Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER 21.
THROUGH THE IVORY DOOR.
«I don’t know,» said Sylvie. «Hush! I must think. I could go to him, by myself, well enough. But I want you to come too.»
«Let me go with you,» I pleaded. «I can walk as fast as you can, I’m sure.»
Sylvie laughed merrily. «What nonsense!» she cried.
«Why, you ca’n’t walk a bit! You’re lying quite flat on your back! You don’t understand these things.»
«I can walk as well as you can,» I repeated. And I tried my best to walk a few steps: but the ground slipped away backwards, quite as fast as I could walk, so that I made no progress at all. Sylvie laughed again.
«There, I told you so! You’ve no idea how funny you look, moving your feet about in the air, as if you were walking! Wait a bit. I’ll ask the Professor what we’d better do.» And she knocked at his study-door.
The door opened, and the Professor looked out. «What’s that crying I heard just now?» he asked. «Is it a human animal?»
«It’s a boy,» Sylvie said.
«I’m afraid you’ve been teasing him?»
«No, indeed I haven’t!» Sylvie said, very earnestly. «I never tease him!» «Well, I must ask the Other Professor about it.» He went back into the study, and we heard him whispering «small human animal—says she hasn’t been teasing him—the kind that’s called Boy—»
«Ask her which Boy,» said a new voice. The Professor came out again.
«Which Boy is it that you haven’t been teasing?»
Sylvie looked at me with twinkling eyes. «You dear old thing!» she exclaimed, standing on tiptoe to kiss him, while he gravely stooped to receive the salute. «How you do puzzle me! Why, there are several boys I haven’t been teasing!»
The Professor returned to his friend: and this time the voice said
«Tell her to bring them here—all of them!»
«I ca’n’t, and I won’t! «Sylvie exclaimed, the moment he reappeared. «It’s Bruno that’s crying: and he’s my brother: and, please, we both want to go: he ca’n’t walk, you know: he’s—he’s dreaming, you know» (this in a whisper, for fear of hurting my feelings). «Do let’s go through the Ivory Door!»
«I’ll ask him,» said the Professor, disappearing again. He returned directly. «He says you may. Follow me, and walk on tip-toe.»
The difficulty with me would have been, just then, not to walk on tip-toe. It seemed very hard to reach down far enough to just touch the floor, as Sylvie led me through the study.
The Professor went before us to unlock the Ivory Door. I had just time to glance at the Other Professor, who was sitting reading, with his back to us, before the Professor showed us out through the door, and locked it behind us. Bruno was standing with his hands over his face, crying bitterly.
«What’s the matter, darling?» said Sylvie, with her arms round his neck.
«Hurted mine self welly much!» sobbed the poor little fellow.
«I’m so sorry, darling! How ever did you manage to hurt yourself so?»
«Course I managed it!» said Bruno, laughing through his tears. «Doos oo think nobody else but oo ca’n’t manage things?»
Matters were looking distinctly brighter, now Bruno had begun to argue.
«Come, let’s hear all about it!» I said.
«My foot took it into its head to slip—» Bruno began.
«A foot hasn’t got a head!» Sylvie put in, but all in vain.
«I slipted down the bank. And I tripted over a stone. And the stone hurted my foot! And I trod on a Bee. And the Bee stinged my finger!» Poor Bruno sobbed again. The complete list of woes was too much for his feelings. «And it knewed I didn’t mean to trod on it!» he added, as the climax.
«That Bee should be ashamed of itself!» I said severely, and Sylvie hugged and kissed the wounded hero till all tears were dried.
«My finger’s quite unstung now!» said Bruno. «Why doos there be stones? Mister Sir, doos oo know?»
«They’re good for something,» I said: «even if we don’t know what. What’s the good of dandelions, now?»
«Dindledums?» said Bruno. «Oh, they’re ever so pretty! And stones aren’t pretty, one bit. Would oo like some dindledums, Mister Sir?»
«Bruno!» Sylvie murmured reproachfully. «You mustn’t say ‘Mister’ and ‘Sir,’ both at once! Remember what I told you!»
«You telled me I were to say Mister’ when I spoked about him, and I were to say ‘Sir’ when I spoked to him!»
«Well, you’re not doing both, you know.»
«Ah, but I is doing bofe, Miss Praticular!» Bruno exclaimed triumphantly. «I wishted to speak about the Gemplun—and I wishted to speak to the Gemplun. So a course I said ‘Mister Sir’!»
«That’s all right, Bruno,» I said.
«Course it’s all right!» said Bruno. «Sylvie just knows nuffin at all!»
«There never was an impertinenter boy!» said Sylvie, frowning till her bright eyes were nearly invisible.
«And there never was an ignoranter girl!» retorted Bruno. «Come along and pick some dindledums. That’s all she’s fit for!» he added in a very loud whisper to me.
«But why do you say ‘Dindledums,’ Bruno? Dandelions is the right word.»
«It’s because he jumps about so,» Sylvie said, laughing.
«Yes, that’s it,» Bruno assented. «Sylvie tells me the words, and then, when I jump about, they get shooken up in my head— till they’re all froth!»
I expressed myself as perfectly satisfied with this explanation.
«But aren’t you going to pick me any dindledums, after all?»
«Course we will!» cried Bruno. «Come along, Sylvie!» And the happy children raced away, bounding over the turf with the fleetness and grace of young antelopes.
«Then you didn’t find your way back to Outland?» I said to the Professor.
«Oh yes, I did!» he replied, «We never got to Queer Street; but I found another way. I’ve been backwards and forwards several times since then. I had to be present at the Election, you know, as the author of the new Money-act. The Emperor was so kind as to wish that I should have the credit of it. ‘Let come what come may,’ (I remember the very words of the Imperial Speech) ‘if it should turn out that the Warden is alive, you will bear witness that the change in the coinage is the Professor’s doing, not mine!’ I never was so glorified in my life, before!» Tears trickled down his cheeks at the recollection, which apparently was not wholly a pleasant one.
«Is the Warden supposed to be dead?»
«Well, it’s supposed so: but, mind you, I don’t believe it! The evidence is very weak—mere hear-say. A wandering Jester, with a Dancing-Bear (they found their way into the Palace, one day) has been telling people he comes from Fairyland, and that the Warden died there. I wanted the Vice-Warden to question him, but, most unluckily, he and my Lady were always out walking when the Jester came round. Yes, the Warden’s supposed to be dead!» And more tears trickled down the old man’s cheeks.
«But what is the new Money-Act?»
The Professor brightened up again. «The Emperor started the thing,» he said. «He wanted to make everybody in Outland twice as rich as he was before just to make the new Government popular. Only there wasn’t nearly enough money in the Treasury to do it. So I suggested that he might do it by doubling the value of every coin and bank-note in Outland. It’s the simplest thing possible. I wonder nobody ever thought of it before! And you never saw such universal joy. The shops are full from morning to night. Everybody’s buying everything!»
«And how was the glorifying done?»
A sudden gloom overcast the Professor’s jolly face. «They did it as I went home after the Election,» he mournfully replied. «It was kindly meant but I didn’t like it! They waved flags all round me till I was nearly blind: and they rang bells till I was nearly deaf: and they strewed the road so thick with flowers that I lost my way!» And the poor old man sighed deeply.
«How far is it to Outland?» I asked, to change the subject.
«About five days’ march. But one must go back—occasionally. You see, as Court-Professor, I have to be always in attendance on Prince Uggug. The Empress would be very angry if I left him, even for an hour.»
«But surely, every time you come here, you are absent ten days, at least?»
«Oh, more than that!» the Professor exclaimed. «A fortnight, sometimes. But of course I keep a memorandum of the exact time when I started, so that I can put the Court-time back to the very moment!»
«Excuse me,» I said. «I don’t understand.»
Silently the Professor drew front his pocket a square gold watch, with six or eight hands, and held it out for my inspection. «This,» he began, «is an Outlandish Watch—»
«So I should have thought.»
«—which has the peculiar property that, instead of its going with the time, the time goes with it. I trust you understand me now?»
«Hardly,» I said.
«Permit me to explain. So long as it is let alone, it takes its own course. Time has no effect upon it.»
«I have known such watches,» I remarked.
«It goes, of course, at the usual rate. Only the time has to go with it. Hence, if I move the hands, I change the time. To move them forwards, in advance of the true time, is impossible: but I can move them as much as a month backwards—-that is the limit. And then you have the events all over again—with any alterations experience may suggest.»
«What a blessing such a watch would be,» I thought, «in real life!
To be able to unsay some heedless word—to undo some reckless deed!
Might I see the thing done?»
«With pleasure!» said the good natured Professor. «When I move this hand back to here,» pointing out the place, «History goes back fifteen minutes!»
Trembling with excitement, I watched him push the hand round as he described.
«Hurted mine self welly much!»
Shrilly and suddenly the words rang in my ears, and, more startled than
I cared to show, I turned to look for the speaker.
Yes! There was Bruno, standing with the tears running down his cheeks, just as I had seen him a quarter of an hour ago; and there was Sylvie with her arms round his neck!
I had not the heart to make the dear little fellow go through his troubles a second time, so hastily begged the Professor to push the hands round into their former position. In a moment Sylvie and Bruno were gone again, and I could just see them in the far distance, picking ‘dindledums.’
«Wonderful, indeed!» I exclaimed.
«It has another property, yet more wonderful,» said the Professor. «You see this little peg? That is called the ‘Reversal Peg.’ If you push it in, the events of the next hour happen in the reverse order. Do not try it now. I will lend you the Watch for a few days, and you can amuse yourself with experiments.»
«Thank you very much!» I said as he gave me the Watch. «I’ll take the greatest care of it—why, here are the children again!»
«We could only but find six dindledums,» said Bruno, putting them into my hands, «’cause Sylvie said it were time to go back. And here’s a big blackberry for ooself! We couldn’t only find but two!»
