess which they are?
A harder puzzle if a harder be desired would be to determine, as to the Gardener’s Song, in which cases (if any) the stanza was adapted to the surrounding text, and in which (if any) the text was adapted to the stanza.
Perhaps the hardest thing in all literature—at least I have found it so: by no voluntary effort can I accomplish it: I have to take it as it come’s is to write anything original. And perhaps the easiest is, when once an original line has been struck out, to follow it up, and to write any amount more to the same tune. I do not know if ‘Alice in Wonderland’ was an original story—I was, at least, no conscious imitator in writing it—but I do know that, since it came out, something like a dozen story-books have appeared, on identically the same pattern. The path I timidly explored believing myself to be ‘the first that ever burst into that silent sea’— is now a beaten high-road: all the way-side flowers have long ago been trampled into the dust: and it would be courting disaster for me to attempt that style again.
Hence it is that, in ‘Sylvie and Bruno,’ I have striven with I know not what success to strike out yet another new path: be it bad or good, it is the best I can do. It is written, not for money, and not for fame, but in the hope of supplying, for the children whom I love, some thoughts that may suit those hours of innocent merriment which are the very life of Childhood; and also in the hope of suggesting, to them and to others, some thoughts that may prove, I would fain hope, not wholly out of harmony with the graver cadences of Life.
If I have not already exhausted the patience of my readers, I would like to seize this opportunity perhaps the last I shall have of addressing so many friends at once of putting on record some ideas that have occurred to me, as to books desirable to be written—which I should much like to attempt, but may not ever have the time or power to carry through—in the hope that, if I should fail (and the years are gliding away very fast) to finish the task I have set myself, other hands may take it up.
First, a Child’s Bible. The only real essentials of this would be, carefully selected passages, suitable for a child’s reading and pictures. One principle of selection, which I would adopt, would be that Religion should be put before a child as a revelation of love no need to pain and puzzle the young mind with the history of crime and punishment. (On such a principle I should, for example, omit the history of the Flood.) The supplying of the pictures would involve no great difficulty: no new ones would be needed: hundreds of excellent pictures already exist, the copyright of which has long ago expired, and which simply need photo-zincography, or some similar process, for their successful reproduction. The book should be handy in size with a pretty attractive looking cover—in a clear legible type—and, above all, with abundance of pictures, pictures, pictures!
Secondly, a book of pieces selected from the Bible—not single texts, but passages of from 10 to 20 verses each—to be committed to memory. Such passages would be found useful, to repeat to one’s self and to ponder over, on many occasions when reading is difficult, if not impossible: for instance, when lying awake at night—on a railway-journey —when taking a solitary walk-in old age, when eye-sight is failing of wholly lost—and, best of all, when illness, while incapacitating us for reading or any other occupation, condemns us to lie awake through many weary silent hours: at such a time how keenly one may realise the truth of David’s rapturous cry ‘O how sweet are thy words unto my throat: yea, sweeter than honey unto my mouth!’
I have said ‘passages,’ rather than single texts, because we have no means of recalling single texts: memory needs links, and here are none: one may have a hundred texts stored in the memory, and not be able to recall, at will, more than half-a-dozen—and those by mere chance: whereas, once get hold of any portion of a chapter that has been committed to memory, and the whole can be recovered: all hangs together.
Thirdly, a collection of passages, both prose and verse, from books other than the Bible. There is not perhaps much, in what is called ‘un-inspired’ literature (a misnomer, I hold: if Shakespeare was not inspired, one may well doubt if any man ever was), that will bear the process of being pondered over, a hundred times: still there are such passages—enough, I think, to make a goodly store for the memory.
These two books of sacred, and secular, passages for memory—will serve other good purposes besides merely occupying vacant hours: they will help to keep at bay many anxious thoughts, worrying thoughts, uncharitable thoughts, unholy thoughts. Let me say this, in better words than my own, by copying a passage from that most interesting book, Robertson’s Lectures on the Epistles to the Corinthians, Lecture XLIX. «If a man finds himself haunted by evil desires and unholy images, which will generally be at periodical hours, let him commit to memory passages of Scripture, or passages from the best writers in verse or prose. Let him store his mind with these, as safeguards to repeat when he lies awake in some restless night, or when despairing imaginations, or gloomy, suicidal thoughts, beset him. Let these be to him the sword, turning everywhere to keep the way of the Garden of Life from the intrusion of profaner footsteps.»
Fourthly, a «Shakespeare» for girls: that is, an edition in which everything, not suitable for the perusal of girls of (say) from 10 to 17, should be omitted. Few children under 10 would be likely to understand or enjoy the greatest of poets: and those, who have passed out of girlhood, may safely be left to read Shakespeare, in any edition, ‘expurgated’ or not, that they may prefer: but it seems a pity that so many children, in the intermediate stage, should be debarred from a great pleasure for want of an edition suitable to them. Neither Bowdler’s, Chambers’s, Brandram’s, nor Cundell’s ‘Boudoir’ Shakespeare, seems to me to meet the want: they are not sufficiently ‘expurgated.’ Bowdler’s is the most extraordinary of all: looking through it, I am filled with a deep sense of wonder, considering what he has left in, that he should have cut anything out! Besides relentlessly erasing all that is unsuitable on the score of reverence or decency, I should be inclined to omit also all that seems too difficult, or not likely to interest young readers. The resulting book might be slightly fragmentary: but it would be a real treasure to all British maidens who have any taste for poetry.
