Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER 23.
AN OUTLANDISH WATCH.
As I entered the little town, I came upon two of the fishermen’s wives interchanging that last word «which never was the last»: and it occurred to me, as an experiment with the Magic Watch, to wait till the little scene was over, and then to ‘encore’ it.
«Well, good night t’ye! And ye winna forget to send us word when your Martha writes?»
«Nay, ah winna forget. An’ if she isn’t suited, she can but coom back. Good night t’ye!»
A casual observer might have thought «and there ends the dialogue!» That casual observer would have been mistaken.
«Ah, she’ll like ’em, I war’n’ ye! They’ll not treat her bad, yer may depend. They’re varry canny fowk. Good night!»
«Ay, they are that! Good night!»
«Good night! And ye’ll send us word if she writes?»
«Aye, ah will, yer may depend! Good night t’ye!»
And at last they parted. I waited till they were some twenty yards apart, and then put the Watch a minute back. The instantaneous change was startling: the two figures seemed to flash back into their former places.
«—isn’t suited, she can but coom back. Good night t’ye!» one of them was saying: and so the whole dialogue was repeated, and, when they had parted for the second time, I let them go their several ways, and strolled on through the town.
«But the real usefulness of this magic power,» I thought, «would be to undo some harm, some painful event, some accident—»
I had not long to wait for an opportunity of testing this property also of the Magic Watch, for, even as the thought passed through my mind, the accident I was imagining occurred. A light cart was standing at the door of the ‘Great Millinery Depot’ of Elveston, laden with card-board packing-cases, which the driver was carrying into the shop, one by one. One of the cases had fallen into the street, but it scarcely seemed worth while to step forward and pick it up, as the man would be back again in a moment. Yet, in that moment, a young man riding a bicycle came sharp round the corner of the street and, in trying to avoid running over the box, upset his machine, and was thrown headlong against the wheel of the spring-cart. The driver ran out to his assistance, and he and I together raised the unfortunate cyclist and carried him into the shop. His head was cut and bleeding; and one knee seemed to be badly injured; and it was speedily settled that he had better be conveyed at once to the only Surgery in the place. I helped them in emptying the cart, and placing in it some pillows for the wounded man to rest on; and it was only when the driver had mounted to his place, and was starting for the Surgery, that I bethought me of the strange power I possessed of undoing all this harm.
«Now is my time!» I said to myself, as I moved back the hand of the Watch, and saw, almost without surprise this time, all things restored to the places they had occupied at the critical moment when I had first noticed the fallen packing-case.
Instantly I stepped out into the street, picked up the box, and replaced it in the cart: in the next moment the bicycle had spun round the corner, passed the cart without let or hindrance, and soon vanished in the distance, in a cloud of dust.
«Delightful power of magic!» I thought. «How much of human suffering I have—not only relieved, but actually annihilated!» And, in a glow of conscious virtue, I stood watching the unloading of the cart, still holding the Magic Watch open in my hand, as I was curious to see what would happen when we again reached the exact time at which I had put back the hand.
The result was one that, if only I had considered the thing carefully, I might have foreseen: as the hand of the Watch touched the mark, the spring-cart—which had driven off, and was by this time half-way down the street, was back again at the door, and in the act of starting, while—oh woe for the golden dream of world-wide benevolence that had dazzled my dreaming fancy!—the wounded youth was once more reclining on the heap of pillows, his pale face set rigidly in the hard lines that told of pain resolutely endured.
«Oh mocking Magic Watch!» I said to myself, as I passed out of the little town, and took the seaward road that led to my lodgings. «The good I fancied I could do is vanished like a dream: the evil of this troublesome world is the only abiding reality!»
And now I must record an experience so strange, that I think it only fair, before beginning to relate it, to release my much-enduring reader from any obligation he may feel to believe this part of my story. I would not have believed it, I freely confess, if I had not seen it with my own eyes: then why should I expect it of my reader, who, quite possibly, has never seen anything of the sort?
I was passing a pretty little villa, which stood rather back from the road, in its own grounds, with bright flower-beds in front—-creepers wandering over the walls and hanging in festoons about the bow-windows— an easy-chair forgotten on the lawn, with a newspaper lying near it— a small pug-dog «couchant» before it, resolved to guard the treasure even at the sacrifice of life—and a front-door standing invitingly half-open. «Here is my chance,» I thought, «for testing the reverse action of the Magic Watch!» I pressed the ‘reversal-peg’ and walked in. In another house, the entrance of a stranger might cause surprise— perhaps anger, even going so far as to expel the said stranger with violence: but here, I knew, nothing of the sort could happen. The ordinary course of events first, to think nothing about me; then, hearing my footsteps to look up and see me; and then to wonder what business I had there—would be reversed by the action of my Watch. They would first wonder who I was, then see me, then look down, and think no more about me. And as to being expelled with violence, that event would necessarily come first in this case. «So, if I can once get in,» I said to myself, «all risk of expulsion will be over!»
The pug-dog sat up, as a precautionary measure, as I passed; but, as I took no notice of the treasure he was guarding, he let me go by without even one remonstrant bark. «He that takes my life,» he seemed to be saying, wheezily, to himself, «takes trash: But he that takes the Daily Telegraph—!» But this awful contingency I did not face.
The party in the drawing-room—I had walked straight in, you understand, without ringing the bell, or giving any notice of my approach— consisted of four laughing rosy children, of ages from about fourteen down to ten, who were, apparently, all coming towards the door (I found they were really walking backwards), while their mother, seated by the fire with some needlework on her lap, was saying, just as I entered the room, «Now, girls, you may get your things on for a walk.»
To my utter astonishment—for I was not yet accustomed to the action of the Watch «all smiles ceased’, (as Browning says) on the four pretty faces, and they all got out pieces of needle-work, and sat down. No one noticed me in the least, as I quietly took a chair and sat down to watch them.
When the needle-work had been unfolded, and they were all ready to begin, their mother said «Come, that’s done, at last! You may fold up your work, girls.» But the children took no notice whatever of the remark; on the contrary, they set to work at once sewing—if that is the proper word to describe an operation such as I had never before witnessed. Each of them threaded her needle with a short end of thread attached to the work, which was instantly pulled by an invisible force through the stuff, dragging the needle after it: the nimble fingers of the little sempstress caught it at the other side, but only to lose it again the next moment. And so the work went on, steadily undoing itself, and the neatly-stitched little dresses, or whatever they were, steadily falling to pieces. Now and then one of the children would pause, as the recovered thread became inconveniently long, wind it on a bobbin, and start again with another short end.
At last all the work was picked to pieces and put away, and the lady led the way into the next room, walking backwards, and making the insane remark «Not yet, dear: we must get the sewing done first.» After which, I was not surprised to see the children skipping backwards after her, exclaiming «Oh, mother, it is such a lovely day for a walk!»
In the dining-room, the table had only dirty plates and empty dishes on it. However the party—with the addition of a gentleman, as good-natured, and as rosy, as the children—seated themselves at it very contentedly.
You have seen people eating cherry-tart, and every now and then cautiously conveying a cherry-stone from their lips to their plates? Well, something like that went on all through this ghastly—or shall we say ‘ghostly’?—-banquet. An empty fork is raised to the lips: there it receives a neatly-cut piece of mutton, and swiftly conveys it to the plate, where it instantly attaches itself to the mutton already there. Soon one of the plates, furnished with a complete slice of mutton and two potatoes, was handed up to the presiding gentleman, who quietly replaced the slice on the joint, and the potatoes in the dish.
