Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER 19.
HOW TO MAKE A PHLIZZ.
The week passed without any further communication with the ‘Hall,’ as Arthur was evidently fearful that we might ‘wear out our welcome’; but when, on Sunday morning, we were setting out for church, I gladly agreed to his proposal to go round and enquire after the Earl, who was said to be unwell.
Eric, who was strolling in the garden, gave us a good report of the invalid, who was still in bed, with Lady Muriel in attendance.
«Are you coming with us to church?» I enquired.
«Thanks, no,» he courteously replied. «It’s not—exactly in my line, you know. It’s an excellent institution—for the poor. When I’m with my own folk, I go, just to set them an example. But I’m not known here: so I think I’ll excuse myself sitting out a sermon. Country-preachers are always so dull!»
Arthur was silent till we were out of hearing. Then he said to himself, almost inaudibly, «Where two or three are gathered together in my name, there am I in the midst of them.»
«Yes,» I assented: «no doubt that is the principle on which church-going rests.»
«And when he does go,» he continued (our thoughts ran so much together, that our conversation was often slightly elliptical), «I suppose he repeats the words ‘I believe in the Communion of Saints’?»
But by this time we had reached the little church, into which a goodly stream of worshipers, consisting mainly of fishermen and their families, was flowing.
The service would have been pronounced by any modern aesthetic religionist—or religious aesthete, which is it?—to be crude and cold: to me, coming fresh from the ever-advancing developments of a London church under a soi-disant ‘Catholic’ Rector, it was unspeakably refreshing.
There was no theatrical procession of demure little choristers, trying their best not to simper under the admiring gaze of the congregation: the people’s share in the service was taken by the people themselves, unaided, except that a few good voices, judiciously posted here and there among them, kept the singing from going too far astray.
There was no murdering of the noble music, contained in the Bible and the Liturgy, by its recital in a dead monotone, with no more expression than a mechanical talking-doll.
No, the prayers were prayed, the lessons were read, and best of all the sermon was talked; and I found myself repeating, as we left the church, the words of Jacob, when he ‘awaked out of his sleep.’ «‘Surely the Lord is in this place! This is none other but the house of God, and this is the gate of heaven.'»
«Yes,» said Arthur, apparently in answer to my thoughts, «those ‘high’ services are fast becoming pure Formalism. More and more the people are beginning to regard them as ‘performances,’ in which they only ‘assist’ in the French sense. And it is specially bad for the little boys. They’d be much less self-conscious as pantomime-fairies. With all that dressing-up, and stagy-entrances and exits, and being always en evidence, no wonder if they’re eaten up with vanity, the blatant little coxcombs!»
When we passed the Hall on our return, we found the Earl and Lady Muriel sitting out in the garden. Eric had gone for a stroll.
We joined them, and the conversation soon turned on the sermon we had just heard, the subject of which was ‘selfishness.’
«What a change has come over our pulpits,» Arthur remarked, «since the time when Paley gave that utterly selfish definition of virtue, ‘the doing good to mankind, in obedience to the will of God, and for the sake of everlasting happiness’!»
Lady Muriel looked at him enquiringly, but she seemed to have learned by intuition, what years of experience had taught me, that the way to elicit Arthur’s deepest thoughts was neither to assent nor dissent, but simply to listen.
«At that time,» he went on, «a great tidal wave of selfishness was sweeping over human thought. Right and Wrong had somehow been transformed into Gain and Loss, and Religion had become a sort of commercial transaction. We may be thankful that our preachers are beginning to take a nobler view of life.»
«But is it not taught again and again in the Bible?» I ventured to ask.
«Not in the Bible as a whole,» said Arthur. «In the Old Testament, no doubt, rewards and punishments are constantly appealed to as motives for action. That teaching is best for children, and the Israelites seem to have been, mentally, utter children. We guide our children thus, at first: but we appeal, as soon as possible, to their innate sense of Right and Wrong: and, when that stage is safely past, we appeal to the highest motive of all, the desire for likeness to, and union with, the Supreme Good. I think you will find that to be the teaching of the Bible, as a whole, beginning with ‘that thy days may be long in the land,’ and ending with ‘be ye perfect, even as your Father which is in heaven is perfect.'»
We were silent for awhile, and then Arthur went off on another tack. «Look at the literature of Hymns, now. How cankered it is, through and through, with selfishness! There are few human compositions more utterly degraded than some modern Hymns!»
I quoted the stanza
«Whatever, Lord, we tend to Thee,
Repaid a thousandfold shall be,
Then gladly will we give to Thee,
Giver of all!’
«Yes,» he said grimly: «that is the typical stanza. And the very last charity-sermon I heard was infected with it. After giving many good reasons for charity, the preacher wound up with ‘and, for all you give, you will be repaid a thousandfold!’ Oh the utter meanness of such a motive, to be put before men who do know what self-sacrifice is, who can appreciate generosity and heroism! Talk of Original Sin!» he went on with increasing bitterness. «Can you have a stronger proof of the Original Goodness there must be in this nation, than the fact that Religion has been preached to us, as a commercial speculation, for a century, and that we still believe in a God?»
«It couldn’t have gone on so long,» Lady Muriel musingly remarked, «if the Opposition hadn’t been practically silenced—put under what the French call la cloture. Surely in any lecture-hall, or in private society, such teaching would soon have been hooted down?»
«I trust so,» said Arthur: «and, though I don’t want to see ‘brawling in church’ legalised, I must say that our preachers enjoy an enormous privilege—which they ill deserve, and which they misuse terribly. We put our man into a pulpit, and we virtually tell him ‘Now, you may stand there and talk to us for half-an-hour. We won’t interrupt you by so much as a word! You shall have it all your own way!’ And what does he give us in return? Shallow twaddle, that, if it were addressed to you over a dinner-table, you would think ‘Does the man take me for a fool?'»
The return of Eric from his walk checked the tide of Arthur’s eloquence, and, after a few minutes’ talk on more conventional topics, we took our leave. Lady Muriel walked with us to the gate. «You have given me much to think about,» she said earnestly, as she gave Arthur her hand. «I’m so glad you came in!» And her words brought a real glow of pleasure into that pale worn face of his.
On the Tuesday, as Arthur did not seem equal to more walking, I took a long stroll by myself, having stipulated that he was not to give the whole day to his books, but was to meet me at the Hall at about tea-time. On my way back, I passed the Station just as the afternoon-train came in sight, and sauntered down the stairs to see it come in. But there was little to gratify my idle curiosity: and, when the train was empty, and the platform clear, I found it was about time to be moving on, if I meant to reach the Hall by five.
As I approached the end of the platform, from which a steep irregular wooden staircase conducted to the upper world, I noticed two passengers, who had evidently arrived by the train, but who, oddly enough, had entirely escaped my notice, though the arrivals had been so few. They were a young woman and a little girl: the former, so far as one could judge by appearances, was a nursemaid, or possibly a nursery-governess, in attendance on the child, whose refined face, even more than her dress, distinguished her as of a higher class than her companion.