If it be needful to apologize to any one for the new departure I have taken in this story—by introducing, along with what will, I hope, prove to be acceptable nonsense for children, some of the graver thoughts of human life—it must be to one who has learned the Art of keeping such thoughts wholly at a distance in hours of mirth and careless ease. To him such a mixture will seem, no doubt, ill-judged and repulsive. And that such an Art exists I do not dispute: with youth, good health, and sufficient money, it seems quite possible to lead, for years together, a life of unmixed gaiety—with the exception of one solemn fact, with which we are liable to be confronted at any moment, even in the midst of the most brilliant company or the most sparkling entertainment. A man may fix his own times for admitting serious thought, for attending public worship, for prayer, for reading the Bible: all such matters he can defer to that ‘convenient season’, which is so apt never to occur at all: but he cannot defer, for one single moment, the necessity of attending to a message, which may come before he has finished reading this page,’ this night shalt thy soul be required of thee.’
The ever-present sense of this grim possibility has been, in all ages,* Note…At the moment, when I had written these words, there was a knock at the door, and a telegram was brought me, announcing the sudden death of a dear friend. an incubus that men have striven to shake off. Few more interesting subjects of enquiry could be found, by a student of history, than the various weapons that have been used against this shadowy foe. Saddest of all must have been the thoughts of those who saw indeed an existence beyond the grave, but an existence far more terrible than annihilation—an existence as filmy, impalpable, all but invisible spectres, drifting about, through endless ages, in a world of shadows, with nothing to do, nothing to hope for, nothing to love! In the midst of the gay verses of that genial ‘bon vivant’ Horace, there stands one dreary word whose utter sadness goes to one’s heart. It is the word ‘exilium’ in the well-known passage
Omnes eodem cogimur, omnium
Versatur urna serius ocius
Sors exitura et nos in aeternum
Exilium impositura cymbae.
Yes, to him this present life—spite of all its weariness and all its sorrow—was the only life worth having: all else was ‘exile’! Does it not seem almost incredible that one, holding such a creed, should ever have smiled?
And many in this day, I fear, even though believing in an existence beyond the grave far more real than Horace ever dreamed of, yet regard it as a sort of ‘exile’ from all the joys of life, and so adopt Horace’s theory, and say ‘let us eat and drink, for to-morrow we die.’
We go to entertainments, such as the theatre—I say ‘we’, for I also go to the play, whenever I get a chance of seeing a really good one and keep at arm’s length, if possible, the thought that we may not return alive. Yet how do you know—dear friend, whose patience has carried you through this garrulous preface that it may not be your lot, when mirth is fastest and most furious, to feel the sharp pang, or the deadly faintness, which heralds the final crisis—to see, with vague wonder, anxious friends bending over you to hear their troubled whispers perhaps yourself to shape the question, with trembling lips, «Is it serious?», and to be told «Yes: the end is near» (and oh, how different all Life will look when those words are said!)—how do you know, I say, that all this may not happen to you, this night?
And dare you, knowing this, say to yourself «Well, perhaps it is an immoral play: perhaps the situations are a little too ‘risky’, the dialogue a little too strong, the ‘business’ a little too suggestive. I don’t say that conscience is quite easy: but the piece is so clever, I must see it this once! I’ll begin a stricter life to-morrow.» To-morrow, and to-morrow, and tomorrow!
«Who sins in hope, who, sinning, says,
‘Sorrow for sin God’s judgement stays!’
Against God’s Spirit he lies; quite stops
Mercy with insult; dares, and drops,
Like a scorch’d fly, that spins in vain
Upon the axis of its pain,
Then takes its doom, to limp and crawl,
Blind and forgot, from fall to fall.»
Let me pause for a moment to say that I believe this thought, of the possibility of death—if calmly realised, and steadily faced would be one of the best possible tests as to our going to any scene of amusement being right or wrong. If the thought of sudden death acquires, for you, a special horror when imagined as happening in a theatre, then be very sure the theatre is harmful for you, however harmless it may be for others; and that you are incurring a deadly peril in going. Be sure the safest rule is that we should not dare to live in any scene in which we dare not die.
But, once realise what the true object is in life—that it is not pleasure, not knowledge, not even fame itself, ‘that last infirmity of noble minds’—but that it is the development of character, the rising to a higher, nobler, purer standard, the building-up of the perfect Man—and then, so long as we feel that this is going on, and will (we trust) go on for evermore, death has for us no terror; it is not a shadow, but a light; not an end, but a beginning!