Their conversation was, if possible, more bewildering than their mode of dining. It began by the youngest girl suddenly, and without provocation, addressing her eldest sister. «Oh, you wicked story-teller!» she said.
I expected a sharp reply from the sister; but, instead of this, she turned laughingly to her father, and said, in a very loud stage-whisper, «To be a bride!»
The father, in order to do his part in a conversation that seemed only fit for lunatics, replied «Whisper it to me, dear.»
But she didn’t whisper (these children never did anything they were told): she said, quite loud, «Of course not! Everybody knows what Dotty wants!»
And little Dolly shrugged her shoulders, and said, with a pretty pettishness, «Now, Father, you’re not to tease! You know I don’t want to be bride’s-maid to anybody!»
«And Dolly’s to be the fourth,» was her father’s idiotic reply.
Here Number Three put in her oar. «Oh, it is settled, Mother dear, really and truly! Mary told us all about it. It’s to be next Tuesday four weeks—and three of her cousins are coming; to be bride’s-maids— and—»
«She doesn’t forget it, Minnie!» the Mother laughingly replied. «I do wish they’d get it settled! I don’t like long engagements.»
And Minnie wound up the conversation—if so chaotic a series of remarks deserves the name—with «Only think! We passed the Cedars this morning, just exactly as Mary Davenant was standing at the gate, wishing good-bye to Mister—-I forget his name. Of course we looked the other way.»
By this time I was so hopelessly confused that I gave up listening, and followed the dinner down into the kitchen.
But to you, O hypercritical reader, resolute to believe no item of this weird adventure, what need to tell how the mutton was placed on the spit, and slowly unroasted—how the potatoes were wrapped in their skins, and handed over to the gardener to be buried—how, when the mutton had at length attained to rawness, the fire, which had gradually changed from red-heat to a mere blaze, died down so suddenly that the cook had only just time to catch its last flicker on the end of a match—or how the maid, having taken the mutton off the spit, carried it (backwards, of course) out of the house, to meet the butcher, who was coming (also backwards) down the road?
The longer I thought over this strange adventure, the more hopelessly tangled the mystery became: and it was a real relief to meet Arthur in the road, and get him to go with me up to the Hall, to learn what news the telegraph had brought. I told him, as we went, what had happened at the Station, but as to my further adventures I thought it best, for the present, to say nothing.
The Earl was sitting alone when we entered. «I am glad you are come in to keep me company,» he said. «Muriel is gone to bed—the excitement of that terrible scene was too much for her—and Eric has gone to the hotel to pack his things, to start for London by the early train.»
«Then the telegram has come?» I said.
«Did you not hear? Oh, I had forgotten: it came in after you left the Station. Yes, it’s all right: Eric has got his commission; and, now that he has arranged matters with Muriel, he has business in town that must be seen to at once.»
«What arrangement do you mean?» I asked with a sinking heart, as the thought of Arthur’s crushed hopes came to my mind. «Do you mean that they are engaged?»
«They have been engaged—in a sense—for two years,» the old man gently replied:
«that is, he has had my promise to consent to it, so soon as he could secure a permanent and settled line in life. I could never be happy with my child married to a man without an object to live for—without even an object to die for!»
«I hope they will be happy,» a strange voice said. The speaker was evidently in the room, but I had not heard the door open, and I looked round in some astonishment. The Earl seemed to share my surprise. «Who spoke?» he exclaimed.
«It was I,» said Arthur, looking at us with a worn, haggard face, and eyes from which the light of life seemed suddenly to have faded. «And let me wish you joy also, dear friend,» he added, looking sadly at the Earl, and speaking in the same hollow tones that had startled us so much.
«Thank you,» the old man said, simply and heartily.
A silence followed: then I rose, feeling sure that Arthur would wish to be alone, and bade our gentle host ‘Good night’: Arthur took his hand, but said nothing: nor did he speak again, as we went home till we were in the house and had lit our bed-room candles. Then he said more to himself than to me «The heart knoweth its own bitterness. I never understood those words till now.»
The next few days passed wearily enough. I felt no inclination to call by myself at the Hall; still less to propose that Arthur should go with me: it seemed better to wait till Time—that gentle healer of our bitterest sorrows should have helped him to recover from the first shock of the disappointment that had blighted his life.
Business however soon demanded my presence in town; and I had to announce to Arthur that I must leave him for a while. «But I hope to run down again in a month I added. I would stay now, if I could. I don’t think it’s good for you to be alone.
No, I ca’n’t face solitude, here, for long, said Arthur. But don’t think about me. I have made up my mind to accept a post in India, that has been offered me. Out there, I suppose I shall find something to live for; I ca’n’t see anything at present. ‘This life of mine I guard, as God’s high gift, from scathe and wrong, Not greatly care to lose!'»
«Yes,» I said: «your name-sake bore as heavy a blow, and lived through it.»
«A far heavier one than mine, said Arthur.
«The woman he loved proved false. There is no such cloud as that on my memory of—of—» He left the name unuttered, and went on hurriedly. «But you will return, will you not?»
«Yes, I shall come back for a short time.»
«Do,» said Arthur: «and you shall write and tell me of our friends. I’ll send you my address when I’m settled down.»
.
____________________________________________________
Глава двадцать третья
ЧУЖЕСТРАНСКИЕ ЧАСЫ
Войдя в небольшой городок, я встретил двух словоохотливых рыбачек, последними словами которых были: «Но это не в последний раз». И мне пришло в голову провести небольшой опыт с Волшебными Часами: подождать, чем закончится эта сцена, а затем опять «прокрутить» ее.
— А, добрый вечер! Чаво ж ты забыла рассказать нам, что там пишет ваша Марта?
— Э, забыла, да и все тут. Если она там не сумеет устроиться, то скоро возвернется. Ну, спакойной ночи!
Случайный наблюдатель вполне мог бы подумать, что на этом разговор и кончился! О, тогда этот случайный наблюдатель изрядно ошибся бы!
— Видишь чаво, она их любит! Они не причинят ей вреда, хотя хто их знает. Уж больно они хитрый народ. Спакойной ночи!
— Э, что правда, то правда! Спакойной ночи!
— Пакойной ночи! А когда она опять пришлет письмецо, ты закинешь нам хоть словечко?
— Убязательно, можешь на меня положиться! Ну, чаво пакойной ночи!
Наконец они расстались. Я подождал, пока они отойдут ярдов на двадцать, и перевел стрелки часов на минуту назад. Все вокруг тотчас изменилось; фигуры женщин стояли на прежних местах.
— …если она там не сумеет устроиться, то скоро возвернется. Спакойной ночи! — проговорила одна из рыбачек, затем весь диалог повторился слово в слово, и женщины расстались во второй раз. Я не стал больше беспокоить их и зашагал по улицам городка.
«Реальная польза от магической силы этих часов, — подумал я, — заключается в том, чтобы исправить трагическую ошибку, предотвратить несчастный случай…» Мне не пришлось слишком долго ждать возможности испытать это свойство Вошебных Часов. Не успела мысль об этом мелькнуть у меня в голове, как прямо у меня на глазах произошел такой несчастный случай. У дверей «Ателье дамских шляп в Эльфстоне» стояла легкая повозка, нагруженная картонными коробками, которые развозчик одну за другой относил в ателье. Одна из коробок упала на мостовую. Казалось, ничего не стоило сделать шаг вперед и поднять ее, и развозчик собрался было так и сделать. В этот момент из-за угла резко вывернул молодой джентльмен на велосипеде и, стараясь не наскочить на одну из коробок, слетел со своей двухколесной машины и кубарем покатился через колесо повозки. Развозчик бросился к нему на помощь, и мы с ним вдвоем подняли назадачливого велосипедиста и отвели его в ателье. Из раны на его голове обильно струилась кровь, одно колено плохо слушалось и сильно болело; и мы сочли за благо как можно скорее отправить его в местную лечебницу. Я помог развозчику разгрузить повозку и положил в нее несколько подушек, чтобы пострадавшего не так сильно трясло; и лишь когда развозчик тронулся с места, направляясь в лечебницу, я вдруг вспомнил, что обладаю волшебной силой, способной предотвратить этот печальный эпизод.