The child’s face was refined, but it was also a worn and sad one, and told a tale (or so I seemed to read it) of much illness and suffering, sweetly and patiently borne. She had a little crutch to help herself along with: and she was now standing, looking wistfully up the long staircase, and apparently waiting till she could muster courage to begin the toilsome ascent.
There are some things one says in life—as well as things one does—which come automatically, by reflex action, as the physiologists say (meaning, no doubt, action without reflection, just as lucus is said to be derived ‘a non lucendo’). Closing one’s eyelids, when something seems to be flying into the eye, is one of those actions, and saying «May I carry the little girl up the stairs?» was another. It wasn’t that any thought of offering help occurred to me, and that then I spoke: the first intimation I had, of being likely to make that offer, was the sound of my own voice, and the discovery that the offer had been made. The servant paused, doubtfully glancing from her charge to me, and then back again to the child. «Would you like it, dear?» she asked her. But no such doubt appeared to cross the child’s mind: she lifted her arms eagerly to be taken up. «Please!» was all she said, while a faint smile flickered on the weary little face. I took her up with scrupulous care, and her little arm was at once clasped trustfully round my neck.
She was a very light weight—so light, in fact, that the ridiculous idea crossed my mind that it was rather easier going up, with her in my arms, than it would have been without her: and, when we reached the road above, with its cart-ruts and loose stones—all formidable obstacles for a lame child—I found that I had said «I’d better carry her over this rough place,» before I had formed any mental connection between its roughness and my gentle little burden. «Indeed it’s troubling you too much, Sir!» the maid exclaimed. «She can walk very well on the flat.» But the arm, that was twined about my neck, clung just an atom more closely at the suggestion, and decided me to say «She’s no weight, really. I’ll carry her a little further. I’m going your way.»
The nurse raised no further objection: and the next speaker was a ragged little boy, with bare feet, and a broom over his shoulder, who ran across the road, and pretended to sweep the perfectly dry road in front of us. «Give us a ‘ap’ny!» the little urchin pleaded, with a broad grin on his dirty face.
«Don’t give him a ‘ap’ny!» said the little lady in my arms. The words sounded harsh: but the tone was gentleness itself. «He’s an idle little boy!» And she laughed a laugh of such silvery sweetness as I had never yet heard from any lips but Sylvie’s. To my astonishment, the boy actually joined in the laugh, as if there were some subtle sympathy between them, as he ran away down the road and vanished through a gap in the hedge.
But he was back in a few moments, having discarded his broom and provided himself, from some mysterious source, with an exquisite bouquet of flowers. «Buy a posy, buy a posy! Only a ‘ap’ny!» he chanted, with the melancholy drawl of a professional beggar.
«Don’t buy it!» was Her Majesty’s edict as she looked down, with a lofty scorn that seemed curiously mixed with tender interest, on the ragged creature at her feet.
But this time I turned rebel, and ignored the royal commands. Such lovely flowers, and of forms so entirely new to me, were not to be abandoned at the bidding of any little maid, however imperious. I bought the bouquet: and the little boy, after popping the halfpenny into his mouth, turned head-over-heels, as if to ascertain whether the human mouth is really adapted to serve as a money-box.
With wonder, that increased every moment, I turned over the flowers, and examined them one by one: there was not a single one among them that I could remember having ever seen before. At last I turned to the nursemaid. «Do these flowers grow wild about here? I never saw—» but the speech died away on my lips. The nursemaid had vanished!
«You can put me down, now, if you like,» Sylvie quietly remarked.
I obeyed in silence, and could only ask myself «Is this a dream?», on finding Sylvie and Bruno walking one on either side of me, and clinging to my hands with the ready confidence of childhood.
«You’re larger than when I saw you last!» I began. «Really I think we ought to be introduced again! There’s so much of you that I never met before, you know.»
«Very well!» Sylvie merrily replied. «This is Bruno. It doesn’t take long. He’s only got one name!»
«There’s another name to me!» Bruno protested, with a reproachful look at the Mistress of the Ceremonies. «And it’s—’ Esquire’!»
«Oh, of course. I forgot,» said Sylvie. «Bruno—Esquire!»
«And did you come here to meet me, my children?» I enquired.
«You know I said we’d come on Tuesday, Sylvie explained. «Are we the proper size for common children?»
«Quite the right size for children,» I replied, (adding mentally «though not common children, by any means!») «But what became of the nursemaid?»
«It are gone!» Bruno solemnly replied.
«Then it wasn’t solid, like Sylvie and you?»
«No. Oo couldn’t touch it, oo know. If oo walked at it, oo’d go right froo!»
«I quite expected you’d find it out, once,» said Sylvie. «Bruno ran it against a telegraph post, by accident. And it went in two halves. But you were looking the other way.»
I felt that I had indeed missed an opportunity: to witness such an event as a nursemaid going ‘in two halves’ does not occur twice in a life-time!
«When did oo guess it were Sylvie?» Bruno enquired.
«I didn’t guess it, till it was Sylvie,» I said. «But how did
You manage the nursemaid? «
«Bruno managed it,» said Sylvie. «It’s called a Phlizz.»
«And how do you make a Phlizz, Bruno?»
«The Professor teached me how,» said Bruno.
«First oo takes a lot of air—»
«Oh, Bruno!» Sylvie interposed. «The Professor said you weren’t to tell!»
But who did her voice?» I asked.
«Indeed it’s troubling you too much, Sir! She can walk very well on the flat.»
Bruno laughed merrily as I turned hastily from side to side, looking in all directions for the speaker. «That were me!» he gleefully proclaimed, in his own voice.
«She can indeed walk very well on the flat,» I said. «And I think I was the Flat.»
By this time we were near the Hall. «This is where my friends live,»
I said. «Will you come in and have some tea with them?»
Bruno gave a little jump of joy: and Sylvie said «Yes, please. You’d like some tea, Bruno, wouldn’t you? He hasn’t tasted tea,» she explained to me, «since we left Outland.»
«And that weren’t good tea!» said Bruno. «It were so welly weak!».
.
____________________________________________________
Глава девятнадцатая
КАК СДЕЛАТЬ «ПЛИЗЗ»
Целую неделю мы не получали никаких вестей из Дворца, и Артур опасался, что мы можем вообще «утратить их благорасположение». И когда в воскресенье утром мы собирались в церковь, я охотно принял его предложение попутно заехать за Графом, который, как говорили, был не совсем здоров.
Эрик, прохаживавшийся в саду, кратко отрапортовал нам об «инвалиде», который все еще лежит в постели, и леди Мюриэл ухаживает за ним.
— А вы не хотите поехать с нами в церковь? — спросил я.