«Thank you: it’s very nice,» I said. And I suppose you ate the other, Bruno?»
«No, I didn’t,» Bruno said, carelessly. «Aren’t they pretty dindledums, Mister Sir?»
«Yes, very: but what makes you limp so, my child?»
«Mine foot’s come hurted again!» Bruno mournfully replied. And he sat down on the ground, and began nursing it.
The Professor held his head between his hands—an attitude that I knew indicated distraction of mind. «Better rest a minute,» he said. «It may be better then—or it may be worse. If only I had some of my medicines here! I’m Court-Physician, you know,» he added, aside to me.
«Shall I go and get you some blackberries, darling?» Sylvie whispered, with her arms round his neck; and she kissed away a tear that was trickling down his cheek.
Bruno brightened up in a moment. «That are a good plan!» he exclaimed. «I thinks my foot would come quite unhurted, if I eated a blackberry— two or three blackberries—six or seven blackberries—»
Sylvie got up hastily. «I’d better go she said, aside to me, before he gets into the double figures!
Let me come and help you, I said. I can reach higher up than you can.
Yes, please, said Sylvie, putting her hand into mine: and we walked off together.
Bruno loves blackberries, she said, as we paced slowly along by a tall hedge, that looked a promising place for them, and it was so sweet of him to make me eat the only one!
Oh, it was you that ate it, then? Bruno didn’t seem to like to tell me about it.
No; I saw that, said Sylvie. He’s always afraid of being praised. But he made me eat it, really! I would much rather he —oh, what’s that? And she clung to my hand, half-frightened, as we came in sight of a hare, lying on its side with legs stretched out just in the entrance to the wood.
It’s a hare, my child. Perhaps it’s asleep.
No, it isn’t asleep, Sylvie said, timidly going nearer to look at it: it’s eyes are open. Is it—is it—her voice dropped to an awestruck whisper, is it dead, do you think?»
«Yes, it’s quite dead,» I said, after stooping to examine it. «Poor thing! I think it’s been hunted to death. I know the harriers were out yesterday. But they haven’t touched it. Perhaps they caught sight of another, and left it to die of fright and exhaustion.»
«Hunted to death?» Sylvie repeated to herself, very slowly and sadly. «I thought hunting was a thing they played at like a game. Bruno and I hunt snails: but we never hurt them when we catch them!»
«Sweet angel!» I thought. «How am I to get the idea of Sport into your innocent mind?» And as we stood, hand-in-hand, looking down at the dead hare, I tried to put the thing into such words as she could understand. «You know what fierce wild-beasts lions and tigers are?» Sylvie nodded. «Well, in some countries men have to kill them, to save their own lives, you know.»
«Yes,» said Sylvie: «if one tried to kill me, Bruno would kill it if he could.»
«Well, and so the men—the hunters—get to enjoy it, you know: the running, and the fighting, and the shouting, and the danger.»
«Yes,» said Sylvie. «Bruno likes danger.»
«Well, but, in this country, there aren’t any lions and tigers, loose: so they hunt other creatures, you see.» I hoped, but in vain, that this would satisfy her, and that she would ask no more questions.
«They hunt foxes,» Sylvie said, thoughtfully. «And I think they kill them, too. Foxes are very fierce. I daresay men don’t love them. Are hares fierce?»
«No,» I said. «A hare is a sweet, gentle, timid animal—almost as gentle as a lamb.»
«But, if men love hares, why—why—» her voice quivered, and her sweet eyes were brimming over with tears.
«I’m afraid they don’t love them, dear child.»
«All children love them,» Sylvie said. «All ladies love them.»
«I’m afraid even ladies go to hunt them, sometimes.»
Sylvie shuddered. ‘»Oh, no, not ladies!’ she earnestly pleaded.
«Not Lady Muriel!»
«No, she never does, I’m sure—but this is too sad a sight for you, dear. Let’s try and find some—»
But Sylvie was not satisfied yet. In a hushed, solemn tone, with bowed head and clasped hands, she put her final question. «Does GOD love hares?»
«Yes!» I said. «I’m sure He does! He loves every living thing. Even sinful men. How much more the animals, that cannot sin!»
«I don’t know what ‘sin’ means,» said Sylvie. And I didn’t try to explain it.
«Come, my child,» I said, trying to lead her away. «Wish good-bye to the poor hare, and come and look for blackberries.»
«Good-bye, poor hare!» Sylvie obediently repeated, looking over her shoulder at it as we turned away. And then, all in a moment, her self-command gave way. Pulling her hand out of mine, she ran back to where the dead hare was lying, and flung herself down at its side in such an agony of grief as I could hardly have believed possible in so young a child.
«Oh, my darling, my darling!» she moaned, over and over again.
«And God meant your life to be so beautiful!»
Sometimes, but always keeping her face hidden on the ground, she would reach out one little hand, to stroke the poor dead thing, and then once more bury her face in her hands, and sob as if her heart would break. [Image…The dead hare]
I was afraid she would really make herself ill: still I thought it best to let her weep away the first sharp agony of grief: and, after a few minutes, the sobbing gradually ceased, and Sylvie rose to her feet, and looked calmly at me, though tears were still streaming down her cheeks.
I did not dare to speak again, just yet; but simply held out my hand to her, that we might quit the melancholy spot.
Yes, I’ll come now, she said. Very reverently she kneeled down, and kissed the dead hare; then rose and gave me her hand, and we moved on in silence.
A child’s sorrow is violent but short; and it was almost in her usual voice that she said after a minute «Oh stop stop! Here are some lovely blackberries!»
We filled our hands with fruit and returned in all haste to where the
Professor and Bruno were seated on a bank awaiting our return.
Just before we came within hearing-distance Sylvie checked me.
«Please don’t tell Bruno about the hare!» she said.
Very well, my child. But why not?
Tears again glittered in those sweet eyes and she turned her head away so that I could scarcely hear her reply. «He’s—he’s very fond of gentle creatures you know. And he’d—he’d be so sorry! I don’t want him to be made sorry.»
And your agony of sorrow is to count for nothing, then, sweet unselfish child! I thought to myself. But no more was said till we had reached our friends; and Bruno was far too much engrossed, in the feast we had brought him, to take any notice of Sylvie’s unusually grave manner.
«I’m afraid it’s getting rather late, Professor?» I said.
«Yes, indeed,» said the Professor. «I must take you all through the Ivory Door again. You’ve stayed your full time.»
«Mightn’t we stay a little longer!» pleaded Sylvie.
«Just one minute!» added Bruno.
But the Professor was unyielding. «It’s a great privilege, coming through at all,» he said. «We must go now.» And we followed him obediently to the Ivory Door, which he threw open, and signed to me to go through first.
«You’re coming too, aren’t you?» I said to Sylvie.
«Yes,» she said: «but you won’t see us after you’ve gone through.»
«But suppose I wait for you outside?» I asked, as I stepped through the doorway.
«In that case,» said Sylvie, «I think the potato would be quite justified in asking your weight. I can quite imagine a really superior kidney-potato declining to argue with any one under fifteen stone!»
With a great effort I recovered the thread of my thoughts.
«We lapse very quickly into nonsense!» I said.
.
____________________________________________________
Глава двадцать первая
ЗА ДВЕРЬЮ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ
— Сама не знаю, — отвечала Сильвия. — Гм! Мне надо подумать. Я вполне могу сходить за ним и одна. Но мне хотелось бы, чтобы вы тоже пошли со мной.
— Ну, тогда позволь мне проводить тебя, — взмолился я. — Уверяю тебя, я хожу так же быстро, как ты.
Сильвия звонко рассмеялась:
— Чепуха какая! — воскликнула она. — Да вы и шага не сможете сделать. Вы ведь лежите врастяжку на спине! Вы в этом ничего не смыслите.
— Я от тебя не отстану, — упрямо повторил я, пытаясь сделать несколько шагов. Но земля почему-то уходила у меня из-под ног, и я топтался на месте, не двигаясь вперед. Сильвия опять засмеял
— Ну, вот! Что я вам говорила! Вы просто не представляете, какой смешной у вас вид: вы размахиваете ногами в воздухе, воображая, будто идете! Подождите минутку. Я спрошу Профессора, как нам быть. — И она постучала в дверь его кабинета.
Дверь тотчас распахнулась, и на пороге показался Профессор. — Кто это плачет? — спросил он. — Надеюсь, это хотя бы двуногое?
— Это мальчик, — отвечала Сильвия.
— Я уж было подумал, что ты его дразнишь.
— Нет, ни за что! — честно призналась Сильвия. — У меня и в мыслях не было дразнить его!
— Ну хорошо. Я должен посоветоваться с Другим Профессором. — С этими словами он вернулся в кабинет, и мы слышали, как он прошептал: «Маленькое двуногое… говорит, что не дразнила его… ну, представителя особого вида, именуемого Мальчик».
— Спроси ее, какого Мальчика, — послышался чей-то голос.
Профессор опять открыл дверь.
— Какого Мальчика ты и не думала дразнить?
Сильвия изумленно поглядела на меня.
— Ах вы мой дорогой! — воскликнула она, привстав на цыпочки, чтобы поцеловать его. Он замер на месте. — Боже, вы меня совсем запутали! Знаете, есть множество мальчишек, кого я и не собиралась дразнить!
Профессор вернулся к своему другу; через мгновение тот же голос произнес:
— Скажи ей, пускай приведет их сюда — всех-всех!
— Не могу и не хочу! — воскликнула Сильвия, едва Профессор опять показался на пороге. — Кричал Бруно: он мой братик. Пожалуйста, отпустите нас. Понимаете, он не может идти сам: видите ли, он… он спит. — Последние слова — шепотом, чтобы я не разволновался. — Позвольте нам пройти через Дверь из Слоновой Кости!