— Итак, время настало! — сказал я себе, переводя стрелку часов назад… В тот же миг я с удивлением заметил, что все вокруг вернулись на свои прежние места, на которых они находились в ту критическую минуту, когда я заметил упавшую коробку.
Я мигом выскочил на улицу, подхватил злополучную коробку и положил ее обратно в повозку. В следующую минуту из-за угла вынырнул велосипед, преспокойно промчался мимо повозки и вскоре исчез вдали, подняв облачко пыли.
«О волшебная сила магии! — подумал я. — Боже, сколько человеческих страданий можно было бы не просто облегчить, а предотвратить с ее помощью!» Греясь в лучах собственной славы, я преспокойно наблюдал за тем, как разгружается повозка, держа часы наготове и с нетерпением ожидая той минуты, с которой я перевел стрелку назад.
Результат оказался курьезным, но таким, который я вполне мог бы предвидеть, если бы обдумал все более тщательно. Как только стрелка достигла роковой минуты, повозка — которая к тому времени отъехала уже довольно далеко — оказалась опять у дверей ателье, где стояла в самом начале, а раненый юноша — увы, прощайте, золотые грезы и надежды облагодетельствовать мир, рисовавшиеся моей романтической фантазии! — по-прежнему лежал на куче подушек. Его бледное лицо было перекошено гримасой страдания. Ему было очень плохо…
— Эх вы, часы-обманщики! — вздохнул я, выбравшись из городка. — Добро, содеянное мной, бесследно исчезло, словно детский сон. Значит, единственной реальностью в этом страждущем мире остается зло!
А теперь позвольте рассказать об одном странном происшествии. Но прежде чем приступать к рассказу о нем, мне кажется, надо освободить моего терпеливого читателя от обязательств верить в то, что происходит в этой части сей длиннющей истории. Признаюсь, если бы я не видел этого своими собственными глазами, я бы ни за что не поверил, что такое возможно. Что же тогда ожидать от моего бедного читателя, который, вне всякого сомнения, никогда не видывал ничего подобного?
Я шел мимо очаровательной виллы, стоявшей в стороне от дороги на обширном земельном участке. Прямо перед нею пышно цвели цветы на огромных клумбах; стены виллы были увиты плющом и вьюнками, живописно свисавшими из узких окон-бойниц. На газоне красовалось забытое кем-то плетеное кресло; возле него лежала какая-то газета, которую стерегла маленькая собачка, готовая охранять вверенное ей сокровище даже ценою собственной жизни. Парадная дверь была так соблазнительно и гостеприимно приоткрыта… «Отличный шанс, — подумал я, — проверить обратное действие Волшебных Часов!» Я нажал кнопку обратного хода и направился к вилле. В каком-нибудь другом доме появление незнакомца наверняка вызвало бы удивление, а то и раздражение, но здесь меня ожидал совсем другой прием. Нормальная последовательность событий — не подозревать о моем существовании, услышав мои шаги, взглянуть, кто это идет, и, наконец, поинтересоваться, что мне здесь надо, — благодаря часам пошла в обратном направлении. Так вот сперва хозяева полюбопытствовали, кто я и откуда, затем увидели меня и принялись рассуждать, кто это может быть. Я мигом убедился, что в данном случае следствие всегда предшествовало причине. Выходит, если мне удалось войти, можно не беспокоиться, что меня выставят!
Когда я проходил мимо, собака на всякий случай поднялась, но, поскольку я не проявлял никакого интереса к охраняемому ею сокровищу, она спокойно пропустила меня, не удосужившись даже порычать в мою сторону. «Он (то есть я) может убить меня, — казалось, говорили глаза собаки, — но пока я жива, «Дейли телеграф» ему не видать как своих ушей…» Но я не захотел проверять серьезность ее намерений.
Компания, собравшаяся в гостиной — а я, сами понимаете, вошел без всякого звонка и даже никак не обозначив свое появление, — состояла из четырех смеющихся девочек-подростков в возрасте от десяти до четырнадцати лет, направлявшихся к двери (я с изумлением заметил, что они не шли, а пятились к ней.) Их мать сидела у камина и что-то шила; когда я вошел в комнату, она проговорила:
— А теперь, девочки, можете пойти погулять.
К моему изумлению — а я, признаться, еще не привык к действию часов — на четырех прелестных личиках «улыбки вмиг погасли» (как пишет Браунинг), и дети, взяв рукоделие, расселись возле матери. Никто из них попросту не заметил меня, и я, усевшись в кресло, стал наблюдать за происходящим.
Тем временем дети развернули шитье и собрались было приступить к работе, как вдруг мать сказала:
— Ну, наконец-то мы доделали! Можете собрать работу, дочки.
Однако дети не обратили внимания на эту реплику и вместо этого старательно принялись за шитье — если, конечно, это слово подходит для действия, быть очевидцем которого мне еще не доводилось. Каждая из девочек вдела в иголку короткий кончик нитки, тянущейся от их шитья; невидимая сила тотчас продела иголку через ткань ушком. Нежные пальчики юных швей мигом подхватили ее и вытащили с другой стороны… Так работа пошла в обратном порядке до тех пор, пока готовое платьице — или что там они шили — не распалось на отдельные лоскутки. Одна из девочек остановилась, держа в руке длиннющую нитку, вынутую из платья, и принялась наматывать ее обратно на катушку, начиная с дальнего конца.
Наконец шитье опять превратилось в лоскутки кройки, и дама, пятясь, как и девочки, направилась в соседнюю комнату, бросив на ходу: «Еще не время, дочки; мы должны сперва сшить платье». После этих слов я ничуть не удивился, увидев, как девочки бегут следом за матерью, повторяя: «Ах, мамочка, сегодня такой чудесный день! Пойдем гулять!»
В столовой я увидел стол, на котором красовались грязные тарелки и пустые блюда. Зато за ним с довольным видом восседала все та же компания, а также почтенного вида джентльмен, столь же розовощекий, как и дети.
Вам доводилось видеть, как люди едят вишни, осторожно выплевывая косточки и кладя их на тарелку? Так вот, нечто подобное происходило на этом таинственном — если не сказать больше — застолье. В нем все происходило наоборот. Пустая вилка деловито взлетала к губам, получала изо рта кусочек баранины и осторожно укладывала его на тарелку, где он мгновенно прирастал к большому ломтю, от которого был отрезан. Вскоре одна из тарелок, на которой красовались большой кусок баранины и две картофелины, была почтительно преподнесена тому самому джентльмену, который неспешно переложил баранину обратно на одно блюдо, а картофель — на другое.
Но беседа обедающих была, пожалуй, еще удивительнее, чем то, как они кушали. Первой заговорила самая младшая девочка, которая вдруг ни с того ни с сего обратилась к своей старшей сестре.
— Рассказывай больше! Выдумщица! — произнесла она.
Я ждал от сестры резкого возражения, но вместо этого она, смеясь, повернулась к отцу и громким шепотом сказала:
— …стать невестой!
Отец, продолжая разговор, уместный разве что среди лунатиков, отвечал:
— Ну-ка, скажи мне шепотом, дочка!