One other matter may perhaps seem to call for apology—that I should have treated with such entire want of sympathy the British passion for ‘Sport’, which no doubt has been in by-gone days, and is still, in some forms of it, an excellent school for hardihood and for coolness in moments of danger. But I am not entirely without sympathy for genuine ‘Sport’: I can heartily admire the courage of the man who, with severe bodily toil, and at the risk of his life, hunts down some ‘man-eating’ tiger: and I can heartily sympathize with him when he exults in the glorious excitement of the chase and the hand-to-hand struggle with the monster brought to bay. But I can but look with deep wonder and sorrow on the hunter who, at his ease and in safety, can find pleasure in what involves, for some defenceless creature, wild terror and a death of agony: deeper, if the hunter be one who has pledged himself to preach to men the Religion of universal Love: deepest of all, if it be one of those ‘tender and delicate’ beings, whose very name serves as a symbol of Love—’thy love to me was wonderful, passing the love of women’— whose mission here is surely to help and comfort all that are in pain or sorrow!
‘Farewell, farewell! but this I tell
To thee, thou Wedding-Guest!
He prayeth well, who loveth well
Both man and bird and beast.He prayeth best, who loveth best
All things both great and small;
For the dear God who loveth us,
He made and loveth all.’
____________________________________________________
Что жизнь? Всего лишь легкий сон,
Игрою бликов освещен,
На лике сумрачных Времён.Весельем ли душа полна,
Печалью ли напоена,
Напрасно мечется она.Как быстротечны наши дни,
Куда с дороги ни сверни
Глядишь, и кончились они.(Перевод О. Кольцовой).
Предисловие
Описание воскресного дня, проведенного детьми одного из последующих поколений, слово в слово заимствовано из разговора с другом детства и письма, присланного мне одной знакомой леди.
Главы, озаглавленные «Фея Сильвия» и «Месть Бруно», представляют собой — с незначительными изменениями — перепечатку маленькой сказки, написанной мною в 1867 г. по просьбе будущей миссис Гэтти для «Журнала тетушки Джуди», который она тогда издавала.
Мысль о том, чтобы собрать из всего этого большой роман, впервые возникла у меня в 1874 г. Шли годы, и я записывал и записывал странные события, всевозможные странные идеи и отрывки бесед и разговоров, появлявшихся — бог весть почему — всегда неожиданно, почти не оставляя мне выбора: либо тотчас же записывать их, либо предать забвению. Иногда можно проследить источник этих случайных вспышек интеллекта: это может быть книга, читавшаяся в то время, или неожиданный поворот мысли, возникший в ответ на какое-нибудь замечание друга; но часто они приходят своим собственным путем, возникая a propos[1] как беспримерные примеры, по всей видимости, логически необъяснимого случая, своего рода «следствие без причины». Такова, например, концовка «Охоты на снарка», которая пришла мне в голову (как я уже отмечал это в «Театре» за апрель 1887 г.) совершенно неожиданно, во время уединенной прогулки; таковы опять-таки пассажи, явившиеся мне в снах, причина появления которых осталась неясной для меня самого. В этой книге есть по крайней мере два примера таких фраз из сна: первый — когда моя Госпожа говорит «это часто случается в семействах и чем-то напоминает любовь к всевозможным сладостям», а второй — подтрунивание Эрика Линдона над домашним уровнем сервиса.
В конце концов я обнаружил, что являюсь обладателем необъятной массы всевозможной литературы, которую — если благосклонный читатель позволит заметить это — нужно всего лишь сшить прочной ниткой сквозного сюжета, чтобы получилась книга, которую я собирался написать. Всего лишь! Легко сказать. Во-первых, задача эта представлялась мне совершенно безнадежной, разве что натолкнула меня на куда более ясное, чем прежде, понимание истинного значения слова «хаос»: мне подумалось, что мне понадобится лет десять, а то и больше, на то, чтобы разобраться во всей этой уйме странных вещей и фактов и понять, какую историю из них можно выстроить, поскольку именно рассказ вытекает из фактов, а не факты — из рассказа.
Рассказывая все это, я избегаю малейшей тени эгоизма, но поскольку я искренне полагаю, что некоторым из моих читателей будет интересно узнать во всех подробностях историю возникновения этой книги, которая теперь, по завершении, кажется настолько простой и бесхитростной, что они могут подумать, будто она писалась попросту страница за страницей, подобно письму, которое начинается с начала и оканчивается в конце.
Да, разумеется, повести можно писать и таким образом: и мне даже кажется, что не будет неуместным сказать, что я чувствовал, что оказался в весьма невыгодном положении (по правде сказать, я считал это настоящим несчастьем), будучи обязанным выдавать определенное количество вымысла в определенное время, чтобы считать, что я «выполнил свою задачу», и, подобно всем прочим рабам, делать «известное число кирпичей». Говоря о повести, состряпанной таким образом, я могу поручиться только за одно: что она должна быть сплошным общим местом, не заключать в себе никаких новых мыслей и быть поистине изматывающим чтением!