— Пойду спрошу его, — отвечал Профессор, скрывшись за дверью. Через какой-то миг он вернулся. — Он разрешил. Идите за мной, но только на цыпочках.
Как оказалось, самым трудным для меня было как раз не идти на цыпочках. Пока Сильвия вела меня через кабинет, мне едва удавалось коснуться пола.
Профессор шел впереди, чтобы открыть нам Дверь из Слоновой Кости. Я едва успел взглянуть на Другого Профессора, который сидел спиной ко мне и читал. Пропустив нас, Профессор запер за нами дверь… Бруно, бедный Бруно стоял, прижав ручки к лицу, и горько плакал.
— Что случилось, милый? — спросила Сильвия, нежно обнимая его за шею.
— Я уфасно, просто уфасно ушибся! — всхлипывая, отвечал малыш.
— Какая жалость! И как же это тебя угораздило ушибиться?
— Я хотел кое-что сделать! — отозвался Бруно, улыбаясь сквозь слезы. — Думаешь, никто, кроме тебя, ничего не умеет, да?
Дело начало понемногу проясняться. Бруно принялся рассказывать.
— Давай же послушаем его! — предложил я.
— Я ударился ногой о ее голову и поскользнулся… — начал Бруно.
— А как твоя нога оказалась около этой злополучной головы? — вставила было Сильвия, но напрасно.
— Я поскользнулся на берегу, перекувырнулся через камень, и тот, противный, ушиб мне ногу! А еще я наступил на Пчелу, и она ужалила меня в пальчик! — Тут бедный малыш опять захныкал. Полный перечень его страданий оказался слишком длинным, и чувства Бруно не выдержали. — Но я же не нарочно наступил на нее, честное слово! — добавил он, всхлипывая.
— Этой вредной Пчеле должно быть ужасно стыдно! — строго заметил я. А Сильвия тем временем обняла раненого героя и принялась целовать его до тех пор, пока слезинки на его щеках не высохли все до единой.
— У меня пальчик болит! — прохныкал Бруно. — И зачем только здесь эти противные камни, а? Вы случайно не знаете, сэр?
— Они могут на что-нибудь пригодиться, — отвечал я, — даже если мы пока что не знаем, для чего именно. Ну, например, для чего нам одуванчики, а?
— Обдуванчики?! — переспросил Бруно. — О, это просто замечательная вещь! Они такие добрые. А камни — ни капельки. Хотите одуванчиков, господин сэр, а?
— Бруно! — укоризненно прошептала Сильвия. — Разве можно одновременно говорить «господин сэр»?! Вспомни, чему я тебя учила!
— Ты говорила, что я должен говорить «мистер», если речь идет о ком-нибудь, и «сэр», если я к кому-нибудь обращаюсь.
— Верно, но ни в коем случае не «господин сэр»!
— А у меня они как-то сами собой выскочили, мисс Привередина! — победоносно воскликнул Бруно. — Я хотел поговорить с Джентльменом. Поэтому я и сказал «господин сэр».
— Ну, не беда, Бруно, — успокоил его я.
— Да, конечно, не беда! Сильвия просто ничегошеньки не смыслит в этом, вот и все!
— Право, на всем свете не найти такого несносного мальчишки! — проговорила Сильвия, прищурившись, так что ее сверкающие глаза стали почти невидимыми.
— И другой такой заносчивой девчонки — тоже! — возразил Бруно. — Пойдем и нарвем обдуванчиков. Она их очень любит! — добавил он свистящим шепотом, обращаясь ко мне.
— Почему ты упрямо говоришь «обдуванчики», Бруно, а? Ведь правильно — «одуванчики».
— Потому что у него такой заскок, — со смехом заметила Сильвия.
— Верно, — признался малыш. — Сильвия говорит мне разные слова, а я тем временем прыгаю, вот они и заскакивают мне в голову и скачут там, пока не улягутся!
Я сделал вид, что вполне удовлетворен таким объяснением.
— А не могли бы вы нарвать обдуванчивов и мне?
— Пожалуйста, сколько угодно! — воскликнул Бруно. — Пошли, пошли, Сильвия! — И счастливые дети пустились бегом, преодолевая заросли трав с легкостью и грацией молодых антилоп.
— Выходит, вы так и не нашли обратной дороги в Чужестранию? — спросил я Профессора.
— Вовсе нет, нашел! — отозвался он. — Правда, на Чудакинг-стрит мы так и не попали, зато я нашел другой путь. С тех пор я успел несколько раз сбегать туда. Видите ли, я как автор нового закона о денежной реформе должен присутствовать на Выборах. Император оказал мне милость, высказав пожелание, что ее инициатором должен выступить я. «Сделаем так, и будь что будет» (о, я слово в слово помню повеление Императора!), «а если окажется, что Правитель жив, я призываю вас всех в свидетели, что сама мысль о денежной реформе принадлежит Профессору, а не мне!» Правда, еще никогда мне не была оказана столь высокая честь! — После этого признания по щекам бедного реформатора покатились слезы, причем далеко не все они были слезами радости.
— А разве считается, что Правитель умер?
— Да, такова официальная точка зрения, но, если хотите знать, я ей не верю! Слишком уж ненадежны доказательства: кто-то что-то сказал, кто-то что-то слышал. Какой-то бродячий Шут с Пляшущим Медведем (однажды он каким-то образом сумел проникнуть во Дворец!) рассказывал придворным, что он будто бы пришел из Сказколандии и что Правитель якобы внезапно умер. Я хотел бы, чтобы его допросил Вице-Правитель, но они с Госпожой, как нарочно, куда-то исчезали, стоило только появиться Шуту. Увы, считается, что Правитель умер! — И по щекам старика опять покатились слезы.
— И что же это за денежная реформа?
Глаза Профессора опять так и засверкали.
— Идея принадлежит самому Императору, — проговорил ученый муж. — Он хочет, чтобы каждый житель Чужестрании стал по крайней мере вдвое богаче, чем прежде. Ясно, это принесет новому Правительству огромную популярность. Беда в том, что во всей Государственной Казне не наберется столько денег. Поэтому я и предложил удвоить номинальную стоимость каждой монеты и ассигнации, находящихся в обращении в Чужестрании. Это самое простое решение. Удивляюсь, почему оно до сих пор никому не приходило в голову! О, никогда еще не было такого всеобщего ликования! Магазины теперь полны с утра до вечера. Представляете, все покупают все!
— И как прошло ваше чествование?
По сияющему лицу Профессора пробежала тень досады.
— Знаете, они устроили эту церемонию, когда я возвращался домой после Выборов, — мрачно отвечал он. — Задумано, конечно, хорошо, но… я не люблю этого. Они размахивали флагами у меня перед носом, так что я едва не ослеп, и так громко звонили во все колокола, что мои бедные уши чуть не оглохли. К тому же они усыпали улицу таким толстым слоем цветов, что я сбился с дороги! — И несчастный пожилой джентльмен глубоко вздохнул.
— А далеко отсюда до Чужестрании? — спросил я просто для того, чтобы сменить тему.
— Около пяти дней пути. Но мне всякий раз приходилось возвращаться обратно. Видите ли, я как Придворный Профессор обязан постоянно сопровождать Принца Уггуга. Императрица ужасно сердится, если мне случится покинуть его на какой-нибудь час.
— Но ведь всякий раз, когда вы приезжали сюда, вы отсутствовали по меньшей мере дней десять, верно?
— Даже больше! — отвечал Профессор. — Надо прибавить еще минимум день. Но поскольку я веду поминутный хронометраж всех своих дел с самого начала, я могу перевести Придворное время к нужной точке!
— Простите, — проговорил я, — это выше моего понимания!
Профессор молча опустил руку в карман и вынул из него квадратные золотые часы с шестью или даже восемью стрелками и поднес их к самому моему носу.
— Смотрите, — объявил он, — это чужестранские часы…
— Я так и подумал.
— …обладающие поистине замечательным свойством: не они идут согласно времени, а время идет строго по ним. Надеюсь, вы меня понимаете?
— С трудом, — признался я.
— Позвольте, я все вам объясню. Дело в том, что они идут сами по себе. Время с ними никак не связано.
— О, такие часы мне знакомы, — заметил я.
— Так вот, идут они с определенной скоростью, от которой и зависит время. Поэтому, если я перевожу стрелки, я тем самым меняю время. Правда, перевести их вперед, в соответствии с настоящим временем, невозможно; зато я могу перевести их назад — хоть на целый месяц (месяц — это предел). И тогда все события вернутся вспять и вы сможете изменить их как вам будет угодно.
«Боже, какое счастье, — подумал я, — иметь такие часы в реальной жизни! Получить возможность исправить необдуманное слово, а то и глупый поступок!»
— А можно поглядеть, как они действуют?
— Пожалуйста! — отозвался добряк Профессор. — Стоит мне перевести эту стрелку назад, — показал он, — как история вернется на пятнадцать минут назад!
Дрожа от волнения и нетерпения, я наблюдал за тем, как он переводит стрелку назад.
— Я уфасно, просто уфасно ушибся!
Услышав эти слова, я вздрогнул от неожиданности и обернулся к говорившему.
Да, так и есть! Это был Бруно; он горько плакал, и слезы в три ручья катились по его щекам. Он был точно таким же, каким я видел его четверть часа назад. А рядом стояла Сильвия, все так же обнимая его!..
У меня сердце сжалось от жалости. Нет, не будем заставлять малыша опять испытывать все эти страдания! Я попросил Профессора поскорей вернуть стрелки в прежнее положение. Сильвия и Бруно мигом исчезли, и я увидел издали, как они наперегонки собирают «обдуванчики»…
— Чудеса, да и только! — воскликнул я.
— У этих часов есть еще более удивительное свойство, — проговорил Профессор. — Видите эту кнопку? Она называется «Обратная Последовательность». Так вот, если вы нажмете ее, все события следующего часа произойдут в обратном порядке. Но пока не трогайте ее. Я дам вам часы на несколько дней, чтобы вы могли сами испробовать все их возможности.