Но та и не думала переходить на шепот (дети, знаете ли, никогда не делают то, о чем их попросишь): наоборот, она громко заявила:
— Всем давно известно, что Долли только и мечтает…
Малышка Долли с самым невинным видом пожала плечиками.
— Ах, папа, не дразнись, пожалуйста! Ты же знаешь, что я не выйду замуж за первого встречного!
— А Долли — в четвертую очередь, — последовал идиотский ответ Отца.
Тут слово взяла барышня Номер Три:
— Мамочка, милая, все уже устроено! Мэри нам все рассказала. В следующий вторник будет вот уже четыре недели, как трое ее кузин помолвлены, и…
— О, уж она припомнит это Минни! — со смехом отвечала мать. — Мне хотелось бы, чтобы все поскорей устроилось. Не люблю я этих долгих проволочек!
Тут в беседу — если эта бессвязная куча реплик и вопросов заслуживает названия беседы — вмешалась Минни.
— Подумать только! Мы только сегодня утром проходили мимо кедров — как раз в то самое время, когда Мэри Дэйвнант стояла у ворот, провожая этого… мистера… забыла, как его зовут. Мы само собой, отвернулись.
В этот момент мне надоело слушать такую несуразицу, и я вышел из столовой в кухню.
Впрочем, вы, критически настроенный читатель, уже отказываетесь мне верить… Тогда зачем я буду рассказывать вам, как кусок баранины, красовавшийся на вертеле, медленно «разжаривался обратно», становясь все более сырым; как картофелины сами собой заворачивались в кожуру и попадали в руки огородника, который укладывал их в землю; как баранина стала совсем сырой, а пламя из ярко-оранжевого стало едва заметным огоньком, погасло так неожиданно, что повар едва успел заметить его последнюю вспышку на кончике спички; как служанка, сняв мясо с вертела, пятясь задом наперед, вышла из дома, держа мясо в руках, и направилась к мяснику, который — разумеется, тоже задом наперед — шел по дороге?
Чем больше я размышлял об этом странном происшествии, тем загадочнее становилась для меня эта тайна. И я почувствовал поистине облегчение, встретив на дороге Артура. Мы вместе с ним направились во Дворец — узнать, какие новости принесла долгожданная телеграмма. По дороге я рассказал ему о волнующем происшествии на станции, а о своем недавнем приключении предпочел до поры до времени помолчать.
Когда мы вошли, Граф сидел в гостиной один.
— Очень рад, что вы пришли составить мне компанию, — проговорил он. — Мюриэл уже легла: эта ужасная сцена слишком сильно на нее подействовала — а Эрик отправился к себе собирать вещи, чтобы завтра первым же поездом уехать в Лондон.
— Значит, телеграмма все-таки пришла? — воскликнул я.
— А разве вы не слышали? Ах да, я и забыл: она пришла сразу же после того, как вы отправились на станцию. Да, все в порядке: Эрик получил долгожданный патент, и теперь, как они договорились с Мюриэл, он едет, чтобы уладить кое-какие дела.
— Дела? Уладить? Что вы имеете в виду? — с упавшим сердцем спросил я. У меня мелькнула мысль о крушении всех надежд Артура. — Вы хотите сказать, что у них есть общие дела?
— О да, есть, вот уже два года, — мягко отвечал пожилой джентльмен. — Они состоят в том, что я обещал ему руку дочери, как только он достигнет определенного положения в жизни. Я чувствовал бы себя несчастным человеком, если бы моя дочь вышла за человека, у которого нет в жизни цели, ради которой стоило бы умереть!
— Надеюсь, они буду счастливы, — проговорил странный голос. Говоривший, по-видимому, находился в гостиной, но я не слышал, как открылась дверь, и удивленно поглядел по сторонам. Граф, видимо, тоже разделял мое изумление.
— Кто это говорит? — воскликнул он.
— Разумеется, я, — отвечал Артур, смерив нас грустным, подавленным взглядом, и его сверкающие глаза как-то сразу потухли. — А заодно позвольте пожелать радости и вам, дорогой друг, — добавил он, печально взглянув на Графа. В его голосе слышались те же печальные нотки, которые так удивили нас.
— Благодарю, — сердечно и просто отозвался Граф.
Наступила томительная тишина; я тотчас встал, чувствуя, что Артуру сейчас больше всего хочется побыть одному, и учтиво поклонился нашему гостеприимному хозяину.
— Спокойной ночи, — проговорил я.
Артур молча пожал ему руку. На обратном пути мы не обмолвились ни единым словом. Войдя в дом, мы зажгли свечи ночников. И тогда Артур, обращаясь более к себе самому, чем ко мне, произнес: «»Только сердце поймет свою скорбь…» А я-то прежде не понимал, что означают эти слова»
Следующие несколько дней прошли довольно скучно. Я не испытывал ни малейшего желания отправляться во Дворец, Артур — тем более; видимо, нужно было переждать какое-то время — оно, как известно, лучший целитель всех наших страданий, — чтобы оно помогло ему оправиться и прийти в себя после жестокого удара, нанесенного ему судьбой. Впрочем, дела скоро потребовали моего присутствия в городе, и мне пришлось сообщить Артуру, что я на какое-то время вынужден покинуть его.
— Надеюсь вернуться через месяц, а то и раньше, — добавил я. — Точнее обещать сейчас затрудняюсь. Мне кажется, тебе сейчас даже полезно побыть одному.
— Нет, я просто не вынесу долгого одиночества, тем более — здесь, — отвечал Артур. — Впрочем, обо мне не беспокойся. Я давно собирался поступить на службу в Индии. Мне давно предлагают это место. Надеюсь, там я найду какие-нибудь возможности заработать себе на жизнь; пока что я их не вижу. «Я жизнь храню, как Божий дар, от зла, Не опасаясь потерять ее!»
— Да-да, — отвечал я. — Твой тезка был легок на подъем, благодаря чему и находил средства к существованию.
— А я и того легче, вот увидишь, — отозвался Артур. — Женщина, которую он любил, обманула его. Ничто так не омрачает мою память, как воспоминание о… о… — Он так и не решился произнести имя и поспешно вышел. — Но ведь ты же вернешься, не так ли?
— Да, и весьма скоро.
— Хорошо, — отвечал Артур. — Не забывай меня, пиши о наших общих приятелях. А я, как только устроюсь, непременно сообщу тебе свой новый адрес.
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XXIII
Часы из Запределья
Едва я ступил на городскую мостовую, как мне навстречу попались две женщины, рыбацкие жёны, только-только обменявшиеся словами прощания, за которыми, как вы понимаете, никогда не следует прощания, и мне пришло в голову немедленно произвести эксперимент с Волшебными Часами — дождаться конца этой сценки, а затем запустить её на «бис».
— Ну, добре, пока! Так не забудешь сказать нам словцо, когда твоя Марта пришлёт весточку?
— Не, не забуду. А если ей там не понравится, так сама вернётся. Ну, добре, пока.
Случайный зритель мог бы счесть, что «тут и сказке конец». Но он ошибся бы, этот случайный зритель.
— Да не бойся, понравится! Ничего они ей плохого не сделают. Народ там спокойный. Ну, добре!
— А, кто их там знает. Ну, пока!
— Пока. Так расскажешь нам, что она напишет?
— Покажу письмецо, не волнуйся. Ну, добре.
Наконец-то расстались. Я подождал, пока они не отойдут друг от друга ярдов на двадцать, затем перевёл Часы на одну минуту назад. Поразительно! Две кумушки ринулись на свои места.