Этот сорт литературы получил весьма красноречивое название — «заполнитель места», которое можно расшифровать как «нечто такое, что может написать каждый, а читать не сможет никто». Я не берусь утверждать, что в этой книге нет ни строчки подобного материала; иногда ради того, чтобы поместить ту или иную сцену на подобающее место, мне приходилось дополнять страницу двумя-тремя такими строчками. Но я даю честное слово, что нигде не вставил ни слова больше, чем это было необходимо.
Мои читатели могут получить удовольствие, пытаясь определить, сколько именно «заполнителя» содержится в том или ином пассаже. Так, прикидывая, как располагается текст на страницах, я обнаружил, что в одном отрывке есть 2 слишком коротких строчки. И я восполнил этот недостаток, но не вставляя слово тут и два — там, а честно написав две строки. Ну как, дорогие читатели, догадались, что это за строки?
Более сложная загадка (для любителей сложностей) — читая «Песню садовника», попытаться определить, в каких случаях (если таковые имеются) стихи были адаптированы к окружающему их тексту и в каких (опять-таки если таковые были) текст адаптирован к стихам.
Пожалуй, самое трудное в литературе — по крайней мере, я так считаю, и это не мой добровольный выбор: просто я вынужден принимать вещи как они есть — написать нечто действительно оригинальное. А самое легкое: когда оригинальная строка уже написана, следовать ей и написать еще хоть несколько на столь же высокой ноте. Не берусь судить, была ли «Алиса в Стране чудес» оригинальным произведением, но, по крайней мере, в процессе писания ее я не пытался сознательно подражать чему бы то ни было; но я отлично знаю, что с момента ее выхода в свет появилась добрая дюжина книг, имеющих тот же самый или близкий сюжет. Та тропинка, которую я проложил, наивно полагая, что я — «первый, дерзнувший выйти в открытое море», стала теперь изъезженной дорогой, а все цветы на обочине давно обратились в пыль, так что попытка вновь вернуться к той же стилистике закончилась бы для меня полным провалом.
Итак, в этой книге, в «Сильвии и Бруно», я стремился — не берусь судить, насколько удачно, — проложить еще одну тропу. Хорошо это или плохо, но это лучшее, что было в моих силах. Эта книга написана не ради денег, не для славы, а только вследствие желания предложить детям, которых я любил, некоторые размышления, которые окажутся не лишними в часы невинных развлечений, составляющих сущность Детства; а также в надежде предоставить им, да и другим тоже, некоторые мысли, которые, смею надеяться, не совсем гармонируют с размеренными ритмами Жизни.
И если я еще не совсем истощил терпение моих читателей, мне хотелось бы воспользоваться возможностью — ведь, быть может, мне в последний раз удается обратиться к такому множеству друзей — поделиться некоторыми идеями, приходившими мне в голову, рассказать о книгах, которые я хотел бы написать, что я в значительной степени и попытался сделать, но у меня не было сил и времени довести дело до конца, в надежде, что, если мне не удастся (ибо года мелькают слишком быстро…) закончить начатое, другие смогут продолжить мой труд.
Итак, прежде всего — Детская Библия. Это должны быть только подлинные события и тщательно подобранные выдержки для детского чтения и соответствующие иллюстрации. Главный принцип отбора, который я признаю, заключается в том, что религия должна предстать перед ребенком как откровение любви. Не стоит томить и мучить детский ум историями преступлений и наказаний (кстати, исходя из этого принципа я опускаю предание о потопе.) Подбор иллюстраций не вызовет особых затруднений; новые просто не потребуются, ибо существуют сотни превосходных иллюстраций, срок авторского права на которые давно истек, и для их качественного воспроизведения можно воспользоваться фотоцинкографией или каким-либо аналогичным процессом. Книга должна иметь удобный формат и, разумеется, привлекательный переплет — красочный, четкий, броский — и, главное, картинки, как можно больше картинок!
Во-вторых, книга выбранных мест из Библии: не просто изречения, а целые отрывки по 10-20 стихов каждый, для заучивания наизусть. Такие выдержки показали себя весьма полезными; их можно повторять и про себя, и цитировать вслух, когда прочесть их по книге затруднительно или даже невозможно; например, лежа ночью в постели, сидя в вагоне поезда, прогуливаясь в одиночестве по парку, в старости, когда зрение слабеет и человек слепнет, а самое главное — когда болезнь не позволяет нам читать или заниматься какими-нибудь другими делами, обрекая нас на безмолвие в течение долгих, томительных часов. Как остро в такие минуты осознаешь всю истинность восторженного восклицания царя Давида: «Как сладки гортани моей слова Твои! лучше меда устам моим!»
Я сказал «отрывки», а не единичные цитаты, потому что мы, люди, не способны вспоминать отдельные цитаты и изречения. Памяти необходимы связи, а их-то в данном случае и нет; человек может хранить в памяти сотни цитат, а вспомнить из них сумеет не больше дюжины, да и то если повезет. Если же человек хранит в памяти какую-то часть главы, он сможет легко восстановить целое: ведь все взаимосвязано.