— О, я вам очень благодарен! — воскликнул я, принимая часы. — Обещаю вам, я буду очень осторожен. А вот и дети!
— Знаете, мы нашли всего-навсего шесть обдуванчиков, — вздохнул Бруно, протягивая мне цветы, — потому что Сильвия сказала, что пора возвращаться. А это — тоже вам: огромная ежевичинка! Мы нашли всего две.
— Спасибо вам, это очень мило, — поблагодарил я. — Надеюсь вторую съел ты, Бруно?
— Нет, — мотнул головой малыш. — Замечательные обдуванчики, господин сэр, не правда ли?
— Да, очень; но почему ты так печален, дитя мое?
— Я опять ушиб ножку! — грустно вздохнул Бруно. Усевшись на землю, он принялся растирать ее.
Профессор обхватил голову обеими руками. Это, насколько я знал, было знаком полной растерянности.
— Давайте минутку отдохнем, — проговорил он. — Может быть, станет немного лучше. Ах, если бы я захватил с собой свои лекарства! Я ведь как-никак Придворный Медик, — заметил он, обращаясь ко мне.
— Хочешь, я сбегаю и наберу тебе ежевики, солнышко? — прошептала Сильвия, нежно обнимая братика и целуя его. В ее глазах блеснули слезинки.
Бруно тотчас перестал хныкать.
— Отличная мысль! — воскликнул он. — Мне кажется, нет, я просто уверен, что, если я съем две или три — а еще лучше шесть-семь — ежевичин, ножка перестанет болеть.
Сильвия поспешно поднялась.
— Пойду поскорей, — шепнула она мне, — а не то он запросит вдвое больше.
— Позволь я тоже пойду с тобой, — проговорил я. — Я ведь могу дотянуться куда выше, чем ты.
— С радостью, — проговорила Сильвия, подавая мне руку; и мы поспешно ушли.
— Бруно очень любит ежевику, — сказала она, когда мы шагали вдоль высокого забора в поисках ягод, — и это такая жертва с его стороны, что он уступил мне ту — единственную — ягодку!
— Выходит, это ты ее съела? Бруно мне ничего не сказал об этом.
— Да, я знаю, — проговорила Сильвия. — Он ужасно не любит хвалиться. Он просто-таки заставил меня съесть ее! Я хотела отдать ему… Ах! Что это? — воскликнула она, вцепившись в мою руку. Бедняжка испугалась зайца, лежавшего, вытянув лапки, на самой опушке леса.
— Это заяц, милая. Он, наверное, спит.
— Нет, он вовсе не спит, — возразила Сильвия, осторожно подходя, чтобы получше рассмотреть невиданного зверя. Он… он… он… — голос девочки перешел на шепот, — мертвый. Как вы думаете?
— Да, ты права: он и в самом деле мертвый, — отвечал я, наклонившись, чтобы получше рассмотреть зайца. — Бедняжка! Я думаю, его загнали насмерть. Я слышал, что вчера охотники как раз отправились на охоту. Но они не поранили его. Видимо, они погнались за какой-нибудь другой дичью, а его бросили умирать от страха и усталости.
— Загнали насмерть? — медленно и грустно повторила Сильвия. — А я думала, что охота — это такая игра, в которую играют взрослые. Мы с Бруно тоже охотились, правда, на улиток: но мы берем их очень осторожно, чтобы не причинить им никакого вреда!
«Добрый мой ангел! — подумал я. — Как мне донести саму идею Спорта до твоей невинной головки?» И пока мы стояли, держась за руки, и глядели на бедного зайца, я попытался найти такие слова, которые были бы понятны для нее.
— Ты знаешь, что существуют свирепые и кровожадные звери: тигры и львы? — (Сильвия кивнула.) — Поэтому в некоторых странах людям приходится убивать их, чтобы спасти собственную жизнь.
— Да-да, — отвечала девочка. — Если бы кто-нибудь попытался убить меня, Бруно тотчас бы прикончил его — если бы только смог…
— Ну вот. А в этой стране тигры и львы не водятся; поэтому люди и охотятся на других зверей и даже зверюшек. Поняла? — Я надеялся, что мой ответ удовлетворит Сильвию и она не станет задавать больше вопросов, но тщетно.
— На лисиц тоже охотятся, — задумчиво протянула Сильвия. — И боюсь, что их тоже убивают. Ну, лисы иногда бывают свирепыми. Их люди просто не любят. Но зайцы? Неужели они тоже ужасно свирепы?
— Нет, что ты, — отвечал я. — Заяц — существо доброе, пугливое, кроткое — ну, почти как ягненок.
— Но если люди любят зайцев, зачем же… зачем тогда… — Тут ее голосок задрожал, а на глазах показались слезы.
— Боюсь, они вовсе не любят зайцев, малышка.
— Нет, все дети любят зайцев, — возразила Сильвия. — И все леди — тоже.
— Боюсь, дитя мое, что леди тоже иной раз охотятся на зайцев…
Сильвия вздрогнула.
— Не может быть! Леди — на зайцев? — воскликнула она. — Ну, кто угодно, только не леди Мюриэл!
— Нет, никогда, уверяю тебя! Однако ты слишком расстроилась, моя хорошая. Давай попробуем найти другую…
Но Сильвия упорно не желала успокаиваться. Опустив головку и сложив ручки на груди, она грустно спросила:
— А Бог любит зайцев?
— О да, разумеется! — отвечал я. — Я просто уверен в этом! Он ведь любит всякую живую тварь. Даже закоснелых грешников. Представь, насколько же больше Он любит безгрешных зверюшек!
— А что означает слово «грех»? — спросила Сильвия. Но я даже не стал пытаться объяснить ей это.
— Пойдем, дитя мое, — позвал я девочку, пытаясь поскорее увести ее куда-нибудь. — Попрощайся с бедным зайцем и пойдем собирать ежевику.
— Прощай и прости нас, бедный зайчик! — послушно повторила Сильвия, обернувшись, чтобы в последний раз взглянуть на него.
Затем в ней проснулось совсем другое чувство. Резко вырвав ручку из моей руки, она бегом бросилась к месту, где лежал мертвый заяц, и упала на траву рядом с ним, сотрясаясь от такого приступа жалости, которого я никак не ожидал от столь юной леди.
— Ах, мой бедненький! Мой хороший! — всхлипывала она. — Видит Бог, твоя жизнь была просто прекрасна!
Она лежала, уткнувшись лицом в землю, и время от времени, вытянув ручку, нежно гладила несчастного зверька, а затем опять закрывала лицо руками и рыдала так, словно у нее сердце готово разорваться от боли.
Илл. Harry Furniss (1889)
Я испугался, что она заболеет с горя, но все же счел за благо позволить ей выплакаться. Через несколько минут, когда первый приступ отчаяния прошел, Сильвия поднялась на ноги и взглянула на меня почти спокойно, хотя по ее щекам по-прежнему струились слезы.
Я не решился заговорить с ней, а просто протянул ей руку — жест меланхолический, но красноречивый.
— Да-да, иду, — отвечала она. Тут она неожиданно опустилась на колени и поцеловала мертвого зайца, а затем уже окончательно поднялась на ноги, и мы молча зашагали прочь.
Детское горе оказалось бурным, но непродолжительным; и буквально через минуту она — уже почти привычным тоном — воскликнула:
— Постойте-ка! Я вижу несколько ежевичинок!
Вскоре наши пригоршни были полны ягод, и мы поспешили вернуться к Профессору и Бруно, которые, ожидая нашего возвращения, сидели на скамейке.
Когда мы были еще довольно далеко, Сильвия предупредила меня:
— Пожалуйста, не говорите ничего Бруно о зайце! — попросила она.
— Хорошо, дитя мое! Но отчего?
В ее глазках опять блеснули слезы, и она покачала головкой, так что я едва мог разобрать ее ответ:
— Он, он… Видите ли, он очень любит всяких безобидных зверюшек. Ну, и если… то он ужасно расстроится! А мне вовсе не хочется огорчать его.
«А как же тогда твой собственный приступ печали и жалости, бедное дитя?» — подумал я. Больше мы не проронили ни слова. Когда же мы наконец вернулись, Бруно слишком обрадовался ягодному угощению, которое мы ему принесли, и не обратил никакого внимания, что Сильвия очень печальна и даже подавлена.
— Наверное, уже поздно, Профессор? Как по-вашему? — спросил я.
— Да-да, и в самом деле, — отозвался тот. — Я должен опять открыть вам Дверь из Слоновой Кости. Вы что-то слишком загостились.
— А можно мы задержимся здесь еще капельку? — умоляюще проговорила Сильвия.
— Всего только на минутку! — добавил Бруно. Но Профессор был неумолим.
— Это и без того высокая привилегия — проходить через такую дверь, — заметил он. — Нам пора уходить. — Мы покорно направились вслед за ним к Двери из Слоновой Кости. Подойдя, он отпер дверь и знаком велел мне идти вперед.
— Вы ведь тоже пойдете со мной, верно? — обратился я к Сильвии.
— Разумеется, — отвечала она, — просто по ту сторону двери мы станем невидимыми, вот и все.
— Как бы там ни было, помните, что я жду вас, — заметил я, проходя в дверь…
— В таком случае, — отвечала Сильвия, — я думаю, картофелина тоже должна иметь право спросить, каков ваш собственный вес. Представляю себе человечка ростом с картошинку, который отказывается спорить с теми, чей вес меньше 15 стоунов![15]
Я с огромным трудом собрался с мыслями.