— Нет, благодарю вас, — галантно отвечал он. — Видите ли, это — как бы поточнее сказать — не по моей части. Я согласен, что это — необходимое учреждение, но — для бедных. Если бы я был среди своих, тогда бы волей-неволей мне пришлось бы тащиться в церковь. Но здесь меня никто не знает, и, я полагаю, мне простительно не слушать эту занудную проповедь. К тому же сельские священники ужасно тупы!
Артур не проронил ни слова, пока мы не отъехали на приличное расстояние. Тогда он едва слышно произнес: «Где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я пребуду посреди них».
— Да-да, — кивнул я. — Это, без сомнения, принцип, на котором зиждется церковь.
— Когда он все же заглядывает в церковь (наши мысли опережали слова, и поэтому беседа наша носила несколько эллиптический характер), я надеюсь, он хотя бы повторяет слова «Верую во Святую Соборную…»
Тем временем мы уже входили в маленькую уютную церковь, в которую широкой рекой вливались верующие: по большей части рыбаки и члены их семейств.
Служба наверняка показалась бы современному эстету-модернисту — и тем более утонченному религиозному эстету — грубой и холодной; но на меня, мало знакомого с новейшими «достижениями» Лондонской церкви, возглавляемой soi-disant[7] «католическим» пастором, она подействовала как нельзя более умиротворяюще.
Правда, в ней не было пышных театральных процессий или смазливых юных хористов, изо всех сил старающихся не уронить себя перед строгими очами всей конгрегации. Молящиеся сами принимали участие в общей молитве и горячо подпевали без всякой помощи искусства, если не считать нескольких красивых голосов, выделявшихся в их нестройном пении, не давая пастве совсем сбиться с тона.
Зато здесь не было и в помине того холодного убийства благородной мелодики, заключенной в Библии и Литургии, путем мертвящего монотонного проговаривания текста без малейшего следа чувства, словно его читает механическая говорящая кукла.
Нет, молящиеся здесь именно молились, тексты — читались, а проповедь, венчавшая службу, именно произносилась. И когда мы выходили из церкви, я поймал себя на том, что невольно произносил слова Иакова, когда он «пробудился от сна своего»: «Истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! Это не что иное, как дом Божий, это врата небесные».
— Да, — проговорил Артур, словно отвечая на мои мысли, — все эти пышные службы «высокой» церкви быстро превращаются в чистой воды формализм. Все больше и больше верующих начинают воспринимать их как некий спектакль, на котором они всего лишь присутствуют как зрители. А уж для маленьких мальчиков-алтарников они просто пагубны! Они ведут себя на них как эльфы из балаганной пантомимы. Разряженные в пух и прах, они совершают бесконечные входы и выходы из алтаря, и неудивительно, что они, снедаемые тщеславием, держатся как надменные маленькие денди!
Зайдя по пути из церкви к Графу, мы нашли его с леди Мюриэл в саду. Эрик ушел прогуляться.
Мы присоединились к ним, и вскоре наш разговор опять перешел на проповедь, которую мы только что выслушали. Ее темой был самовлюбленный эгоизм.
— Боже, как мы все переменились с тех пор, — заметил Артур, — когда Пэйли дал свое крайне эгоистическое определение добродетели: «Это побуждение делать добро ближнему из страха перед Богом и ради снискания вечного блаженства»!
Леди Мюриэл пристально поглядела на него. Интуиция безошибочно подсказала ей то, чему меня научил долгий опыт общения с Артуром: чтобы заставить его высказать самые сокровенные свои чувства, нужно не поддакивать ему и не спорить, а просто слушать.
— В те времена, — продолжал он, — все помыслы людей буквально затопила громадная приливная волна эгоизма. Добро и Зло странным образом превратились в Прибыль и Убыток, а религия стала своего рода коммерческой сделкой. И мы должны быть благодарны нашим священникам за то, что они пытаются воскресить в нас более возвышенный взгляд на жизнь.
— Но разве обо всем этом не сказано в Библии? — удивленно спросил я.
— Сказано, но не во всей, — отвечал Артур. — В Ветхом Завете, несомненно, главными мотивами поступков являются воздаяния и наказания. Такое учение больше подходит детям, и израильтяне в ту эпоху, по-видимому, в интеллектуальном плане были малыми детьми. В раннем детстве мы тоже воспитываем детей таким же образом, но стремимся как можно раньше взывать к их врожденному чувству Добра и Зла; когда же этот этап пройден, мы обращаемся к высшей побудительной силе — к стремлению уподобиться Высшему Благу и соединиться с Ним. По моему суждению, сущность учения Библии в целом начинается со слов: «И будешь долголетен на земле» — и завершается призывом: «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный».
После этих слов наступила небольшая пауза, и Артур обратился к несколько иной теме:
— Взять, к примеру, гимнографическую литературу. Боже, до какой степени она напичкана эгоизмом! Право, трудно найти более яркие свидетельства духовной деградации, чем современные духовные гимны!
Я прочел строфу:
За все, что отдавать я рад
Тебе, — воздашь Ты во сто крат!
И воспевать тебя я рад,
Подателя всех благ!
— Да, — грустно поморщился он, — строки весьма и весьма типичные. Вот и на последней проповеди о пользе благотворительности я не мог отделаться от той же мысли. Приведя уйму доводов в пользу благотворительности, проповедник заявил: «К тому же все, что вы жертвуете, вернется к вам сторицей!» Что, если столь бессмысленный аргумент предложить человеку, по-настоящему понимающему, что такое самопожертвование, и способному проявлять великодушие и даже героизм! Вспомним первородный грех! — продолжал он, и в его голосе все заметнее слышалась досада. — Разве можно найти большее доказательство первородного Милосердия к нашему народу, чем тот поразительный факт, что религия, которую мы исповедуем, на протяжении двух последних веков выродилась в некую коммерческую спекуляцию, а мы вопреки всему не утратили веру в Бога?!
— Ну, так не может долго продолжаться, — спокойно заметила леди Мюриэл, — если оппозиция не будет оставаться безгласной, если не произойдет то, что французы называют la cloture[8]. Тогда в каждом зале, аудитории или просто дружеском кругу этот вопрос будет горячо обсуждаться, не так ли?
— Хотелось бы надеяться, — отозвался Артур. — И хотя я вовсе не жду, что у нас вскоре будут узаконены «скандалы в благородном семействе», то бишь церкви, я просто хочу сказать, что сегодня священники обладают огромной привилегией, которую не всегда заслуживают и которой подчас ужасно злоупотребляют. Мы возводим нашего пастора на кафедру и заявляем ему: «Ну вот, можете стоять здесь и целые полчаса говорить все, что вам заблагорассудится. Мы постараемся не прерывать вас ни единым словом! Можете говорить все что хотите!» И что же мы получаем взамен? Пустопорожние разглагольствования, да еще такие, что, доведись вам услышать их за обедом, вы непременно скажете: «Он что, за дурака меня считает?»