В-третьих, собрание цитат и отрывков, как в прозе, так и в стихах, из других книг, помимо Библии. Я имею в виду литературу, которую не относят к «богодухновенной» (здесь, на мой взгляд, какая-то путаница: если бы Шекспир не был вдохновлен свыше, можно было бы усомниться, а существовал ли такой человек вообще). Это — труд, когда придется сто раз все обдумать; однако такие отрывки есть, и их, как мне кажется, достаточно, чтобы составить из них хороший свод для заучивания наизусть.
Эти две книги — фрагменты священных и светских текстов для запоминания — помимо того, что позволяют с пользой провести свободное время, послужат и другой задаче: они помогают держаться подальше от всевозможных тревожных, беспокойных, жестоких или неблагочестивых мыслей. Я хотел бы передать эту мысль не моими словами, а куда более выразительными. Позволю себе процитировать фрагмент из одной замечательной книги: Робертсон «Беседы на послания к коринфянам», а именно беседы XLIX. «Если человек замечает, что его обуревают нечистые желания и неблагочестивые помыслы, повторяющиеся время от времени, пусть попробует прочесть на память отрывки из Священного Писания или хотя бы вспомнить цитаты из лучших прозаиков и поэтов. Пусть он хранит их в своей памяти, словно верных стражей, и повторяет в бессонные часы ночи, или когда его преследуют отчаяние, воспаленное воображение или мысли о самоубийстве. Пусть они станут для него мечом, всегда и везде охраняющим Сад Жизни от вторжения незваных чужаков».
В-четвертых, «Шекспир для девушек», то есть издание, в котором все, что не совсем подходит для воспитания девочек и девушек в возрасте, скажем, от 10 до 17 лет, должно быть исключено. Лишь очень немногие дети моложе 10 лет смогут понять и наслаждаться творениями величайшего из поэтов, а тем, которые уже вышли из девического возраста, можно смело позволить читать Шекспира в любом издании, подчищенном или нет, как им больше захочется. Но очень жаль, что так много детей среднего возраста лишены огромного удовольствия — иметь издание, специально предназначенное для их возраста. Ни одно из имеющихся изданий «Шекспира для будуара» — а это издания Боудлера и Чамберса, Брэндрэма и Канделла — не кажется мне удовлетворительными: они недостаточно «вычищены». Самое удивительное из них — это «Шекспир» Боудлера. Пролистывая его, я испытываю чувство глубокого изумления, сравнивая то, что он оставил, с тем, что вырезал! Помимо неукоснительного изъятия того, что неприемлемо с точки зрения морали и благопристойности, я склонен исключать и все, что трудно для понимания или просто неинтересно юным читателям. Книга, получившаяся в итоге всего этого, может показаться несколько фрагментарной, но зато это будет подлинное сокровище для всех британских барышень, обладающих поэтическим вкусом.
А теперь, если необходимо сказать несколько слов в защиту еще одного отступления, имеющегося в моей истории наряду со всем тем, что, хотелось бы надеяться, покажется детям безобидной чепухой, я изложил и некоторые серьезные мысли о человеческой жизни — их следует адресовать человеку, овладевшему искусством подавлять такие мысли в часы беззаботного счастья и покоя. Ему-то уж такая мешанина, без сомнения, покажется неоправданной и неуместной. Я не стану спорить с тем, что такое искусство действительно существует: в молодости, когда ты здоров и к тому же богат, кажется, что вся жизнь будет ничем не омрачимой радостью — за исключением одного-единственного факта, с которым мы можем столкнуться в любой миг, даже находясь в самой блистательной компании или предаваясь самым упоительным развлечениям. Человек может посвятить свое время серьезным размышлениям, посещению публичных богослужений, молитве, чтению Библии; все это он может отложить до «более удобного времени», которое, скорее всего, так никогда и не наступит. Но он не властен отложить ни на миг весть, которая может прийти к нему еще до того, как он успеет дочитать до конца эту страницу: «сегодня ночью твоя душа будет взята от тебя».
Постоянное присутствие этой мрачной возможности всегда, в любом возрасте представляет собой тяжкое бремя, которое люди стремятся сбросить. Студент, изучающий историю, вряд ли найдет предметы, которые заинтересуют его больше, чем различные виды оружия, использовавшиеся для борьбы с этим противником-призраком. Особенно печально думать о тех, кто признает реальность загробной жизни, но — жизни куда более ужасной, чем небытие: жизни в форме тонких, неощутимых и совершенно невидимых призраков, бесчисленные века носящихся в мире теней, где нечем заняться, не на что надеяться, некого любить! В жизнерадостных стихотворениях гениального «бонвивана» Горация выделяется одно мрачное слово, глубокая печаль которого проникает в сердце. Это слово exilium[2] в знаменитой строфе:
Omnes eodes cogimur, omnium
Versatur urna serius ocius
Sors exitura et nos in aeternum
Exilium impositura cymbae.