— Право, мы несем совершеннейшую чепуху! — заметил я.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 15 — Стоун — мера веса = 6,35 кг. Таким образом, 15 стоунов составляют 95,25 кг. . |
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XXI
За Дверью из Слоновой кости
— Не знаю, — сказала Сильвия. — Тише! Мне нужно подумать. Я бы, конечно, и одна могла сходить к нему. Но мне хочется, чтобы вы пошли со мной.
— С большим удовольствием, — обрадовался я. — Думаю, что смогу идти так же скоро, как и ты.
Сильвия весело рассмеялась.
— Что за нелепость! Так вы и шагу не сделаете. Вы же лежите, растянувшись на спине! Вы что, сами не чувствуете?
— Я могу идти так же скоро, как и ты, — повторил я. И попытался изо всех сил сделать пару шагов, однако почва ровно с той же скоростью заскользила назад, так что я ни капельки не продвинулся. Сильвия вновь засмеялась.
— Ну вот, я же говорила! Вы и не представляете, как забавно двигаете в воздухе ногами, словно ходите! Подождите-ка. Я спрошу Профессора, как нам лучше поступить. — И она постучала в дверь его кабинета.
Дверь тут же отворилась, и Профессор выглянул из-за неё.
— Чей это плач я только что слышал? — вопросил он. — Это плачет человеческий детёныш?
— Это плачет мальчик, — ответила Сильвия.
— Надо полагать, ты его дразнила?
— Да нет же, — нетерпеливо ответила Сильвия. — Я никогда его не дразню!
— Хорошо, хорошо, мне нужно расспросить об этом Другого Профессора. — Он нырнул обратно в кабинет, и мы услышали его бубненье. — Маленький человеческий детёныш… говорит, что не дразнила его… вид, называемый «Мальчик»…
— Спросите её, что это за Мальчик такой, — произнёс иной голос. Голова Профессора вновь появилась в дверях.
— Что это за Мальчик — такой, что ты его даже не дразнила?
Сильвия сверкнула мне глазами.
— Мой милый старичок! — воскликнула она и встала на цыпочки, желая поцеловать его, в то время как он степенно склонился, чтобы милостиво принять этот знак приветствия. — Всегда вы меня запутываете! Я ведь вообще не дразню мальчиков.
Профессор вернулся к своему коллеге, и тогда второй голос произнёс: «Скажите ей, пусть ведёт их сюда, всех разом!»
— Я не могу, да и не хочу я! — воскликнула Сильвия в ту секунду, как Профессор вновь появился в дверях. — Тот, кто плакал, это был Бруно, он мой брат, и сейчас мы хотим пойти к нему, оба, только он не может, понимаете? Он слишком мечтательный, — это она произнесла полушёпотом из боязни, что я могу обидеться. — Позвольте нам пройти через Дверь из Слоновой кости!
— Я спрошу, — сказал Профессор и опять исчез, чтобы столь же молниеносно вернуться. — Он говорит, что вы можете пройти. Следуйте за мной, только на цыпочках.
Но для меня загвоздка была не в том, на цыпочках идти или нет. Я вообще не в состоянии был дотянуться ногами до пола, пока Сильвия тащила меня через кабинет.
Профессор забежал вперёд, чтобы отомкнуть нам Дверь из Слоновой кости. Мне только на одно мгновение удалось бросить взгляд на Другого Профессора, который читал, сидя к нам спиной, как Профессор уже выпроводил нас в пресловутую Дверь, вошёл сам и запер её за собой. А за Дверью стоял Бруно, спрятав лицо в руки и горько плача.
— Что случилось, мой милый? — спросила Сильвия, обнимая его за плечи.
— Я сильно-пресильно поранился, — всхлипнул бедный малютка.
— Какая жалость, мой милый! Как же ты ухитрился?
— Потому что я хитрый! — ответил Бруно, улыбнувшись сквозь слёзы. — Что думаешь, только одна ты такая хитрая?
Ого, Бруно принялся рассуждать — значит, дело пошло на поправку!
— Ну, давайте послушаем, что же произошло, — предложил я.
— Я поскользнулся на склоне и полетел вниз. И налетел на камень. И ударил об камень ногу. А потом я наступил на Пчелу. А Пчела ужалила меня за пальчик! — И бедный Бруно опять принялся всхлипывать. Выложив полный перечень своих бед, он вновь пал духом. — Она же знала, что я нечаянно на неё наступил! — добавил он, обозначив кульминацию всей драмы.
— Пчеле должно быть стыдно, — возмущённо отозвался я, а Сильвия нежно обняла и принялась целовать раненого героя, пока его слёзы не просохли.
— Теперь мой пальчик почти не жгёт, — сообщил Бруно. — Для чего на свете существуют камни? Господин сударь, вы не знаете?
— Они нужны… для чего-то, — ответил я, — даже если мы не знаем, для чего именно. Для чего, например, нужны одуванчики?
— Как для чего? О-диванчики — ведь они и есть диванчики, потому что они мягкие-премягкие, а камни всегда такие твёрдые-претвёрдые! А вы любите собирать о-диванчики и складывать из них диванчики, господин сударь?
— Бруно! — укоризненно зашептала Сильвия. — Ты должен говорить либо «господин», либо «сударь», а не то и другое одновременно! Запомнишь ты когда-нибудь?
— Но ты всё время твердишь мне, чтобы я говорил «господин», когда говорю о нём, и «сударь», когда говорю с ним.
— Но одновременно ты же этого не делаешь!
— А вот и одновременно, сестрица! — победно воскликнул Бруно. — Сейчас я говорю с Джен… меном, и я спрашиваю о Джен… мене. Что же мне и говорить, кроме «господин сударь»?
— Ты всё делаешь правильно, Бруно, — заверил я его.
— Конечно, правильно! — подхватил Бруно. — Сильвия в этом не разбирается.
— Такого нахала ещё свет не видывал! — произнесла Сильвия, нахмурив брови до такой степени, что они совсем укрыли её глаза.
— Такой непонимаки ещё свет не видывал! — ответил Бруно в том же духе. — Пойдём собирать о-диванчики. Только на это она и годна! — добавил он в мою сторону очень громким шёпотом.
— Не «о-диванчики», Бруно. Правильно будет «одуванчики».
— Это всё потому, что он постоянно подпрыгивает, — сказала Сильвия и засмеялась.
— Да, поэтому, — не стал возражать Бруно. — Сильвия говорит мне слова, но потом я начинаю прыгать, и они все перебалтываются у меня в голове.
Я заверил его, что это, конечно же, всё объясняет.
— Ну, идите же, да сорвите для меня парочку о-диванчиков?
— Сорвём, сорвём! — встрепенулся Бруно. — Айда, Сильвия! — И счастливые дети вприпрыжку понеслись по траве с быстротой и грацией молодых антилоп.
— А вы так и не отыскали дорогу назад в Запределье? — спросил я Профессора.
— Разумеется, отыскал! — ответствовал тот. — Правда, мы не попали на Людную улицу, но я нашёл другую дорогу. С тех пор я уже несколько раз сбегал туда и назад. Я, видите ли, должен был присутствовать на Выборах — как автор нового Финансового Закона. Император был так добр, что доверил это дело мне. «Будь что будет» (я помню императорскую речь слово в слово) «и если дело повернётся так, что Правитель окажется жив, то вы засвидетельствуете, что изменения в чеканке монеты были предложены Придворным Профессором, а я ни при чём!» Ну меня и возвеличили в тот момент, скажу я вам! — При этих воспоминаниях, не совсем, по-видимому, приятных, по его щекам заструились слёзы.
— Так Правителя сочли умершим?
— Да, таково было официальное заявление, но, между нами, лично я никогда в это не верил! Подтверждений, как таковых, не было — одни только слухи. Бродячий Шут со своим Танцующим Медведем (которого как-то раз даже допустили во Дворец) — так он толковал встречному и поперечному, что идёт, дескать, из Сказочной страны, и что наш Правитель там скончался. Я пожелал, чтобы Вице-Премьер хорошенько порасспросил его, но, к большому сожалению, они с миледи всегда отлучались из Дворца, когда Шут крутился поблизости. Вот все и решили, что Правителя нет больше в живых, — и по его щекам опять ручьём потекли слёзы.
— А что нового внёс в жизнь Финансовый Закон?
Услышав такой вопрос, Профессор просиял.
— Инициатива принадлежала Императору, — пустился он в объяснения. — Его Величество пожелали, чтобы каждый житель Запределья стал вдвое богаче — ну, просто ради популярности нового Правительства. Однако в Казне не оказалось достаточно для этого денег. И тогда я предложил другой путь: увеличить вдвое достоинство каждой монеты и каждой банкноты в Запределье. Простейшая штука. Удивляюсь, почему никто раньше до этого не додумался! А такой всеобщей радости вы ещё не видывали. Магазины были с утра до вечера полны народом. Все всё покупали!
— А как они вас возвеличили?
Весёлое лицо Профессора омрачилось.
— Это произошло, когда я возвращался домой после Выборов, — печально ответил он. — У них в мыслях не было ничего плохого, но мне всё равно пришлось не сладко! Они махали вокруг меня флагами, пока я почти не ослеп, звонили в колокола, пока я не оглох, и усыпали дорогу таким толстым слоем цветов, что я всю дорогу увязал в них и падал! — Бедный старик скорбно вздохнул.
— А далеко ли отсюда до Запределья? — спросил я, чтобы сменить предмет.
— Примерно пять дней пути. Но туда приходится возвращаться — время от времени. Понимаете, я, как Придворный Учитель, всегда должен быть к услугам Принца Уггуга. Императрица очень сердится, если я оставляю его хотя бы на час.
— Но ведь всякий раз, как вы отправляетесь сюда, вы отсутствуете по крайней мере десять дней?
— О, даже больше! — воскликнул Профессор. — Бывает и по две недели. Но я, разумеется, всегда записываю, в какой момент я отлучаюсь из Дворца, так что могу потом вернуться в ту же секунду по Дворцовому времени!
— Простите, не понял.