Возвращение Эрика с прогулки как-то сразу оборвало прилив красноречия Артура, и, поболтав еще минут пять о каких-то незначащих пустяках, мы откланялись. Леди Мюриэл проводила нас до ворот.
— Вы заставили меня о многом задуматься, — серьезным тоном проговорила она, подавая Артуру руку. — Весьма признательна вам за визит!
Во вторник, когда Артур почему-то не захотел пойти со мной, я решил отправиться на прогулку, резонно рассудив, что не станет же он целый день сидеть за книгами, и я, скорее всего, увижусь с ним во Дворце за вечерним чаем. На обратном пути я подошел к станции как раз в то время, когда показался вечерний поезд. Я спустился вниз, чтобы посмотреть, не приехал ли он. Увы, когда поезд отошел от перрона, платформа была совершенно пуста, и я вспомнил, что, если я хочу поспеть к Графу к пяти часам, мне надо поторапливаться.
Подойдя к краю платформы, откуда начиналась шаткая деревянная лестница, ведущая наверх, я заметил двух пассажиров, которые, надо полагать, только что приехали, но странным образом ускользнули от моих глаз. Это были молодая дама и маленькая девочка; первая, насколько я мог судить по ее одежде, была гувернанткой, присматривавшей за малышкой, благородное личико которой лучше всякого платья свидетельствовало о том, что его обладательница принадлежит к более высокому классу, чем ее попутчица.
Личико девочки отличалось изяществом, но было усталым и печальным, являя собой повесть (я уже собрался прочесть ее) о болезнях и страданиях, переносимых кротко и терпеливо. В руке бедняжка держала маленький костыль и стояла, подняв головку и глядя на длинную лестницу, словно набираясь сил и смелости для столь трудного подъема.
Говорят, в жизни есть вещи, которые происходят сами собой, автоматически, под действием рефлексов, как сказал бы физиолог (имея в виду, без сомнения, действие без рефлексии, подобно тому как латинское «lucus» происходит от «a non lucendo»[9].) Так вот, одним из таких действий было желание зажмуриться, словно мне что-то попало в глаз, а другим — побуждение сказать: «Можно я подниму малышку по лестнице?» Признаться, мысль о том, чтобы предложить помощь, пришла мне чуть позже: руководствуясь первым побуждением, я просто-напросто предложил ее и, прислушиваясь к собственному голосу, удивился этому неожиданному открытию. Служанка сделала паузу, в раздумье поглядывая на меня, а затем обратилась к малышке.
— Ты не против, солнышко? — спросила она девочку. К счастью, у ребенка не возникло ни тени сомнения.
— Пожалуйста! — только и сказала она, и на ее усталом личике заиграла слабая улыбка. Я со всей мыслимой осторожностью поднял ее на руки, и ее крошечная ручка доверчиво обвилась вокруг моей шеи.
Девочка оказалась совсем легкой — настолько легкой, что мне в голову пришла забавная мысль о том, что мне даже легче подниматься с малышкой на руках, чем без нее; и когда мы вышли на дорогу, изрезанную колеями и вывороченными булыжниками — все это представляло немалые трудности для бедного ребенка, — я незаметно для себя проговорил: «Давайте я лучше перенесу ее через все эти ухабы!» — не успев даже мысленно представить себе логическую связь между этими колеями и моей нежной ношей.
— Боюсь, это слишком затруднит вас, сэр! — воскликнула гувернантка. — По ровному она вполне дойдет и сама!
Но крошечная ручка, обвившаяся вокруг моей шеи, оказалась убедительнее любых доводов. Мне осталось только сказать:
— Да она легкая как перышко. Я еще немного понесу ее. Нам как раз по пути…
Гувернантка более не возражала; в этот момент я услышал голос какого-то мальчугана, босого, с метлой через плечо, который носился по дороге прямо перед нами, делая вид, что подметает ее.
— Дайте нам полпе-э-э-энни! — канючил маленький пострел, широко усмехаясь во все свое грязное личико.
— Никаких полпенни! — воскликнула маленькая леди у меня на руках. Слова показались мне излишне суровыми, но интонация была как нельзя более благородной. — Это просто маленький проказник! — И она рассмеялась таким серебристым и нежным смехом, которого я не слыхивал ни от кого, кроме Сильвии. К вяшему моему изумлению, мальчик тоже захохотал вместе с ней, словно между ними существовала давняя симпатия. Затем он подбежал к дыре в заборе и исчез.
Буквально через несколько минут он вернулся обратно, уже без метлы, держа в руке бог весть откуда взявшийся букет цветов.
— Купите букетик! Хороший букетик! Всего полпенни! — кричал он заунывным тоном профессионального нищего.
— Не покупайте у него ничего! — Таков был эдикт Ее Высочества. Она со смешанным чувством волнения и любопытства взглянула на мальчишку, бегавшего у ее ног.
В этот момент я взбунтовался и перестал обращать внимание на повеления монаршей особы. Упускать такие чудесные цветы, и притом совершенно незнакомые мне, из-за прихоти девчонки, пусть даже императорской крови, было просто грешно! Я не раздумывая купил букет, и мальчуган, засунув полпенни за щеку, перекувырнулся через голову. Глядя на него, можно было подумать, что человеческий рот — самый удобный на свете кошелек.
С каждой минутой удивляясь все больше и больше, я принялся рассматривать цветы; среди них не оказалось ни одного, который бы мне доводилось видеть прежде. Затем я обернулся к гувернантке.
— Неужели такие цветы свободно растут здесь? Я никогда не видел ничего подоб… — Но слова так и замерли у меня на губах. Гувернантка бесследно исчезла!
— Если хотите, можете опустить меня на землю, — тихо промолвила Сильвия.
Я молча повиновался, спрашивая себя: «А может, это сон?» Затем я заметил, что по обеим сторонам шагают Бруно и Сильвия, крепко держа меня за руки, как символ доверчивого детства.
— Ба, да вы очень выросли с тех пор, когда мы виделись в последний раз! — начал я. — Мне кажется, нам неплохо бы познакомиться еще раз. Знаете, я никогда не видел большую часть вас.
— Отлично! Давайте познакомимся! — с готовностью отозвалась Сильвия. — Это Бруно. Оно не слишком длинное, верно? У него всего одно имя!
— Неправда, у меня есть и второе! — запротестовал мальчик, укоризненно взглянув на юную церемониймейстершу. — Оно звучит — Эсквайр!
— Ах, да, разумеется, — согласилась Сильвия. — Я было и забыла. Бруно, Эсквайр!
— Так значит, вы пришли ко мне, дети? — удивился я.
— А помните, я сказала, что мы придем во вторник? — отвечала Сильвия. — Ну что, теперь мы выглядим совсем как обычные дети, а?
— В самый раз! То что надо! — отозвался я (мысленно добавив «хотя на самом деле — ничего общего!»). — А что сталось с гувернанткой?