Да, для Горация эта жизнь — несмотря на все ее печали и невзгоды — была единственной жизнью, достойной человека: все прочее — просто «изгнание»! Разве не кажется почти невероятным, что человек с такими убеждениями способен еще улыбаться?
Боюсь, многие в наши дни, хотя они и верят в куда более реальную загробную жизнь, чем мог мечтать Гораций, тем не менее рассматривают ее как своего рода «изгнание» из всех радостей жизни и, таким образом, принимают взгляды Горация и говорят: «Давайте пировать и пить, ибо завтра нас ожидает смерть».
Мы ищем развлечений, отправляемся в театр, — я говорю «мы», поскольку я тоже хожу на спектакли в надежде увидеть действительно стоящее представление, — не отпуская от себя дальше, чем на длину вытянутой руки, мысль о том, что можем не вернуться домой живыми. Но откуда вы знаете, мои дорогие друзья, терпеливо преодолевающие это болтливое предисловие, что вас минует этот жребий: в самый разгар шумного веселья вдруг испытать острую боль или предсмертную слабость, возвещающую скорый конец, и с горечью удивления увидеть, как друзья склоняются над вами, услышать их озабоченный шепот, быть может звучащий как вопрос, срывающийся с дрожащих губ: «Это серьезно?» — и услышать ответ: «Да… Конец близок» (о, при этих словах вся жизнь предстанет в совершенно ином свете!), — откуда вы знаете, что все это не случится с вами уже сегодняшней ночью?
И неужели вы, зная все это, дерзнете сказать себе: «Что ж, возможно, эта пьеса не слишком нравственна: в ней есть, пожалуй, слишком «рискованные» положения, диалоги излишне резки, сюжет несколько надуман. Я не могу сказать, что моя совесть совершенно спокойна, но эта пьеса настолько любопытна, что я хотел бы разок посмотреть ее! А назавтра я начну более строгую жизнь». О, эти вечные на-завтра, на-завтра, на-завтра!
Кто, согрешая, говорит:
«Я виноват, но Бог простит!» —
Грешит тот против Духа; тот,
Едва поднявшись, вновь падет.
Он, как безумный мотылек,
Летит в огонь, на свой порок,
И целый век до гроба он
Ползти и падать осужден.
А теперь позвольте мне сделать небольшую паузу и сказать, что я убежден в том, что мысль о возможности смерти — если она ненавязчиво, но постоянно стоит перед нами — это едва ли не лучшее испытание нашего стремления к развлечениям и зрелищам, хороши они или плохи. И если мысль о внезапной смерти повергает вас в особенный ужас, стоит вам вообразить, что она может случиться в театре, — можете быть уверены, что театр для вас, несомненно, вреден, каким бы безвредным он ни был для других, и что, отправляясь в него, вы подвергаетесь смертельной опасности. Знайте, что самое безопасное правило заключается в том, чтобы не жить и не находиться там, где мы не решились бы умереть.
Но, осознав, что истинная цель жизни — это не удовольствия, не знания и даже не слава, эта «последняя слабость благородных умов», но развитие личности, восхождение на более высокий, благородный и чистый уровень, создание совершенного Человека, — тогда, если мы чувствуем, что движемся к цели и будем (хотелось бы верить) приближаться к ней и дальше, смерть не будет для нас рем-то ужасным; она станет не тенью, но светом, не концом, но началом!
Еще одна тема, которая, возможно, нуждается в защите, — это необходимость разделять симпатию к страсти британцев к «спорту», который, без сомнения, был весьма развит в минувшие времена, да и сейчас, в разнообразных формах, представляет собой превосходную школу смелости и хладнокровия, столь необходимых в минуту опасности. Надо признать, что и я не совсем лишен симпатии к настоящему «спорту»: я могу от всего сердца восхищаться мужеством человека, который, выбиваясь из последних сил и рискуя собственной жизнью, убивает наконец тигра-людоеда; я способен испытывать к нему искреннюю симпатию, когда он, ликуя и трепеща от возбуждения, настигает чудовище и в честном поединке побеждает его. Но я с печальным удивлением взираю на охотника, который без всякого труда и пребывая в полной безопасности находит удовольствие в мучениях и смертельной агонии какого-нибудь беззащитного существа; и я особенно печалюсь, если этот охотник причисляет себя к последователям религии всеобщей Любви, а больше всего — если он принадлежит к тем «мягким и нежным» существам, сами имена которых служат символом Любви — «любовь твоя ко мне была удивительной, превосходящей любовь женщины» — и предназначение которых заключается в том, чтобы помогать и утешать тех, кто испытывает страдания или мучения!
Прощай, прощай! Не забывай,
Жених с мольбой в очах:
Тот презрит грех, кто любит всех —
Людей, зверей и птах.