Профессор, не говоря ни слова, вытащил из кармана квадратные золотые часы с шестью или восемью стрелками и протянул мне для обозрения.
— Вот это, — начал он, — Часы из Запределья…
— Так я и подумал.
— …особенность которых заключается в том, что это не они идут соответственно времени, а время идёт по ним. Теперь, надеюсь, вы поняли?
— Не очень, — признался я.
— Позвольте объяснить. Предоставьте эти часы самим себе, и они будут идти своим ходом. Скорость хода от времени не зависит.
— Мне известны такие часы, — заметил я.
— Часы, разумеется, идут обычным темпом. Время всего лишь идёт вместе с ними. Следовательно, стоит мне передвинуть стрелки, и я изменю ход времени. Сдвинуть стрелки вперёд, на более позднее время, невозможно, но зато я могу передвинуть их хоть на месяц назад — это, правда, предел. И все события пройдут перед вашими глазами повторно, вы даже сможете придать им другое, более желательное направление.
— Такие часы — просто спасение, сударь мой! — вслух возликовал я. — С ними человек способен оставить непроизнесённым какое-нибудь неосторожное слово или отменить какой-нибудь опрометчивый поступок! Могу я взглянуть, как это делается?
— С удовольствием покажу! — сказал отзывчивый старик. — Если я передвину эту стрелку назад вот сюда, — он указал пальцем, — История тоже вернётся на пятнадцать минут назад.
Дрожа от возбуждения, я наблюдал, как он вслед за объяснением переводит стрелку.
— Я сильно-пресильно поранился.
От этих слов, снова зазвучавших у меня в ушах, я вздрогнул и закрутил головой в поисках говорившего, более изумлённый, чем позволяли приличия.
Так и есть! Это был Бруно, по лицу которого вновь катились слёзы (каким я и увидел его четверть часа назад) а рядом стояла Сильвия, обнимающая его за плечи!
У меня сердце разрывалось от вида детишек, вторично переживающий одно и то же несчастье, поэтому я немедленно попросил Профессора вернуть стрелку в прежнее положение. В секунду Сильвия с Бруно унеслись прочь, и я смог разглядеть их только в отдаленье, где они собирали «о-диванчики».
— Вот это да! Замечательно! — воскликнул я.
— У них есть и другая особенность, ещё более чудесная, — продолжал Профессор. — Видите эту головку? Она называется «Обратная головка». Если вы нажмёте на неё, события следующего часа будут следовать в обратном порядке. Только сейчас не будем её трогать. Я одолжу вам Часы на пару дней, и вы сможете экспериментировать, сколько захотите.
— Премного вам обязан! — сказал я, принимая от него Часы. — Буду беречь их пуще глаза — а вот и детишки!
— Мы нашли всего шесть о-диванчиков, — сказал Бруно, суя их мне в руку, — потому что Сильвия сказала, что пора возвращаться. И эта большущая ежевичина — тоже вам! Мы только две нашли.
— Благодарю вас, мне очень приятно, — сказал я. — Другую, я полагаю, ты сам съел, Бруно?
— Нет, не съедал, — беспечно ответил Бруно. — А наши о-диванчики вам нравятся, господин сударь?
— Они просто прекрасны; но почему ты хромаешь?
— Снова повредил ногу! — скорбно сообщил Бруно. Он сел на траву и принялся потирать больное место.
Профессор схватился за голову — я уже знал, что он всегда поступал так в минуты душевной сумятицы.
— Приляг на время — тогда полегчает, — забормотал он. — Или станет хуже. Если бы я имел при себе мои лекарства! Я, видите ли, Придворный Врач, — добавил он специально для меня.
— Хочешь, я схожу и принесу тебе ещё ягод ежевики, мой дорогой? — пролепетала Сильвия, погладив его по головке.
Лицо Бруно тут же просветлело.
— Было бы здорово! — провозгласил он. — Мне кажется, что если я поем ежевики, моя нога снова сделается невредимой… две-три ягодки… шесть-семь ягодок…
Сильвия заторопилась.
— Лучше я пойду, — сказала она, обращаясь ко мне, — пока он не перешёл к двузначным числам!
— Позволь тебе помочь, — предложил я. — Ведь я смогу достать повыше, чем ты.
— Да, помогите, пожалуйста, — ответила Сильвия, всовывая свою руку в мою ладонь. Мы отправились. — Бруно всё-таки любит ежевику, — сообщила она, пока мы неспеша брели вдоль высокой изгороди, где вполне могли укрываться ежевичные ягоды, — и это было так мило с его стороны, позволить мне съесть ту ягоду.
— Значит, это ты её съела? Мне показалось, что Бруно не очень-то хотел об этом упоминать.
— Да, я видела, — сказала Сильвия. — Он всегда боится, что его начнут хвалить. А ведь на самом деле он просто заставил меня съесть её! Я говорила ему, чтобы он сам… А это что такое? — и она испуганно вцепилась в мою руку, когда нам на глаза попался заяц, лежащий на боку прямо у лесной опушки.
— Это заяц, дитя моё. Он, наверно, спит.
— Нет, он не спит, — сказала Сильвия, боязливо приближаясь к нему, чтобы взглянуть поближе. — У него глаза открыты. Он… он… — её голос дрогнул и понизился до испуганного шёпота. — Он умер, вы не видите?
— Верно, умер, — подтвердил я, наклонясь над зайцем. — Бедный! Его, наверно, до смерти загнали охотники. Вчера здесь носилась свора гончих. Но они не тронули его. Может быть, они заметили ещё одного зайца и оставили этого умирать от страха и истощения.
— Загнали до смерти? — машинально повторила Сильвия, не смея в такое поверить. — Я думала, что охота — это как игра, и люди в неё играют. Мы с Бруно охотимся на улиток, но когда мы их ловим, то не причиняем им вреда!
«Милый мой ангел! — подумал я. — Как мне довести до твоего невинного сознания идею „Спорта“?» И пока мы так стояли, держась за руки, и, склонив головы, разглядывали лежащего у наших ног зайца, я попытался преподать предмет в таких словах, которые она в состоянии была бы уразуметь.
— Знаешь ли ты, какими свирепыми бывают дикие животные — львы или тигры? — Сильвия кивнула. — И в некоторых странах людям даже нужно их убивать, чтобы спасти собственную жизнь.
— Да, — ответила Сильвия. — Если бы кто-то пытался убить меня, Бруно убил бы его самого… если бы смог.
— А люди-охотники делают это ради удовольствия. Видишь ли, все эти погони, борьба, стрельба, опасность — сами по себе заманчивые штуки.
— Да, — сказала Сильвия. — Бруно любит опасность.
— Вот видишь; только в этой стране нету ни львов, ни тигров, разгуливающих на воле, поэтому люди охотятся на других зверей, понимаешь? — Я произнёс это с надеждой, только, видимо, напрасной, что моё объяснение окажется доходчивым, и она не будет больше задавать вопросов.
— Они охотятся на лисиц, — задумчиво произнесла Сильвия. — Мне кажется, что потом они их убивают. Лисы очень свирепы. Мне кажется, что люди с ними враждуют. Но разве зайчики свирепы?
— Нет, — ответил я. — Зайчик — это безобидный, робкий, скромный зверёк, почти как ягнёнок.
— Но тогда, если люди любят зайчиков, то почему… почему… — голос её задрожал, а печальные глаза до краёв наполнились слезами.
— Боюсь, не так уж они их и любят, дитя моё.
— Но все дети любят зайчиков, — пролепетала Сильвия. — И все леди тоже их любят.
— Боюсь, что даже леди выезжают иногда поохотиться на них.
— Нет, только не леди! — с вызовом выкрикнула Сильвия. — Леди Мюриел не станет!
— Ну, она-то не станет никогда, это точно… Но это зрелище слишком мучительно для тебя, дитя моё. Давай-ка лучше поищем…
Но Сильвия всё ещё не в состоянии была оторваться от зайчика. Склонив головку и всплеснув ручонками, скорбным и подавленным тоном она выставила свой последний вопрос:
— А Бог любит зайчиков?
— Любит! — заверил я. — Конечно, Он их любит! Он любит всякое живое существо. Даже грешников-людей. А уж как он любит животных, которые вообще не способны грешить!
— А что значит «грешить»? — спросила Сильвия, но я и не пытался объяснять.
— Пойдём, дитя моё, — сказал я, стремясь увести её отсюда. — Простимся с бедным зайчиком и пойдём искать ежевику.
— Прощай, бедный зайчик! — покорно промолвила Сильвия, и пока мы отходили, всё оглядывалась через плечо. И вдруг её самообладание разом улетучилось. Выхватив свою руку из моей, она бросилась назад к тому месту, где лежал зайчик, и упала рядом с ним, уткнувшись лицом прямёхонько в траву. Моему взору предстали такие муки отчаяния, которые я едва ли мог предположить в столь юном ребёнке.
— Милый, милый зайчик! — стенала она. — Ведь Бог уготовил тебе такую прекрасную жизнь!
Время от времени она, всё не поднимая лица с травы, протягивала ручонку, чтобы расшевелить бездыханное животное, после чего вновь хваталась за голову, словно у неё разрывалось сердце.
Я начал опасаться, не приключилось бы с ней горячки, но всё-таки решил, что будет лучше, если она сразу же выплачет первый пароксизм горя; а спустя несколько минут рыдания начали понемногу стихать и Сильвия встала, наконец, на ноги, безмолвно глядя на меня, хотя слёзы продолжали струиться по её щекам.
Даже тогда я всё ещё не отваживался заговорить, а просто протянул ей руку, чтобы увести её от этого печального места.
— Да, пойдёмте, — согласилась она. Но сначала она почти благоговейно опустилась на колени и поцеловала зайчика. Затем она встала, подала мне руку, и мы молча побрели прочь.