— …не понравится, так сама вернётся. Ну, добре, пока, — произнесла одна из них, и весь диалог повторился. Когда они снова разошлись, я позволил им отправляться своей дорогой, а сам зашагал через город.
«Но настоящую пользу принесёт волшебная сила Часов, — думал я, — когда потребуется избежать какого-нибудь вреда, какого-нибудь неприятного события или несчастного случая…» И мне не пришлось долго ждать, когда потребуется пустить в ход это свойство Волшебных Часов, ибо не успела эта мысль пронестись у меня в голове, как произошёл именно такой несчастный случай. У дверей Эльфстоновского отделения компании «Оптовая торговля женскими головными уборами» стояла лёгкая двуколка, гружёная картонными коробками, которые возница одну за другой вносил в магазин. Одна из коробок упала на дорогу, но едва ли стоило из-за этого беспокоиться и убирать её — носильщик и так должен был сейчас возвратиться. Однако в этот момент из-за угла лихо вывернул юноша на велосипеде и, стремясь избежать наезда на коробку, потерял равновесие и грохнулся головой вперёд прямо под колёса ехавшего навстречу рессорного экипажа. Водитель экипажа выскочил, чтобы оказать ему помощь, и мы вместе с ним подняли невезучего велосипедиста и внесли его в магазин. У него была ранена голова и вся в крови, а одно колено основательно разбито; мы не колеблясь пришли к заключению, что лучше всего немедленно доставить парня к единственному местному аптекарю. Я помог разгрузить двуколку и обустроить её парой-другой подушек для удобства раненому, и лишь только тогда, когда возница взобрался на своё место и тронулся в путь, я вспомнил о той чудодейственной силе, обладатель которой с лёгкостью мог исправить подобное несчастье.
— Моё время настало! — сказал я себе и передвинул стрелку Часов назад, наблюдая при этом — на сей раз почти без удивления — как все вещи устремляются в те самые места, на которых они находились в ту критическую минуту, когда я впервые заметил упавшую картонную коробку.
Не теряя времени, я вступил на проезжую часть, поднял коробку и положил её назад в двуколку, и в следующую секунду из-за угла вылетел велосипедист, беспрепятственно промчался мимо двуколки и исчез в облаке пыли.
«Восхитительная сила волшебства! — ликуя думал я. — Сколько страданий я не только облегчил, но вообще свёл на нет!» И зардевшись от сознания собственной добродетели, я принялся наблюдать разгрузку двуколки, всё ещё держа Часы в руке, так как любопытствовал видеть, что произойдёт, когда вновь наступит та секунда, в которую я перевёл стрелку назад.
А произошло то, что я и сам мог бы предугадать, стоило мне как следует поразмыслить: как только стрелка Часов коснулась соответствующего деления циферблата, рессорный экипаж, который в момент перевода стрелки тоже откатился назад по улице, теперь снова оказался рядом со входом в магазин и собирался двигаться дальше, в то время как — о горе золотому сну о благодеяниях по всему миру, что затмил мой бредовый разум! — раненый юноша снова возлежал на груде подушек, и его бледное лицо покрылось суровыми складками, говорящими о нешуточной боли, переносимой с решительностью.
— Насмешка, а не Волшебство! — бормотал я, скорым шагом покидая городок и выбираясь на дорогу, ведущую к морю — а по пути и к моему нынешнему жилищу. — Всё добро, которое я, как воображал, мог бы принести людям, пропало как сон: зло этого суетного мира только в том и состоит, что он непробиваемо реален!
А теперь я должен увековечить опыт столь необычный, что считаю справедливым вначале освободить моего долготерпеливого читателя от обязательства верить этой части моего рассказа — я ведь и сам не поверил бы, если бы всё это не случилось у меня перед глазами; так как же я могу ожидать веры от читателя, который, скорее всего, ничего подобного не видел никогда?
Я проходил мимо живописной дачи, стоящей несколько поодаль дороги в глубине прелестного садика. Перед входом в дом были разбиты яркие клумбы, а стены скрывались под вьющимися растениями, что гирляндами нависали над окнами с выступом. На лужайке перед домом стояло забытое кресло-качалка с газетой на сиденье, около него маленький мопс в позе «кушан» [75], настроенный охранять это сокровище даже ценою жизни. И самая дверь, приветливо приоткрытая. «Вот и мой шанс, — подумал я, — произвести опыт с обратным действием Волшебных Часов!» Я нажал на «обратную головку» и вошёл в дом. В другом-то доме появление постороннего вызвало бы удивление хозяев, даже их гнев, под воздействием которого они, пожалуй, могли бы и силой выставить чужака, но здесь, я знал, ничего похожего случиться не должно. Обычный ход событий, когда поначалу они ещё не подозревают о моём приходе, затем слышат шум шагов и выглядывают посмотреть, кто идёт, наконец справляются, какое у меня здесь дело, — действием моих Часов будет изменён на обратный. Сначала люди в доме поинтересуются, кто я, затем увидят меня, затем подойдут к окну посмотреть — и больше обо мне и не вспомнят. А вот насчёт оказаться выставленным силой, то такое событие в нашем случае с необходимостью произойдёт самым первым. «Так что если мне сразу удастся войти, — решил я, — опасность выдворения будет исключена!»
Мопс приподнялся с земли и сел, тем самым подав сигнал предупреждения, когда я проходил мимо; но поскольку я никак не покусился на охраняемое сокровище, он позволил мне идти своей дорогой. Ни разочка не гавкнул. «Тот, кто отбирает мою жизнь, — казалось, говорило его сопение, — получает хлам, но тот, кто покушается на “Дейлителеграф”…» Но я не подал повода к ужасному возмездию.
Компания, собравшаяся в гостиной — именно туда я и прошёл, как вы понимаете, без звонка или другого какого объявления о своей персоне — состояла из четверых смеющихся румяных девчушек от десяти до четырнадцати лет, которые, вне всякого сомнения, в ту минуту направлялись к двери (сразу бросилось в глаза, что задом наперёд), в то время как их мамаша, сидящая у огня с вышиванием на коленях, говорила им: «Ну а теперь, дочки, можете одеваться на прогулку».
К моему крайнему изумлению — ибо я ещё не свыкся с действием Часов — на этих четырёх личиках «вмиг исчезли все улыбки» (как говорит Браунинг), девочки взяли своё вышивание и расселись по местам. Ни одна меня не замечала, пока я потихоньку выбирал себе стул, чтобы тоже сесть и понаблюдать за ними.
Когда девочки развернули свою работу и приготовились вышивать, их мать произнесла: «Ну вот, наконец, и готово! Можете сворачивать работу, дети». Но дети не обратили внимания на такие слова, наоборот, тогда-то они и принялись за вышивание — если только это подходящее слово для обозначения действий, которых лично я доселе не видывал. Каждая из них продела в иголку торчавший из шитья кончик нити, и тогда словно невидимая сила потянула нить сквозь материал, так что она повлекла за собой и иголку; шустрые пальчики маленьких швей поймали иглы с обратной стороны, но лишь для того, чтобы в следующий же момент выпустить и снова поймать их с лицевой стороны. И так продолжалась работа, неуклонно уничтожая самоё себя, а опрятные стежки на платьях или каких-то иных предметах домашнего обихода неуклонно распадались на отдельные обрывки. По временам то одна, то другая из девочек останавливалась, потому что высвобожденная нить становилась слишком длинной, наматывала её на катушку и начинала вновь с другим коротким концом.