— Она исчезла! — преспокойно отвечал Бруно.
— Что же, выходит, она — такое же эфирное создание, как вы с Сильвией?
— И да и нет. Ее, оказывается, нельзя трогать. Если вы наткнетесь на нее, вам будет плохо!
— Я думала, вы сами это заметите, — проговорила Сильвия. — Дело в том, что Бруно не нарочно толкнул ее, она ударилась о телеграфный столб и разбилась на две половинки. Но вы, видно, смотрели в другую сторону.
Илл. Harry Furniss (1889)
Я понял, что упустил поразительное событие: еще бы, проглядеть, как гувернантка разбилась «на две половинки»! Такое можно увидеть только раз в жизни!
— А когда вы догадались, что это Сильвия? — спросил Бруно.
— Сразу, как только она стала Сильвией, — отвечал я. — И как же вы справились с гувернанткой?
— Это все Бруно, — проговорила Сильвия. — Он прозвал ее Плизз.
— И как же ты сделал Плизз?
— О, Профессор научил меня, — важно отвечал Бруно. — Набираешь в грудь побольше воздуха…
— Ах, Бруно! — укоризненно заметила Сильвия. — Профессор ведь просил никому не рассказывать!
— Но кто же мог дать ей голос? — спросил я.
— Боюсь, это слишком затруднит вас, сэр! По ровному она вполне дойдет и сама!
Я удивленно поглядел по сторонам, пытаясь понять, кто же это мог сказать. Бруно лукаво покосился на меня.
— Я, кто же еще! — победно объявил он своим обычным голосом.
— Э, да она и впрямь отлично ходит по ровному, — заметил я. — И мне кажется, я и был тем самым Ровным.
Тем временем мы подошли к Дворцу.
— Здесь живут мои друзья, — сказал я. — Хотите зайти к ним на чашечку чая?
Бруно так и подпрыгнул от радости, а Сильвия вежливо согласилась:
— Да, пожалуй. Ты ведь не прочь выпить чаю, Бруно, верно? Он забыл вкус чая с тех самых пор, — пояснила она, обращаясь ко мне, — как мы покинули Чужестранию.
— Да и там мы не пили хорошего чая! — воскликнул Бруно. — Вечно он был жидким, как вода!
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 7 — Так сказать (франц.) 8 — Прекращение прений (франц.) 9 — Lucus (роща) от «non lucet» (не светит) «Допустим ли мы, чтобы некоторые слова объяснялись „по противоположности“, например слово „lucus“ (роща) выводилось из того, что lucus, обладая густой тенью, мало „lucet“ (светит)» . |
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XIX
Как соорудить Помело
Остаток недели миновал без каких-либо сношений с «Усадьбой», ибо Артур, как и раньше, опасался «злоупотреблять их гостеприимством»; но когда утром в воскресенье мы отправились в церковь, я охотно согласился на его предложение завернуть в Усадьбу проведать графа, который, по слухам, был нездоров.
В саду перед домом прогуливался Эрик; он сделал нам обстоятельный доклад о состоянии больного, который в этот час ещё находился в постели под присмотром леди Мюриел.
— Пойдёте с нами в церковь? — спросил я.
— Нет, благодарю, — вежливо ответил он. — Это, видите ли… не совсем в моих правилах. Церковь, конечно, превосходный институт — для бедных. В своём полку я, разумеется, посещаю церковь. Чтобы показать пример солдатам. Но здесь меня всё равно никто не знает, так что, думаю, смело могу освободить себя от проповеди.
Артур молчал, пока мы не отошли настолько, что нас не могли услышать посторонние. Только тогда он едва слышно пробормотал: «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них» [57].
— Да, — кивнул я. — Это, несомненно, есть тот принцип, на который опирается обычай посещения церкви.
— И когда он всё же идёт в церковь, — продолжал Артур (наши мысли бежали в такой прочной сцепке, что разговор изобиловал фигурами умолчания), — ведь повторяет же он слова: «Верую в Сообщество Святых»?
Мы подошли к небольшой церквушке, в которую в этот час вливался внушительный поток прихожан, состоящий главным образом из местных рыбаков и их семейств.
Стоит услышать объявление службы из уст какого-нибудь современного эстетствующего ханжи — или ханжащего эстета, сразу не разберёшь, — и тотчас становится ясно, что такая служба будет непродуманной и безжизненной; зато нынешняя показалась мне, только-только улизнувшему от неизменно передовых преобразований, сотрясающих Лондонскую церковь, под опеку так называемого «католического» приходского священника, непередаваемо живительной.
Никакой вам театральной процессии притворно застенчивых крошек-хористов, до потери сознания пытающихся сдержать глупые ухмылки под умилёнными взглядами членов конгрегации; миряне сами, без посторонней помощи выполняли свою часть службы, разве что несколько добрых голосов, со знанием дела расставленных там и сям среди прихожан, толково направляли пение в нужное русло. Никто не совершал надругательства над величественным звучанием псалмов и литургии — потому что никто не долдонил их с той убийственной монотонностью, в которой не больше бывает выразительности, чем в механической кукле, «умеющей» разговаривать.
Нет, здесь молящиеся именно молились, отрывки Писания читались, и, что всего сильнее восхищало, проповедь произносилась; я обнаружил даже, что, покидая церковь, повторяю слова Иакова — когда он «пробудился от сна»: «„Истинно Господь присутствует на месте сем! Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные“ [58]».
— Так оно и есть, — сказал Артур в ответ, несомненно, на мои мысли, — все эти «высокие» службы (службы по высокому обряду) быстро становятся чистейшим формализмом. Люди всё больше начинают относиться к ним как к «спектаклям», на которых они только «присутствуют» во французском смысле. А для маленьких мальчиков это особенно вредно. Им бы поменьше изображать из себя эльфов, как на рождественском представлении. Все эти маскарадные костюмы, театральные выходы и уходы, всегда всё enevidence[59]… Не диво, что их снедает тщеславие, маленьких крикливых шутов!
Проходя на обратном пути Усадьбу, мы завидели графа и леди Мюриел, которые вышли посидеть в саду. Эрика с ними не было — он отправился на прогулку.
Мы подошли к ним и завели беседу; она быстро свернула на проповедь, которую мы давеча прослушали, её темой был «эгоизм».
— Какое изменение претерпели наши кафедры, — заметил Артур, — с тех пор как Пэйли[60] дал своё в высшей степени эгоистическое определение добродетели: «Делать добро человечеству, повинуясь воле Господа и ради вечного блаженства».
Леди Мюриел вопросительно взглянула на него, но, как мне показалось, она давно интуитивно поняла то, что я постиг лишь по прошествии долгих лет опыта — если хочешь ухватить смысл самых затаённых Артуровых дум, не следует ни поддакивать, ни переспрашивать, но просто слушать.