Дети горюют бурно, но недолго, поэтому минуту спустя девочка заговорила почти совсем ровным голосом:
— Ой, постойте, постойте! Здесь растёт чудесная ежевика!
Мы набрали полные пригоршни ягод и торопливо возвратились к тому месту, где, сидя на склоне, нас ожидали Бруно с Профессором.
Но ещё до того, как мы приблизились к ним настолько, что они могли нас услышать, Сильвия попросила меня:
— Не говорите, пожалуйста, Бруно о зайчике.
— Ладно, не скажу. Но почему?
Слёзы вновь заблестели в этих милых глазах, и она отвернулась, поэтому я едва расслышал её ответ.
— Потому что… потому что он так любит всех робких зверюшек. И он… он так огорчится! А я не хочу, чтобы он огорчался.
«А твои собственные страдания, значит, не в счёт, моя бескорыстная малютка?» — подумал я. Но больше мы не сказали друг другу ни слова, пока приближались к нашим друзьям, а сам Бруно был слишком поглощён лакомством, которое мы ему принесли, чтобы заметить необычную понурость своей сестры.
— Поздновато становится, а, Профессор? — сказал я, когда Бруно покончил с ежевикой.
— И в самом деле, — ответил Профессор. — Я должен отвести вас всех назад за Дверь из Слоновой кости. Вы пробыли здесь всё отмеренное вам время.
— Нельзя ли побыть здесь ещё немножко? — взмолилась Сильвия.
— Только минуточку! — присоединился к ней Бруно.
Но в Профессоре пробудилась настойчивость.
— Это и так великая привилегия, — сказал он, — пройти сквозь Дверь из Слоновой кости. Мы должны возвращаться. — И нам ничего не оставалось, как покорно проследовать за ним к пресловутой двери, которую он распахнул перед нами и сделал мне знак проходить первым.
— Ты ведь тоже идёшь, правда? — обратился я к Сильвии.
— Правда, — ответила она. — Только вы больше не сможете видеть нас, когда пройдёте сквозь Дверь.
— Но я ведь подожду вас с другой стороны Двери, — возразил я, ступая в проём.
— В таком случае, — отозвалась Сильвия, — и картошине, я полагаю, извинительно будет спросить вас самих о вашем весе. Вполне могу представить себе этакую сверх-картошку надменного нрава, которая ни за что не станет вступать в препирательства с кем-то, кто весит менее ста килограмм.
Я изо всех сил попытался выпрямить ход моих мыслей.
— Быстро же мы впадаем в бессмыслицу, — произнес я.
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА 21. ДВЕРЬ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ
— Не знаю, — ответила Сильви. — Мне надо подумать. Я могла бы пойти у нему и сама, но лучше с вами.
— По-моему, вы правы, — решил я. — Не бойтесь, я могу идти с такой скоростью, как вам будет нужно.
Сильвирассмеялась:
— Какие глупости! Вы ходите так, будто у вас тяжелый рюкзак на спине. Вы не понимаете, что значит идти быстро.
— Но я могу идти так быстро, как вам необходимо, — настаивал я. И даже попробовал подтвердить свои слова действием. Но едва сделал несколько шагов, земля как будто ускорила свое вращение в противоположную сторону, и я остался на месте. Сильви опять рассмеялась, даже с удовольствием, впрочем, невинным:
— Я же говорила! Вы и не представляете, как потешно перебираете ногами в воздухе, будто и впрямь идете! Постойте, я сейчас спрошу Профессора, как нам быть.
И она постучала в дверь ученого.
Дверь открылась, и выглянул Профессор.
— Кто там кричит? — спросил он. — Если я не ошибаюсь, это человеческое животное?
— Это — мальчик, — сказала Сильви.
— Боюсь, что вы дразнили его.
— Что вы! — искренне воскликнула Сильви. — Я никогда никого не дразню.
— Хорошо, я спрошу у Старого Профессора, — и ученый удалился, повторяя про себя, чтобы не забыть. — Маленькое человеческое животное — она утверждает, что никого не дразнила — его зовут Мальчиком. Я положительно обязан посоветоваться со Старым Профессором.
— Сначала выясните у нее, — послышался голос из-за двери, — что это за мальчик, которого не дразнили.
— Действительно, — задумался Профессор, — что это за мальчик, которого не дразнили! Таких не бывает.
Сильви посмотрела на меня лучистым взглядом:
— Милый старец! — произнесла она и приподнялась на цыпочках, чтобы поцеловать его, а он, в свою очередь, наклонился.
— С другой стороны, есть немало мальчиков, которых я не дразнил. Почему не допустить, что другие не дразнили их тоже?
Профессор возвратился к своему другу, и на сей раз голос сказал:
— Пусть она приведет их сюда — всех до одного!
— Не могу и не буду! — воскликнула Сильви, едва Профессор появился снова. — Это кричит Бруно, мой брат. Мы хотим прийти оба, но Бруно не может выйти на прогулку. Он мечтает — вы знаете (она понизила голос, чтобы как-нибудь по неосторожности не задеть моих чувств). Нам нужно пройти через дверь из слоновой кости.
— Сейчас я у него спрошу, — сказал Профессор и снова исчез, потом вернулся и объявил: — Он разрешает. Идите за мной, только на цыпочках.
Но легко сказать: идите на цыпочках! Вы же помните: я не то что на цыпочках — просто идти не мог, зависал в воздухе. Сильви помогла мне пройти через кабинет Старого Профессора.
Просто Профессор шел впереди, чтобы отпереть дверь из слоновой кости. Я на секунду оглянулся на Старого Профессора, который сидел спиной к нам, погруженный в книгу. Просто Профессор открыл нам дверь и запер ее за нами.
Бруно горько ревел.
— Что случилось, дорогой мой? — спросила Сильви, обнимая его.
— Я упал и поранился, — ответил он.
— Как ты ухитрился? Это ж не всякий так сумеет, — сказала она.
— Это точно! — и Бруно с гордостью засмеялся сквозь слезы. — Ноги не послушались меня. Кто бы мог подумать, что ноги могут не слушать человека!
— Почему же? — возразила Сильви. — У них же нет ушей.
— Я навернулся на вершине холма. Я долбанулся коленкой об камень. Камень раздолбал мне коленку. А потом я грохнулся на ежа, — перечислил Бруно свои несчастья и снова завыл. Потом замолчал и добавил самую поразительную деталь:
— А ему хоть бы что!
— Бедный еж! — воскликнул я. — Ему не хоть бы что. Ему было, должно быть очень стыдно.
Сильви между тем обнимала и целовала раненного героя, пока он не заявил, что он уже совершенно исцелился.
— Кстати, — сказал он. — Зачем там оказались камни? Какой в них прок? Вы не знаете, мистер-сэр?
— Ну, для чего-то они нужны, — ответил я. — Даже если мы этого не знаем. А какой прок, например, от одуванчиков?
— От одуванов? — переспросил Бруно. — От них много проку, если они белые и пушистые. А камни совсем не такие, следовательно, от них нет проку. Так, мистер сэр?
— Не думаю, — ответил я. — Камни прочные?
— Еще какие прочные! — откликнулся Бруно.
— В таком случае в них есть прок.
— Не говори: мистер-сэр, — сказала Сильви. — Это не принято.
— Я говорю: мистер, когда смотрю на него со стороны, — объяснил Бруно, — а сэр — когда обращаюсь к вам.
— Ну, что ж, — ответил я. — Почему бы и нет? Если вы можете одновременно воспринимать меня с разных точек зрения, то я не возражаю.
— Вот и отлично, — сказал Бруно. — А Сильви не понимает во-обще ничево.
— В жизни не видела более дрянного мальчишки, — Сильви нахмурилась так, что ее горящие глаза совершенно исчезли.
— В жизни не видел более дурной девчонки, — парировал Бруно. — Лучше нарви себе одуванов. («Самое подходящее для нее за-нятие», — добавил он, повернувшись ко мне.)
— Почему вы говорите: «одуванов»? — спросил я. — Правильно будет: одуванчиков.
— Одуванчики – это если маленькие, а ведь онибольшие.
— Всё равно. Эти цветы, даже если они гигантские, называются одуванчиками. Пусть ваша сестра сделает венок из одуванчиков.
— Веник из одуванчиков? — воскликнул Бруно. — Вот здорово! Пусть делает. А я помогу. Бежим, Сильви!
И они умчались со скоростью и грациозностью молодых антилоп.
— Вы нашли дорогу в Закордон? — спросил я у Профессора.
— Представьте себе! — ответил он. — Правда, желтого дома на улице Подозрительной мы так и не разыскали, зато я открыл другой путь — возможно, более удобный. Я уже там побывал и вернулся. Я должен был участвовать в Референдуме. Кроме того, я автор денежной реформы. Император оказал мне такое доверие. Мне поручено заменить изображение императора на монетах и ассигнациях. Да, я помню, что он сказал, дословно: вам поручается нарисовать портрет нового императора, вы прославитесь на века. О да, я прославлюсь, как вдохновитель величайшей денежной реформы, — и он прослезился, но, как я заподозрил, не только от гордости.
— Значит, предполагается, что Правитель умер? — спросил я.
— Это предполагается, — сказал Профессор. — Но учтите: я не верю в его смерть! Это не более чем слух. Вчера во дворце на Маскетболе появился шут с медведем, и вот он говорил, что приехал из Эльфляндии, где якобы умер наш Правитель. Я пытался справиться у Заправителя, но, к сожалению, он и Миледи отсутствовали во дворце, когда там появились шут и медведь. Но предполагается, что Правитель умер, — и старик горько заплакал.
— Но в чем состоит реформа? — спросил я, чтобы отвлечь его.