Спустя некоторое время вся распавшаяся на фрагменты вышивка окончательно была удалена, и мать направилась в соседнюю комнату, опять же двигаясь задом наперед и сделав по пути бессмысленное замечание: «Нет ещё, дорогие мои, сначала нужно заняться шитьём». А затем я уже и не удивлялся вовсе, когда увидел, как дети вприпрыжку задом наперёд устремились за ней, попутно восклицая: «Мама, мама, такой чудесный день, чтобы погулять!»
Там была столовая, и на столе стояли одни только грязные тарелки и пустые блюда. Однако моя компания — пополненная неким джентльменом, столь же добродушным, сколь и румяным под стать девчушкам — с очень довольным видом уселась за стол.
Видели вы когда-нибудь людей, которые едят вишневый пирог, причём каждый из них аккуратно препровождает вишнёвые косточки из уст на тарелку? Так вот, что-то похожее происходило и на этом дивном, если не сказать диком, пиршестве. Пустая вилка поднималась к губам, оттуда на неё выскакивал аккуратно отрезанный кусочек баранины, и вилка тут же опускала его на тарелку, где он моментально прирастал к большему куску, уже там лежащему. Вскоре одна из тарелок с цельным куском баранины и двумя картофелинами была передана председательствующему джентльмену, который преспокойно приладил кусок к бараньему боку, а картофелины вернул на большое блюдо.
Застольный разговор изумлял, если такое возможно, даже сильнее, чем самый способ принятия пищи. Он был внезапно начат самой младшей из девочек, которая обратилась к своей старшей сестрице без всякого повода с её стороны: «Ты просто противная выдумщица!»
Я ожидал от старшей сестры резкого ответа, но вместо того она с весёлым видом повернулась к отцу и очень громким театральным шёпотом произнесла: «Стать невестой!»
Отец, чтобы не упустить своей очереди в обмене репликами, которые, на мой взгляд, годились разве что для сумасшедших, тут же отозвался: «А ты скажи мне шепотом, моя милая».
Но она не сказала шёпотом (эти девочки вообще ни разу не сделали того, о чём их просили) — а сказала в полный голос: «Конечно, нет! Всем известно, чего хочет Долли!»
А маленькая Долли передёрнула плечиками и с милой обидчивостью произнесла: «Не нужно дразниться, папа! Вы же знаете, как я не хочу быть у кого-то подружкой невесты!»
«И Долли будет четвёртой», — был дурацкий ответ отца.
Тут Номер Третий «вставила своё весло»: «О, всё уже обговорено, дорогая мамочка, полностью и окончательно! Мэри нам всё рассказала. В следующий вторник будет четыре недели, и трое её кузин уже назначены подружками невесты, и…»
«Она это Минни припомнит, — со смехом встряла мать. — Пусть бы скорей обговорили сроки! Не люблю долгих помолвок».
И Минни подвела беседе итог — если только вся эта хаотичная последовательность реплик заслуживает названия беседы — своим: «Только подумайте! Утром мы проходили Кедры, и Мэри Дэйвенант как раз стояла в воротах, прощаясь с мистером… Забыла, как его. Мы, конечно же, сделали вид, будто смотрим в другую сторону».
К этому времени я был столь безнадёжно сбит с толку, что бросил их слушать и отправился вслед за обедом прямо на кухню.
Но что нужды рассказывать тебе, о сверхкритичный читатель, настроившийся не верить ни единому эпизоду моего жуткого приключения, о том, что баранина была помещены на вертел, что она медленно переходила от состояния румяного жаркого к сочащейся кровью свеженине, что картофель сначала вновь обёртывался кожурой, а затем попал в руки садовнику, который отправился его закапывать, и что, когда баранина вновь срослась с содранной кожей, огонь в очаге, из яркого и жаркого постепенно превратившийся в слабый-слабый, угас так внезапно, что повар едва успел подхватить последний его проблеск кончиком спички, а его помощница, сняв барана с вертела, вынесла его (двигаясь, разумеется, задом наперёд) из дома навстречу мяснику, подошедшему (опять же спиной к ней) с улицы.
Чем дольше я размышлял над этим невероятным приключением, тем безнадёжнее запутывался [76], и с огромным облегчением разглядел я на дороге Артура, в компании которого и отправился в Усадьбу, чтобы выяснить, какие же новости принёс телеграф. Пока мы шли, я рассказал ему, что произошло на станции, однако о своих дальнейших приключениях счёл за лучшее умолчать и на этот раз.
Когда мы вошли, граф сидел в одиночестве.
— Очень рад, что вы забрели составить мне компанию, — приветливо сказал он. — Мюриел отправилась в постель — на неё сильно подействовала эта ужасная сцена, а Эрик поспешил в гостиницу собирать вещи, чтобы выехать в Лондон утренним поездом.
— Так телеграмма всё-таки пришла! — воскликнул я.
— А вы не знали? О, я и забыл — она пришла, как только вы увели детей со станции. Всё в порядке: Эрик получил назначение, и теперь, поскольку у них с леди Мюриел всё сговорено, ему осталось только покончить с делами в городе.
— Что вы имеете в виду под словом «сговорено»? — Сердце моё упало, когда я задал этот вопрос, ибо мне тут же пришли на ум разбитые надежды Артура. — Вы хотите сказать, что они обручились?
— Они и были обручены — в определённом смысле — уже года два, — спокойно произнёс старик. — Вернее, Эрик получил моё слово признать помолвку, как только он сможет обеспечить себе постоянную и прочную жизненную стезю. Я не мог бы быть счастлив, если бы моя дочь вышла замуж за человека без цели в жизни — без цели, я бы сказал, за которую стоит умереть!
— Надеюсь, они будут счастливы, — произнёс посторонний голос. Говорящий находился, несомненно, в комнате, но я не слышал, чтобы дверь отворялась, и в недоумении я огляделся вокруг. Граф, казалось, удивился не менее моего.
— Кто это сказал? — вырвалось у него.
— Я это сказал, — ответил Артур, поднимая на нас усталое, осунувшееся лицо. Казалось, свет жизни угас в его глазах. — Позвольте мне пожелать счастья и вам, мой друг, — глядя графу в глаза, добавил он тем же глухим голосом, который так нас поразил.
— Благодарю, — просто и сердечно ответил старик.
Наступило молчание; я поднялся, уверенный, что Артуру жаждет одиночества, и пожелал нашему доброму хозяину спокойной ночи. Артур протянул ему руку, но не сказал ничего, и ничего не говорил вплоть до той минуты, как мы оказались дома и зажгли свечи в моей спальне. Только тогда он произнёс, больше обращаясь к себе самому, чем ко мне:
— Сердце знает горе души своей [77]. Только теперь я понял смысл этих слов.
Несколько последующих дней прошли скучно и однообразно. Мне больше не хотелось посещать Усадьбу одному, а тем более предлагать Артуру сходить со мной — казалось, лучше уж подождать, пока Время, этот кроткий лекарь наших тягчайших скорбей, не поможет ему оправиться от первого удара разочарования, вторгшегося в его жизнь.
Дела, однако, вскоре потребовали моего присутствия в Лондоне, и я объявил Артуру, что вынужден на время его покинуть.
— Но я надеюсь вернуться сюда в течение месяца, — добавил я. — Поживём ещё вместе. Не думаю, что одиночество тебе будет полезно.
— Нет, — одиночества, да ещё здесь, я долго не снесу, — сказал Артур. — Но не беспокойся обо мне. Сейчас мне уже ничто не препятствует принять должность в Индии, которую мне давно предлагают. Надеюсь, что вдали отсюда я обрету то, ради чего стоит жить, а в настоящее время ничего такого не вижу. «Не страшно потерять мне жизнь мою, Которую хранил я от напастей И горестей, как высший Божий дар» [78].