— В его время, — продолжал Артур, — людские души захлестнула мощная волна эгоизма. Правда и Неправда как-то незаметно превратились в Прибыль и Убыток, а Религия сделалась родом коммерческой сделки. И мы должны радоваться, что наши проповедники всё же приобретают более высокие понятия о жизни.
— Но не почерпывают ли они снова и снова такие взгляды из Библии? — отважился спросить я.
— Не из Библии как целого, — ответил Артур. — Несомненно, что в Ветхом Завете награды и наказания неизменно рассматриваются в качестве мотивов для поступков. Это наилучшая тактика по отношению к детям, а израильтяне, похоже, в умственном плане были совершенные дети. Мы ведь тоже поначалу руководим нашими детьми, но мы как можно раньше начинаем обращаться к их врождённому чувству Правды и Неправды, и когда эта фаза благополучно пройдена, мы обращаемся к высочайшему мотиву из всех — желанию приблизиться и соединиться с Высшим Благом. Я думаю, вы поймёте, что именно в этом и заключается учение Библии как целого, начиная со слов «чтобы продлились дни твои на земле» [61], и кончая словами «будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» [62].
Некоторое время мы молчали, затем Артур продолжал в ином ключе.
— А теперь взгляните на церковные гимны. Насколько они все заражены эгоизмом! Не много можно найти столь же убогих образчиков людского творчества, как некоторые современные гимны.
Я процитировал строфу
«Коль мы своё Тебе дадим —
Сторицей дашь Ты нам самим,
И вот мы радостно дарим,
Даритель наш!»
— Вот именно, — мрачно отозвался Артур. — Типичное стихотворение. Этим же была пропитана последняя проповедь на тему милостыни, которую я слышал. Приведя много толковых доводов в пользу милостыни, священник закончил словами: «И за все ваши деяния вам воздастся сторицей!» Низменнийший из мотивов, который только можно предложить людям, знающим, что такое самопожертвование, и могущим оценить великодушие и героизм! Толковать о Первородном Грехе! — продолжал он с умножающейся горечью. — Можно ли представить себе более сильное доказательство Первородного Блага, которое несомненно присутствует в нашем народе, чем тот факт, что Религия вот уже сотню лет преподносится нам как коммерческая спекуляция, и тем не менее мы всё ещё верим в Бога?
— Долго это не продлилось бы, — задумчиво проговорила леди Мюриел, — если бы Оппозиция не оказалась практически безгласной — находясь, как говорят французы, в пределах lacloture[63]. Ведь в любом лекционном зале или в компании нас, мирян, такое учение очень скоро освистали бы.
— Верю, что так, — сказал Артур, — и хотя я и не желаю видеть «ссоры в церкви» узаконенными, должен сказать, что наши священнослужители наслаждаются воистину огромными привилегиями — которые они едва ли заслужили и которыми они ужасно злоупотребляют. Мы предоставляем такому человеку кафедру и фактически говорим ему: «Можешь стоять здесь и проповедовать нам целых полчаса. Мы ни словом тебя не перебьём. Выскажи всё, что сочтёшь нужным!» И что же мы получаем от него взамен? Пустую болтовню, которая, будучи адресована вам за обеденным столом, заставит вас возмутиться: «Он что, за дурака меня считает?»
Возвращение Эрика с прогулки остановило прилив Артурова красноречия, и, поговорив минуту-другую на более светские темы, мы стали прощаться. Леди Мюриел проводила нас до ворот.
— Вы так много рассказали мне, о чём стоит подумать, — с чувством произнесла она, подавая Артуру свою руку. — Я так рада, что вы приходили! — И от её слов бледное измождённое лицо моего друга засветилось радостью.
А во вторник, когда Артур казался не расположенным побродить подольше даже со мной, я предпринял дальнюю прогулку в одиночестве, но предварительно взял с него слово, что он не станет торчать над книгами весь день, а лучше встретит меня близ Усадьбы, когда подойдёт время чаепития. На обратном пути я проходил станцию и как раз заметил приближающийся дневной поезд, поэтому сбежал по лестнице на перрон, чтобы поглазеть на приезжих. Никто из них не вызвал у меня особого интереса, и когда поезд опустел, а платформа очистилась, я обнаружил, что надо бы поспешить, если я желаю попасть в Усадьбу к пяти.
Когда я дошёл до конца платформы, с которого в верхний мир вела крутая лестница с неравномерно устроенными деревянными ступенями, я заметил двух приезжих, очевидно, только что сошедших с поезда, но которые каким-то чудным образом совершенно ускользнули ранее от моего взгляда, хотя пассажиров было совсем немного. Это были молодая женщина и девочка-ребёнок; первая, насколько можно было определить по её виду, являлась няней, а может и гувернанткой, присматривающей за девочкой, чьё милое личико даже ещё более чем её наряд, указывало на особу более высокого класса, чем взрослая спутница.
Лицо девочки было милым, но в то же время имело утомлённый и печальный вид, оно рассказывало повесть (по крайней мере, я читал её) многих болезней и страданий, перенесённых терпеливо и безропотно. При ходьбе девочка опиралась на небольшой костылик; теперь она, правда, стояла, грустно глядя вверх на высокую лестницу — словно бы собиралась с духом, чтобы начать трудный подъём.
Бывают в жизни такие мгновения, когда вдруг человек начинает что-то говорить — и бывают мгновения, когда вдруг человек начинает что-то делать — совершенно машинально, как рефлекторное действие, по выражению физиологов (которые имеют в виду, надо думать, как раз действие без рефлексии, наподобие того как слово «лысый» некоторые производят от указания на факт, что данная голова лишена «леса»). Так, мы зажмуриваемся при малейшей опасности, что в глаз что-то влетит, и так же мы говорим: «Давайте поднесу ребёнка по лестнице». Произошло нечто похожее: не то чтобы сначала мне в голову пришла мысль предложить помощь, а уж потом я высказался, нет, первым толчком к оказанию помощи был звук моего собственного голоса, а также осознание того, что я уже попросился помогать. Спутница девочки замерла, с сомнением переводя взгляд со своей питомицы на мою персону и назад на ребёнка.
— Ты, согласна, милая?
Но ни тени сомнения не шевельнулось в головке девочки — она только нетерпеливо протянула ручки, чтобы её подняли.
— Пожалуйста! — только и сказала она, и на её маленьком страдальческом личике промелькнула слабая улыбка. Я как можно бережнее поднял её на руки, и её тоненькие ручки тут же доверчиво обвили мою шею.
Она почти ничего не весила; она была настолько невесома, что у меня на мгновение появилась пресмешная мысль, будто с ней на руках мне даже легче будет подниматься по лестнице, чем без неё; и когда мы достигли проходящей поверху дороги с её колеями от телег и выпирающими из-под земли валунами — а ведь всё это были труднопреодолимые препятствия для моей хромоножки — у меня невольно вырвалось: «Давайте уж пронесу её немного дальше», — и произнёс я это даже до того, как установил какую-то связь между корявостью дороги и моей нежной ношей.