Лицо Профессора тотчас прояснилось:
— Император затеял это, чтобы жители провинций сравнялись по уровню жизни с населением метрополии. Он таким путем добивается популярности. Но в Казначействе нет достаточных денежных ресурсов. И тогда он решил удвоить номинал всех денег, которые ходят в провинциях. Поразительно, что никто не додумался до этого раньше! И вот вам результат: магазины битком набиты, люди сметают с прилавков всё!
Он вдруг опять опечалился:
— Я не хотел в этом участвовать и собрался домой. Но меня так упрашивали и уламывали! Махали вокруг меня флажками, пока я не ослеп, гремели в фанфары, пока я не оглох, усыпали дорогу передо мной цветами, пока я совсем не сбился с пути.
И бедный старик глубоко вздохнул.
— А далеко до Закордона отсюда? — спросил я, чтобы переменить тему.
— Дней пять пешком. Но приходится иногда возвращаться. Как воспитатель наследника престола, я обязан следить за принцем Жа-боронком. Императрица была бы очень недовольна, если бы я оставил его хоть на час.
Я изумился:
— Но ведь совершая свои переходы, вы отсутствуете по десять дней.
— Что вы! — вскричал Профессор. — Каких десять дней! Гораздо больше. Иногда по две недели. Но я всегда держу руку на пульсе времени и поэтому успеваю вернуться в самый последний момент.
— Простите, — я подумал, что ослышался. — Я не понимаю.
Профессор осторожно вынул из жилетного кармана квадратные золотые часы и протянул мне:
— Эти часы, — сказал он, — просто чудо.
— Вполне возможно, — ответил я, пытаясь догадаться, куда он клонит.
— Они обладают способностью выпадать из течения времени. Вы понимаете?
— Нимало, — ответил я.
— Ну вот, — обрадовался он, — вы только немного послушали — и уже поняли немало! А уж если объяснить! В общем, время их не берет.
— Да, бывают такие часы, и не так уж редко, — заметил я.
Профессор посмотрел на меня удивленно и даже разочарованно:
— Да? Но я все равно объясню. Когда эти часы переводятся назад, их хозяин возвращается в прошлое. Вперед их переводить нельзя, потому что невозможно попасть во время, которое еще не наступило, а назад — можно, только не более чем на месяц: это предел. И вы способны повторять различные события снова и снова и даже их изменять.
«Такие часы были бы истинным благодеянием для человечества, — подумал я. — Уничтожить необдуманное слово, стереть опрометчивый поступок».
— А вы можете показать, как это происходит?
— С удовольствием! — ответил доброжелательный старец. — Когда я перемещаю стрелку сюда (он указал), история вернется назад на пятнадцать минут.
Дрожа от волнения, наблюдал я за этим историческим жестом.
— Я упал и поранился! — услышал я пронзительный крик и оглянулся в поисках его источника.
Да! Это был рыдающий Бруно, каким я видел его четверть часа назад. И хотя Сильви уже принялась его утешать, я не был столь бессердечным, чтобы вынудить моего маленького друга еще раз пережить все его неприятности, и попросил Профессора перенести нас всех в более благоприятное время. Через минуту дети уже умчались делать «веник из одуванчиков».
— Изумительно! — воскликнул я.
— Это еще что! У них есть более замечательное свойство, — сказал Профессор. — Видите этот маленький указатель? Он называется Индикатором Аннулирования. Если вы будете перемещать его против часовой стрелки, события потекут в обратном порядке. Но не пробуйте этого сейчас. Я оставлю вам часы, и у вас будет много времени для экспериментов.
— Большое спасибо! — ответил я. — Не беспокойтесь, я буду с ними обращаться очень бережно. Смотрите: дети!
Сильви и Бруно, действительно, вернулись.
— Мы нашли только шесть одуванов, — объявил Бруно, передавая мне цветы. — Уж и не знаю, хватит их для веника или нет. А еще мы нашли ёжевику, даже не одну, а целых две. Вот, возьмите одну.
— Спасибо, сказал я. — Надеюсь, вы съели другую?
— Не-а! — беспечно откликнулся Бруно. — Как вам цветы?
— Они великолепны, — сказал я. — Но почему вы снова хромаете?
— Сам не пойму, — мрачно ответил Бруно. — Почему-то нога опять заболела.
Профессор схватился за голову с такой силой, что его можно было принять за ненормального:
— Подождите минуту… Подождите… Сейчас вам станет лучше… или хуже (он, видимо, соображал, как работают сейчас его часы). Жаль, что здесь нет моих лекарств: я ведь еще и лейб-медик. Вы знаете? — этот вопрос был обращен ко мне.
— Хочешь, я пойду и поищу ежевики? — прошептала Сильви.
Бруно тут же просветлел:
— Это хорошая идея! Я уверен, что моя коленка зажила бы сразу, если бы я съел ёжевику, или две, а лучше семь…
Сильви поспешно встала и сказала мне:
— Я лучше пойду, пока счет не пошел на десятки…
— Позвольте помочь вам, — откликнулся я. — У меня больше возможностей.
— Да, благодарю вас, — ответила она, и мы ушли, держась за руки.
— Бруно любит ежевику, — сказала она, когда мы добрались до места, которое выглядело наиболее подходящим.
— А тогда Бруно вам уступил вторую ягоду? — спросил я. — Он не сказал мне.
— Это на него похоже, — кивнула Сильви. — Он не любит, когда его хвалят. Да, он уступил ее мне. Ой, что это?!
Она увидела зайца, лежащего на земле с вытянутыми лапами.
— Это заяц, дитя мое. Наверное, спит.
— Нет, не спит, — Сильви робко приблизилась к зайцу. — У него глаза открыты, но он не шевелится. Может быть, он умер?
— Да, — наклонившись, сказал я. — Он умер. Бедняга! Его затравили.
— Что это значит? — не поняла Сильви.
— За ним охотились, пока он не упал замертво от страха и усталости, — объяснил я.
— За ним охотились до смерти? — ужаснулась она. — Разве так делают? Иногда мы с Бруно охотимся на улиток, но не причиняем им вреда.
«Святая невинность, — подумал я. — Как мне объяснить, что охота не всегда бывает такой невинной?»
Мы стояли над мертвым зайцем, и я подыскивал слова.
— Вы знаете, что есть на свете — в некоторых далеких странах — кровожадные звери — львы и тигры? (Сильви кивнула.) И люди даже вынуждены их убивать ради спасения своей жизни.
— Да, — сказала Сильви. — Если бы какой-нибудь тигр набросился на меня, Бруно убил бы его на месте.
— Ну, вот. А есть такие люди — они называются «охотники», — которые от этого получают удовольствие: от погони, борьбы, в общем, от опасности.
— Да, — снова подтвердила Сильви. — Бруно считает, что в опасности много удовольствия.
— Да, но в этой стране львы и тигры не водятся, поэтому люди охотятся на других животных.
Я надеялся, что ее удовлетворит такое объяснение, и напрасно. Пытливое дитя продолжало задавать вопросы.
— Но здесь водятся лисы. Это очень жестокие звери, и я понимаю, что люди их не любят. Но почему они охотятся на зайцев? Разве зайцы — тоже хищники?
— Нет, — сказал я. — Зайцы — робкие, безобидные животные, сущие агнцы.
— Но если они такие хорошие, — удивилась Сильви, — почему люди их… травят?
— Наверное, недостаточно их любят, — предположил я.
— Но дети очень любят зайчиков, — возразила Сильви. — И леди тоже.
— Вот из-за леди-то люди и охотятся на зайцев, — сказал я.
— Нет! — горячо воскликнула Сильви. — Только не из-за леди! Не из-за леди!
И добавила с дрожью в голосе:
— Не из-за Леди Мюриэл!
В этом я с ней согласился — и очень охотно.
— И все-таки она — скорее исключение. Однако у вас такой подавленный вид, дорогая моя. Поговорим о чем-нибудь приятном.
Но Сильви не спешила менять тему. Что-то мучило ее.
— Скажите, БОГ любит зайцев? — произнесла она особым, торжественным, тоном.
— Да! — ответил я. — Без сомнения. Он любит всех, даже грешников. А в общем, только животные не знают греха.
— Я тоже не знаю никакого греха, — сказала Сильви.
Но я не стал объяснять ей, что такое грех.
— Ну, дитя мое, — сказал я. — Попрощайтесь с бедным зайцем, и пойдемте искать ежевику.
— Прощай, бедный заяц! — молвила Сильви, оглядываясь через плечо, потому что я уже тянул ее за руку.
Но вдруг Сильви бросилась назад. Она была в такой глубокой печали, которой трудно было ожидать от столь юного существа.
— Бедный, бедный! Дорогой мой!
Она плакала и гладила маленькое мертвое тельце. И ясно было, что сердце ее рвется.
Я испугался, что она доведет себя до болезни, и думал, что не нужно мешать ей изливать свое первое горе. Внезапно Сильви умолкла. Она посмотрела на меня спокойно, хотя слезы все еще текли по ее щекам.
Я ничего не сказал, просто протянул ей руку.
Детское горе сильно, зато не продолжительно. Через минуту она сказала:
— Постойте! Вон там прекрасная ежевика!
С полными горстями ягоды мы поспешили к берегу, где нас ожидали Профессор и Бруно. По дороге Сильви предупредила шепотом:
— Пожалуйста, не говорите ему о зайце!
— Хорошо, дитя мое. А почему?
Слезы опять навернулись ей на глаза:
— Он очень любит и жалеет маленьких зверей.
— Похоже, мы здесь слишком задержались, Профессор? — сказал я по возвращении.
— Да, в самом деле, — ответил он. — Мы должны снова пройти через дверь из слоновой кости. Время истекло.
— И мы не можем здесь задержаться? — спросила Сильви.
— Всего на минуточку! — взмолился Бруно.
Но Профессор был неумолим:
— Хорошо, что мы вообще сюда попали. А теперь пора возвращаться.
И мы покорно поплелись за ним к двери из слоновой кости.
.
____________________________________________________
***