— Вот-вот, — подхватил я: — твой тёзка был поражён столь же тяжким ударом судьбы и пережил его.
— Много более тяжким, чем в моём случае, — возразил Артур. — Женщина, которую он любил, оказалась вероломной. Подобного пятна не останется на моей памяти о… о… — Не в силах произнести имя, он торопливо продолжал: — Но ты-то вернёшься сюда, ведь так?
— Да, я обязательно ещё раз ненадолго сюда вернусь.
— Возвращайся, — сказал Артур, — и потом напиши мне о наших друзьях. Я пришлю тебе свой адрес, когда обоснуюсь на месте.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 75 — В лежачем положении с поднятой головой (геральдический термин). 76 — «Сверхкритичный читатель», вероятно, выскажет недоумение: в вышеописанных сценах люди двигаются задом наперёд, а вот слова, произносимые ими, звучат как положено, не наоборот. То же и с отдельными фразами: за первым словом следует второе, третье и так далее, но не в обратном порядке. Но читателю следует вспомнить, что при запуске часов «обратным ходом» Профессор предрекал всего лишь обратный ход событий, то есть неких элементарных актов, далее, вероятно, не делимых на составные части. Произнесение законченной фразы следует, очевидно, считать таким событием. Впрочем, практически аналогичным приёмом воспользовался в одном из своих последних творений и Марк Твен спустя совсем немногое время после смерти Кэрролла. Правда, в каждой фразе, повторенной при прокрутке часов в обратную сторону, в сочинении Марка Твена слова тоже произносились в обратном порядке, но как таковые — целиком. «„Слушай, Август, часов стрелки на смотри“, — сказал в обратном порядке Сорок четвёртый. „Илежуен?“ — отозвался я. (Всё-таки единственный случай, когда и слово произнесено задом наперёд. — А. М.) И Сорок четвёртый заметил (его слова заглушал бой больших башенных часов): „Одиннадцать бьёт снова, началось и вот ну! Слово даю (голос его звенел, креп, нарастал; исполненный высоких чувств, он звучал проникновенно и выразительно), ничуть, усилиях затраченных о пожалею не ничуть я, красочное менее не другое, что-нибудь устрою…“». (Твен Марк. № 44, таинственный незнакомец. М., Издательство политической литературы, 1989. С. 247.) Правда, у Марка Твена тут — монолог, а у Кэрролла — диалог, и потому Кэрроллу удобнее было ставить в обратном порядке именно законченные фразы, а слова внутри них не переставлять. 77 — Книга притчей Соломоновых, 14:10. 78 — Идиллия «Гиньевра» из цикла «Королевских идиллий» Теннисона (пер. Виктора Лунина). Фраза из горестного монолога короля Артура, укоряющего свою жену королеву Гиньевру (иначе Гвиневра, Гвиневера) за любовную связь с Ланселотом Озёрным.
|
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА 23. ЧУДО-ЧАСЫ
Вернувшись в городок, я увидел двух рыбачек, занятых какой-то интеллектуальной беседой, и вдруг мне взбрело в голову испытать часы тут же. Будет очень забавно, если эта сценка повторится на бис.
— Добрый вечер, миссис Смит. Как ваша Марта? Вы не забываете передавать ей в письмах приветы от меня?
— Конечно, не забываю. Она пишет, что вернется, если ей там не понравится. Спокойной ночи!
Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что беседа окончена, только не я.
— Не вернется. Вот увидите, ей там понравится. Они очень деликатесные люди. Спокойной ночи!
— Еще какие деликатесные! У них такой хороший вкус. Спокойной ночи!
(Я содрогнулся, но, к счастью, сообразил, что речь идет всего лишь о деликатности и добром вкусе.)
— Кланяйтесь им с приветом. Спокойной ночи!
— Не беспокойтесь, они всегда с приветом. Спокойной ночи!
Наконец они расстались. Я подождал, когда они отойдут ярдов на двадцать, и поставил часы на минуту назад. Эффект был самый невероятный: тут же из воздуха возникли две фигуры и оказались на прежнем месте.
— Не вернется. Вот увидите, ей там понравится. Они очень деликатесные люди. Спокойной ночи!
— Еще какие деликатесные! У них такой хороший вкус. Спокойной ночи!
И они довели диалог до конца и разошлись, а я, проводил их взглядом и отправился бродить по городу.
«Но это всё игрушки, — размышлял я. — По-настоящему следовало бы с помощью такого мощного средства расстроить какое-нибудь зло, предотвратить несчастный случай…»
Возможность испытать часы «по-настоящему» не заставила себя долго ждать. Не успел я подумать о несчастном случае, как он представился. Возле склада шляпного магазина стояла фура с коробками, а служители ее разгружали. Одна из картонок упала на панель, но казалось, что подбирать ее не было смысла: всё равно служитель вернется через минуту. Однако в этот момент из-за угла выскочил мужчина на бицикле и, чтобы не налететь на коробку, сделал вираж — и весьма неудачно. Он сверзился головой на брусчатку, прямо перед колесом фуры. Тут же из-за двери выскочил служитель, и мы вместе с ним отнесли спортсмена-неудачника в магазин, где оказали ему первую помощь. Голова у него была разбита, и одно колено серьезно повреждено. Он нуждался в немедленной помощи хирурга. Я помог освободить фуру, мы поместили раненого поудобнее, положив его на подушки, и тут меня осенило. Еще неизвестно, удастся ли нам отыскать хирурга, а в руках у меня такой скальпель, который безо всяких последствий отсечет происшедшее несчастье!
«Пора!» — подумал я и сдвинул минутную стрелку назад. И началось! Вот злополучная картонка упала на панель. Я немедленно водворил ее назад. Вот из-за угла выскочил мужчина на бицикле, но никаких виражей делать не стал, а преспокойно проехал мимо и растаял в предвечернем сумраке.
— Вот она — волшебная сила техники! — сказал я себе. — Сколько бед, сколько человеческих страданий я мог бы одним движением пальца — не уменьшить, а полностью уничтожить! Сколько возможностей в моих руках! Но погодите! Я исправил эту ситуацию, а что должно было случиться потом? Ну-ка посмотрим!
И я поставил обычное время. В результате фура, неспешно катившаяся вниз по тротуару, моментально вернулась к магазину и только еще собиралась трогаться. В ней сидел, откинувшись на подушки, раненый с лицом, искаженным страданием.
«О насмешка чудесных часов! — подумал я. — Добро, сделанное с их помощью, оказывается иллюзией, а единственная реальность мира — неисправимое зло!» — и отправился домой.
А сейчас я расскажу вам еще об одном интересном опыте. Его можно считать достаточно чистым, и добрые читатели могут смело мне поверить. Ну, а я не поверил бы, если бы не видел собственными глазами того, о чем сейчас хочу вам поведать. Но всё по порядку.
Я проходил мимо красивой маленькой виллы — с пышными клумбами, плющом, украшающим фронтон, на лужайке стояло кресло с газетой, забытой на нем; рядом резвился мопс — в общем, картина была самая идиллическая, причем центральная дверь была заманчиво полуоткрыта.
— Что ж, войдем! — сказал я себе, потом нажал Индикатор Аннулирования и шагнул в приоткрытую дверь.
В другом доме при неожиданном появлении незнакомца поднялся бы переполох. Но сейчас я был уверен, что ничего подобного не произойдет. При обычном ходе событий хозяева сначала слышат какие-то шаги, затем оборачиваются и видят вошедшего, затем на-чинают думать, что ему здесь надо. А потом, в принципе, они могут его изгнать. Я полагал, что сейчас всё должно идти наоборот: сначала хозяева задумаются, потом увидят меня, и только потом услышат. Таким образом, я, возможно, не буду с позором выдворен, ес-ли, конечно, хозяева не выдворят меня прежде чем задумаются об этом.