— Не хотелось бы затруднять вас, сударь! — воскликнула няня. — На ровном месте она сама справится.
Но ручонка, обвивавшая мою шею, при няниных словах ухватилась за меня ещё крепче, и я поспешил заверить женщину:
— Она совсем ничего не весит. Просто пронесу её немного дальше. Нам по пути.
Няня больше не возражала, и следующий голос, который я услышал, принадлежал шумному босоногому мальчугану с метлой на плече, который выбежал на дорогу и притворился, будто собирается вымести перед нами совершенно сухой участок земли.
— Дайте полпенни! — пропищал сорванец с широченной ухмылкой на чумазом лице.
— Не давайте ему полпенни! — воскликнула девчушка у меня на руках. — Он такой лентяй! — И она рассмеялась смехом, в котором разлилась такая звонкая мелодичность, какую я не слыхал ещё ни у кого, кроме Сильвии. К моему изумлению мальчуган и сам присоединился к её смеху, а потом побежал по дороге вперёд и исчез в проломе изгороди.
Но спустя минуту он показался вновь, уже избавившись от своей метлы и каким-то чудесным способом раздобыв роскошный букет цветов.
— Купите букетик, купите букетик! Всего за полпенни! — припевал он, монотонно растягивая слова — заправский нищий!
— Не покупайте! — вынесла эдикт Её Величество, глядя сверху вниз на шумное существо у своих ног с надменной презрительностью, которая, как мне показалось, удивительным образом смешивалась с заботливым интересом.
Но теперь я взбунтовался и проигнорировал монарший приказ. Не смог я отказаться от таких чудесных цветов, к тому же по виду совершенно диковинных, из-за требования какой-то девчонки, хотя бы и самой властной. Я купил букет, и мальчишка, спрятав полпенни себе за щеку, перекувырнулся через голову, словно желал удостовериться, является ли человеческое существо столь же надёжным хранилищем, как и обычный кошель.
Со всё возрастающим изумлением я крутил в руках свой букет и рассматривал цветок за цветком, всякий раз убеждаясь, что не способен припомнить, будто видел хоть какой-то из них когда-либо в жизни. В конце концов я решил обратиться к няне: «Неужели эти цветы прямо здесь и растут?» — но слова замерли у меня на языке. Няня пропала!
— Теперь вы, если хотите, можете опустить меня на землю, — как ни в чём не бывало промолвила Сильвия.
Я молча повиновался, только и подумал: «Не сон ли это?» — как Сильвия и Бруно обступили меня с двух боков и с доверчивой готовностью детства завладели моими руками.
— А вы будете побольше, чем когда я встретил вас в том лесу! — пробормотал я. — Мне даже думается, что нам нужно знакомиться по-новому. Ведь большую часть вас я раньше не видел.
— Замечательно! — весело откликнулась Сильвия. — Это Бруно. Коротко, правда? У него всего одно имя!
— У меня есть и другое имя, — запротестовал Бруно, неодобрительно глядя на свою Церемониймейстершу. — Это имя — Эсквайр!
— Ах, верно, я и забыла, — поправилась Сильвия. — Бруно, Эсквайр!
— Неужели вы нарочно пришли, чтобы повидаться со мной, детишки? — спросил я.
— Мы же обещали, что придём во вторник, — объяснила Сильвия. — Подходящего мы сейчас роста? Как обыкновенные дети?
— Да, ростом вы совершенно как дети, — ответил я (мысленно добавив: «Но какие же вы необыкновенные дети!»). — А что стало с няней?
— Исчезла! — горестно ответил Бруно.
— Она, значит, не такая прочная — не то что вы с Сильвией?
— Да. До неё нельзя дотрагиваться, понимаете? Если на неё натыкаешься, то проходишь насквозь.
— Я уже думала, что вы и сами это поняли, — сказала Сильвия. — Бруно случайно толкнул её на телеграфный столб. И она разломалась на две половинки. Но вы не туда смотрели.
Я почувствовал, что и вправду упустил случай видеть такое событие как «разламывание» няни на две половинки, а ведь второй раз в жизни этого не произойдёт у вас на глазах!
— А когда вы догадались, что это Сильвия? — спросил Бруно.
— Я и не догадался, пока она не стала Сильвией, — сказал я. — Но где вы раздобыли такую няню?
— Бруно соорудил, — ответила Сильвия. — Её звали Помело.
— Памела?
— Нет, Памела не получилась. Вышло Помело.
— И как же ты соорудил Помело, Бруно?
— Меня Профессор научил, — сказал Бруно. — Набираете в грудь побольше воздуха…
— Ой, Бруно! — перебила Сильвия. — Профессор же не велел никому рассказывать!
— Но тогда кто приделал ей голос? — не мог я успокоиться.
— Не хотелось бы затруднять вас, сударь! На ровном месте она сама справится.
Бруно весело рассмеялся, когда я завертел головой вправо-влево, высматривая, кто говорит.
— Это же я! — радостно объявил он уже своим собственным голосом.
— На ровном месте ей и впрямь ничего не грозит, — сказал я. — А вот я сел в лужу.
Тем временем мы подошли к Усадьбе.
— Вот здесь и живут мои друзья. Не хотите ли зайти выпить с ними чаю?
Бруно запрыгал от радости, а Сильвия сказала:
— Мы бы не прочь. Тебе ведь хочется чаю, правда, Бруно? Он ведь так и живёт без чая, — объяснила она мне, — с тех пор как мы покинули Запределье.
— Да и там был не очень хороший чай! — вставил Бруно. — Сильно cлабый.
.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 57 — Евангелие от Матфея, гл. 18, ст. 20. 58 — Бытие, гл. 28, ст. 16 и 17. 59 — на виду (франц.). 60 — Уильям Пэйли (1743—1805) — английский теолог, предтеча так называемого утилитаризма, ставшего широко популярным в Англии в девятнадцатом веке благодаря сочинениям Бентама. Утилитаризм собственно есть теория полезности моральных норм; иными словами, он трактует пользу как основу нравственности и критерий различения добра и зла. Осуждение цитированного положения Пэйли (из главы XXXI его «Принципов моральной и политической философии», 1785) резко выделяет Кэрролла из ряда английских мыслителей и морализаторов девятнадцатого века. Даже знаменитый своим свободомыслием Уильям Хэзлитт писал в «Застольных беседах»: «Едва ли не единственное безыскусственное и смелое суждение, которое можно найти в „Моральной философии“ Пэйли… таково: подавая милостыню обыкновенным нищим, нужно думать не столько об их пользе, сколько об ущербе, понесённом теми, кто им в милосердии отказал» (Хэзлитт У. Застольные беседы. М., «Наука», «Ладомир». С. 441. Пер. М. В. Куренной). Из тех, чьи взгляды полностью совпадали с Кэрролловыми в этом вопросе, мы можем, однако, назвать великие имена Шелли, жившего в довикторианскую эпоху (утонул в 1822 г.), и, на континенте, Шопенгауэра (ум. в 1860 г.). 61 — Исход, гл. 20, ст. 12. Фрагмент одной из Десяти заповедей («Почитай отца твоего и мать…»), данных Моисею на горе Синай впервые представшим перед ним Богом «в третий месяц по исходе сынов Израиля из земли Египетской». 62 — Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 48. Из первой изложенной в Евангелии проповеди Иисуса перед учениками (Нагорной). 63 — монастырской ограды (франц.).