Тот свят в молитве, кто сумел
Покрыть любовью грех;
Ибо Творец, хранящий нас,
Создал и любит всех.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 1 — Кстати /между прочим/ (фр.) 2 — Изгнание /ссылка/ (лат.) . |
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
Не сон ли жизнь, чей светлый вздор
Стремнине тёмной вперекор
Мы зрим до некоторых пор?Нас горе гнёт, как ураган,
Смешит до колик балаган,
И в суете покой нам дан.Да, мы спешим прожить наш срок;
Нам в шумный полдень невдомёк,
Что тих конец и недалёк.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Приведённое в последней главе описание того, как проводили воскресные дни дети предыдущего поколения, процитировано мной дословно из речи, произнесённой специально для меня одним моим маленьким приятелем, и из письма, присланного мне одной моей взрослой приятельницей.
Главы, называющиеся «Фея Сильвия» и «Месть Бруно», являются перепечаткой с незначительными изменениями небольшой сказки, которую я написал в 1867 году по просьбе покойной миссис Гатти для издававшегося ею «Журнала тётушки Джуди».
Я припоминаю, что идея сделать эту сказку ядром более обширного рассказа зародилась у меня в 1874 году.[1] В течение многих лет я кратко записывал в свободные минуты всяческие свободно возникающие эксцентричные мысли и обрывки диалогов, приходящие на ум — кто знает, откуда? — с такой мимолётной внезапностью, что мне оставалось только схватываться и записывать там и сям, иначе их ожидало немедленное забвение. Иногда всё же удавалось проследить исток таких беспорядочных вспышек сознания — например, они могли оказаться навеянными читаемой книгой, либо же высеченными из «кремня» собственного разума «кресалом» случайного замечания приятеля, — но чаще они возникали совершенно самостоятельно — из ничего, кстати сказать, — образчиками такого безнадёжно алогичного явления, как «следствие без причины». Таковой была последняя строка «Охоты на Снарка», пришедшая мне в голову (как я уже писал об этом в статье, помещённой в журнале «Театр» за апрель 1887 года) совершенно внезапно во время прогулки в одиночестве; таковыми, опять же, были те отрывки, что являлись во сне, и которые я вообще не могу свести к какой-либо предшествующей причине. В данной книге имеется, по крайней мере, два места, внушённые сном. Одно из них — замечание «миледи»: «Это наследственное, как и любовь к пирожным», а другое — ироничный рассказ Эрика Линдона о своём продвижении по службе.
Так вот и случилось, что я оказался обладателем огромного количества кипучих сюжетов — в том смысле, что они образовывали громоздкие кипы, — которые нуждались в том, чтобы их всех связали вместе нитью последовательного рассказа, и получилась бы предвкушаемая книга. Но! C самого начала эта задача виделась совершенно безнадёжной, ибо стоило мне к ней подступиться, как до меня впервые дошёл смысл слова «хаос», и я осознал, что пройдёт лет десять, если не больше, пока я добьюсь успеха в попытке настолько упорядочить все эти разрозненные обрывки, что смогу углядеть, в какой же рассказ они слагаются, ибо ведь рассказ должен вырастать из эпизодов, а не эпизоды из рассказа.[2]
Я сообщаю всё это не из самолюбования, а лишь потому, что в самом деле предполагаю у некоторых моих читателей интерес к подробностям «зарождения» книги, сюжет которой выглядит таким простым и прямолинейным, когда он уже выстроен, что им может показаться, будто она была написана одним махом с начала и до конца.
Можно, без сомнения, писать книги и таким образом; скажу даже, если это не будет с моей стороны нескромностью, что я и сам сумел бы — например, находясь в удручающем положении (ибо я считаю это за подлинное несчастье) человека, обязанного выдавать определённое количество беллетристики за определённое время, — и я сумел бы «выполнить задание» и произвести свою «историю из кирпичиков», как это делают другие работяги. Одно я, по крайней мере, мог бы гарантировать относительно произведённой таким образом книги — что она будет в высшей степени банальной, не предложит никакой новой мысли и окажется очень утомительной для чтения!
Этот род литературы получил весьма подходящее название «вода», или «набивка», — его уместно растолковать как «то, что все могут писать, но никто — читать». Не отважусь на заявление, будто предлагаемая книга вовсе лишена писанины подобного рода; время от времени, стремясь поместить какую-нибудь сценку в подходящее место, я вынужден был восполнять страницу двумя-тремя побочными линиями; однако честно могу сказать, что делал такие вставки не чаще, чем в самых необходимых случаях.
Мои читатели, возможно, найдут развлечение в собственных попытках обнаружить на той или иной странице эту самую «воду» в развитии сюжета. Например, готовя гранки, я заметил, что отрывок, ныне занимающий страницы с начала … до середины … , оказался на три строки короче. Я восполнил недостаток, но не вставкой слова туда и слова сюда, а дописав три следующие одна за другой строчки. Интересно, смогут ли мои читатели догадаться, в каком месте?