Мопс не сделал ни малейшей попытки укусить меня — возможно, потому, что я не покушался на охраняемую им газету (если не ошибаюсь, «Дэйли Телеграф»).
В комнате я увидел четырех жизнерадостных здоровых девочек, от пяти до пятнадцати лет. Их мать сидела с вышиванием в руках у камина. В то время как я вступил в комнату (насколько вы понимаете, без объявления), она сказала:
— А сейчас, дети, вы можете идти в сад.
Но дети, к моему величайшему изумлению, — ведь я еще не привык к действию часов — уселись у камина с рукодельем, причем, как выразился поэт, улыбки упорхнули с их лиц — со всех четырех разом. Я, оставаясь незамеченным, спокойно сел на стул и принялся наблюдать за ними.
Рукоделие у девочек было свернуто, и нужно было развернуть его, чтобы приниматься за работу. Тогда мать объявила:
— Ну, вот всё и готово. Сворачивайте вышивание, дети.
Дочери поняли ее в совершенно противоположном смысле: они тут же развернули свое шитье и принялись за работу. Странная это была работа: девочкам, видимо, не понравилось то, что они сде-лали раньше, и они дружно принялись с помощью иголки выдирать нитки из полотна и не успокоились, пока не уничтожили все узоры совершенно.
Когда всё было кончено, леди повела себя не менее странно: поднялась и попятилась назад, в гостиную, говоря при этом:
— Нет, мои дорогие, сначала мы должны закончить вышивание.
А девочки — также спиной вперед — поскакали в гостиную, восклицая:
— Мамочка! Отпусти нас погулять, такая прекрасная погода!
В гостиной слуги усердно заставляли стол грязной посудой. Потом за стол уселись мать с дочерьми и еще одним джентльменом, и они принялись делать то, от чего мне едва не стало плохо: начали выцарапывать из себя вилками куски баранины. Вскоре их тарелки наполнились бараниной и картофелем.
Кроме того, члены этого странного семейства еще вели беседу — не менее безумную, чем всё, что они делали до сих пор. Сначала самая младшая из сестер сказала старшей:
— Ты вредина!
Я ожидал от старшей сестры чего угодно — возмущения, оправдания, возражения — но не того, что за этим последовало: она рассмеялась и что-то сказала отцу громким шепотом. Я совершенно четко расслышал слова: «как бы выскочить замуж».
Отец, то ли не разобрав этих слов, то ли будучи недовольным, что они были произнесены слишком громко, попросил ее:
— Скажи мне тихонько на ухо, дорогая.
Но дочь, видимо, не зря была названа врединой: она ничего не прошептала ему на ухо. Напротив, она сказала во весь голос:
— А я знаю, о чем всё время думает Дороти!
Младшая в ответ на это пожала плечами и сказала с очаровательной капризностью:
— Папа, не дразни нас! Ты же понимаешь, я не хочу выходить за первого встречного!
— А Дороти будет четвертой, — невпопад ответил отец.
Тут в разговор вмешалась третья сестра:
— Мы уже условились, мамочка. Мэри сказала, что в следующий вторник в гости к нам приедут три ее кузена: мы же трое — девицы на выданье, а…
— На нее можно положиться, — сказала мать со смехом. — Что обещает, то всегда сделает. Но хорошо бы, если бы не пришлось долго ждать.
И беседа продолжалась — если, конечно, этот сумбур можно было назвать беседой.
— Подумать только! Сегодня утром мы не заметили кедров, потому что Мэри Дэвенант стояла у ворот и прощалась с мистером… всё время забываю, как его зовут. А мы, конечно, смотрели в другую сторону.
Тут вошли слуги и принялись убирать со стола тарелки с едой. Отчаявшись понять хоть что-нибудь в этом сумасшедшем доме, я отправился за ними на кухню.
То, что я сподобился увидеть там, о взыскательные мои читатели, оказалось не лучше. Повара засунули и без того отлично прожаренную баранину в очаг, отчего она медленно, но верно сделалась сырой. С той же целью жареный картофель был помещен на огромную сковородку — с тем же самым эффектом. Мало того, повара, словно престидижитаторы, проделали немыслимый фокус: они сгребли сырые куски мяса и картофеля, выложили их на разделочные столы и принялись быстро-быстро манипулировать ножами, отчего маленькие куски соединились в большие.
Но самый умопомрачительный аттракцион был приподнесен на сладкое, когда очаровательная девица одним изящным движением поймала затухающий в камине огонь на фосфорную спичку, а потом моментально загасила его, чиркнув о коробок.
Чем больше я обдумывал это странное приключение, тем безнадежнее всё запутывалось. Но, к счастью, я встретил Артура, и это отвлекло меня от бесплодных размышлений. Мы вместе пошли к Эшли-Холлу. Я рассказал ему о происшествии на станции, но о своих приключениях с часами решил умолчать.
Мы застали Графа сидящим в одиночестве в саду.
— Как хорошо, что вы подошли. Я тут один… Мюриэл уже легла, она так переволновалась… А Эрик в гостинице, укладывает вещи. Он завтра едет в Лондон утренним поездом.
— Значит, телеграмма пришла? — спросил я.
— Как? — удивился он. — Разве я не сказал? Да, сразу после того, как вы ушли со станции. Всё в порядке. Эрик получил необходимые полномочия. А теперь, когда у них с Мюриэл всё решилось, он уезжает по делам.
— Простите, по каким делам? — сердце у меня упало.
Старик любезно пояснил:
— Есть одно дело, оно тянется уже два года. Я не могу быть покоен и счастлив, пока у меня нет уверенности в будущем моей дочери…
— Я надеюсь, что они будут счастливы, — послышался странный голос.
Мы вздрогнули.
— Кто здесь? — воскликнул Граф.
— Это я, — ответил Артур с лицом, искаженным страданием (мы совсем забыли про него). — Очень рад за Леди Мюриэл и капитана, и, конечно, за вас. Желаю всем вам счастья.
— Спасибо, — сказал старик просто и сердечно.
Наступила неловкая тишина. Я подумал, что Артур захочет побыть в одиночестве, и пожелал любезному хозяину доброй ночи. Артур молча пожал ему руку. Он промолчал всю обратную дорогу. И только дома сказал, ни к кому не обращаясь:
— «Лишь сердце знает собственную боль». Вот, оказывается, что это значит.
Следующие несколько дней прошли довольно бессмысленно. У меня не было никакого желания идти в Эшли-Холл, и тем более — с Артуром.
Вскоре мне понадобилось отлучиться в город по делам, и я сказал об этом Артуру. Впрочем, я обещал вернуться через месяц, если ему нужна будет моя поддержка.
— Благодарю вас, — ответил он. — Но я, видимо, поеду в Закор-дон или вообще за границу. Мне предложили место в одном госпитале в Индии. Думаю, что это выход. В конце концов, иногда судьба обрушивает нас удары и пострашнее.
— Да, — согласился я. — Ваш венценосный тезка испытал их на себе, но удары судьбы только придавали ему силы.
— И какие удары! — подхватил Артур. — Не чета моим. Так вы не задержитесь в Лондоне?
— Думаю, нет.
— Тогда живите здесь. Я сообщу вам свой новый адрес, как только устроюсь, — пообещал Артур. — И вы мне будете подробно рассказывать о себе и о наших друзьях.
.
____________________________________________________
***