Для более трудной головоломки — если желаете трудностей — подойдёт песня Садовника: определите, в каких случаях (если такие случаи были) куплет подогнан по содержанию к обрамляющему тексту, а в каких случаях (если таковые были) текст подогнан под куплет.
Возможно, труднейшая штука в литературной деятельности (по крайней мере, я нашёл её таковой; никаким волевым усилием не могу этого добиться, а вынужден принимать, как выходит) — это написать нечто оригинальное. И, возможно, самое лёгкое — это, когда оригинальный сюжет уже измыслен, придерживаться его и писать побольше на один и тот же мотив. Не знаю, является ли «Алиса в стране чудес» оригинальной сказкой — я, во всяком случае, не был сознательным подражателем при её написании — но мне отлично известно, что с тех пор, как она вышла в свет, появилась по крайней мере ещё дюжина книжек, созданных по такому же образцу. Путь, который я несмело разведал — веря, что вступаю (позвольте воспользоваться строкой Кольриджа) «в предел безмолвных вод, непройденных широт»[3], — ныне является проторённой дорогой; все придорожные цветы давно уже втоптаны в пыль, и для меня пытаться писать в этом ключе вновь — значит накликать на себя беду.
В результате при написании «Сильвии и Бруно» я постарался — не знаю, насколько успешно, — изобрести другой, непохожий путь; хорош он или плох, но это лучшее из того, что мне удалось.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1] В самом начале 1873 года Кэрролл стал вхож в дом Роберта Сесиля, лорда Солсбери, нового лорда-казначея Оксфордского университета (с 1885 года — премьер-министра Великобритании). Как и Кэрролл, маркиз Солсбери был питомцем колледжа Крайст Чёрч, это их и сблизило. Посещая лорда, Кэрролл развлекал его дочерей, Мод и Гвендолен, тут же сочиняемыми сказками. Именно эти сказки составили канву сказочной части романа. «Сильвия и Бруно» вышел в свет в 1889 году.
[2] Итак, в отличие от «Алисы», то есть сказки, первоначально имевшей адресата — троих маленьких сестричек и одного взрослого мужчину (достопочтенного Робинсона Дакворта) — и рассказываемой спонтанно, придумыванием на ходу ситуаций со знакомыми слушателям мотивами, «Сильвия и Бруно» начинались как письменные заметки. Можно сказать, книга как целое создавалась автором из ничего и ни для кого конкретно — возможно, лишь для самого себя. В романе, разумеется, присутствуют и такие места, которые первоначально тоже имели адресата (см. предыдущее прим.), либо, подобно «Алисе», сочинялись на ходу в присутствии слушателя. Так, например, одна из ближайших маленьких подружек писателя, Энида Стивенс, поведала впоследствии, как Кэрролл, едва они вошли в дом с прогулки, бросился к письменному столу, чтобы записать особенно удавшиеся строфы «Песни безумного Садовника», только что придуманные ими совместно. И это при том, что большинство известных нам строф «Песни» уже было опубликовано до встречи Кэрролла с Энидой, — однако присутствие слушательницы вновь одарило автора творческим импульсом. Тем не менее, выражаясь словами исследовательницы Дженни Вулф, не в игровом общении со слушателями писал Кэрролл свой роман, но как литературный трудяга, в полном одиночестве, для людей, которых никогда не встретит (ср. прим. [1] к Предисловию Второй части касательно отказа Кэрролла слышать какие бы то ни было суждения о романе от сторонних лиц). Вероятно, именно последнему обстоятельству роман обязан дидактическими пассажами, замедляющими действие реальной части романа и составляющими решительный контраст весёлости и эмоциональности его сказочной части, но выписанными автором с нешуточным тщанием. Здравомыслящий член общества, как он сам называл таких (и очевидным образом вышучивал во Второй части), Кэрролл страстно мечтал сказать нечто «в надежде подать тем детям, которых я люблю, несколько мыслей, не чуждых, на мой взгляд, часам невинного веселья, и составляющим самую жизнь Детства, а также в расчёте предложить читателю некоторые размышления, могущие оказаться, как я слабо надеюсь, не полностью лишёнными созвучности печальным каденциям Жизни» и проч. Прекрасно понимая, что такие вещи с глазу на глаз детям (и взрослым тоже) лучше не говорить, он использовал для этого страницы своего романа; неоднозначное восприятие книги читателями было тем самым предрешено. Мартин Гарднер, находя в романе множество искрящихся весельем мест и обильно цитируя сам роман в «Аннотированной Алисе», тем не менее считал книгу мёртворождённой. Напротив, Жиль Делёз утверждал в своей «Логике смысла», в значительной мере вдохновлённой творчеством Кэрролла, что в «Сильвии и Бруно» автор довёл до совершенства те методы, которые только нащупывал при написании «Алисы». Как бы то ни было, переводчик счёл возможным предложить читателю роман в сокращении. [3] «Сказание о Старом Мореходе», часть вторая (пер. В. Левика).
|
____________________________________________________
***
| СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>