|
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА 19. ЧТО ТАКОЕ ПШИК
Всю следующую неделю я ничего не слышал об обитателях Эшли-Холла: Артур был слишком подавлен. Как ни были мы привязаны к этим людям, после пикника, столь богатого, впечатлениями, эта привязанность подверглась немалому испытанию и могла его не выдержать. Однако в воскресенье мы пошли в церковь, и Артур предложил навестить Графа: наши знакомые говорили, что он не здоров. Я охотно согласился.
В графском саду мы встретили Эрика. Он подробно рассказал о состоянии больного, который все еще лежал в постели, под присмотром Леди Мюриэл.
– Вы пойдете с нами в церковь? – спросил я.
– Благодарю, нет, – вежливо ответил он. – Я не люблю… поучений. Церковь – превосходное учреждение, особенно для бедняков. Конечно, в армии мне приходится идти туда со своими людьми, это обязанность командира. Но здесь я частное лицо, никому не известное, так что местные жители, надеюсь, меня простят. Проповеди, особенно в провинциальных церквях, наводят на меня уныние, а это грех.
Артур был тих, пока мы не отошли на достаточное расстояние. Тогда он сказал почти неслышно:
– Где двое или трое собрались вместе во имя Мое, там и Я среди них.
– Да, – согласился я, – без сомнения, именно этого принципа придерживается почти каждый прихожанин.
– И когда он идет в церковь, – предположил Артур, – то, на-верное, повторяет слова: верую в апостольскую церковь.
Мы с ним мыслили синхронно, оттого беседа наша выходила слишком лаконичной.
Показалась церквушка, в которую тянулся поток прихожан – главным образом рыбаков с их семьями.
О самой церковной службе иной современный эстет (особенно религиозный эстет) назвал бы ее слишком простой и архаичной, но для меня, лондонца, не искушенного в модернизациях, здесь было немало приятных впечатлений.
Не было никакой театральности, ложной значительности, мертвенности и скуки. И когда мы вышли из церкви, мне хотелось повторить слова Иакова: «Бог пребывает в месте сем. И это дом Бога, и это – врата небес».
– Да, – сказал, Артур, как бы в ответ моим мыслям, – службы «высокой церкви» скоро обращаются в чистую формалистику. Люди расценивают их как представления. И это плохо, особенно для детей.
Когда мы, возвращаясь, проходили мимо Эшли-Холла, то увидели Графа и Леди Мюриэл в саду (Эрик ушел на прогулку).
Мы присоединились к ним, и вскоре заговорили о только что выслушанной проповеди об эгоизме.
– Как изменились наши проповедники, – заметил Артур, – с тех пор как Вильям Пэйли дал крайне эгоистичное определение добродетели: делать добро человечеству, повинуясь воле Божьей и ради постоянного чувства счастья.
Леди Мюриэл посмотрела на него с интересом, но, по-видимому, она интуитивно угадала то, что я понял после многих лет общения с Артуром: чтобы постичь его самые глубокие мысли, нужно не спрашивать, не возражать, а просто дать ему выговориться.
– В то время, – продолжал он, – мощные приливы и отливы эгоизма проходили по плоскости человеческой мысли. Правда и Неправда так или иначе были конвертированы в Выгоду и Убыток, и Религия стала своего рода коммерческой сделкой. Так что мы можем быть благодарны проповедникам за то, что они все-таки пыта-ются привить нам благородное представление о жизни.
– Но разве не в Библии содержится точка зрения, о которой вы говорите? – рискнул спросить я.
– Не во всей Библии, – сказал Артур, – но в Ветхом Завете – без сомнения. Там награда или наказание – главные побудительные мотивы любого действия. Это годится для детей, а древние израильтяне – сущие дети. Поначалу и мы воспитываем своих детей так же, но мы как можно скорее начинаем обращаться к их врожденному чувству хорошего и плохого. А когда эта стадия благополучно оказывается пройденной, мы говорим о высшем побуждении к действию – о стремлении подражать Совершенному Добру. «Отче наш», по крайней мере, выражает именно это стремление.
Мы помолчали некоторое время, затем Артур продолжил:
– А теперь вспомните современные гимны, проповеди и подумайте, насколько повредил им человеческий эгоизм. Все они об одном: творите добро – и вам воздастся тысячекратно. Как вам нравится эта моральная бухгалтерия? Как будто не существует любви, самопожертвования, великодушия! А рассуждения о первородном грехе! – продолжал он с нарастающей горечью. – Вы можете представить более веский аргумент в пользу изначальной безгрешности человека, нежели то, что, несмотря на столь явный коммерческий подход к религии, мы при этом еще сохраняем веру в Бога?
– Неужели всё зашло так далеко? – задумчиво сказала Леди Мюриэл. – Разве оппоненты данной точки зрения не могут победить в дискуссиях?
– Главное – не доводить дискуссии до конфронтации, – ответил Артур. – Тем более, что проповедники сами не идеальны. Мы ставим человека за кафедру и говорим: учите нас добру; в течение получаса мы не перебьем вас ни единым звуком, мы – ваши. Но что он дает нам в ответ? Поток банальностей, которые, будь они произнесены во время застольной беседы, вызвали бы у присутствующих недоумение: за кого нас принимают?
Возвращение Эрика с прогулки побудило Артура дать отдохнуть фонтану своего красноречия. Мы из вежливости задержались еще на несколько минут, поговорили о разных пустяках и откланялись. Леди Мюриэл любезно проводила нас до ворот.
– Вы дали мне пищу для серьезных размышлений, – сказала она очень искренне и протянула на прощание руку Артуру. – Я так вам благодарна!
Его лицо порозовело от удовольствия.
Во вторник я отправился в Эшли-Холл (Артур ушел с головой в свои книги, но мы условились, что вечером мы встретимся с ним у Графа). По дороге я завернул на станцию. Как раз пришел полуденный поезд, и я некоторое время удовлетворял свое праздное любопытство, разглядывая пассажиров. Когда опустел поезд, а затем и платформа, я подумал, что нужно идти, если я хочу попасть в Эш-ли-Холл к пяти.
Находясь у края платформы, возле деревянной лестницы, ведущей наверх, к дороге, я заметил двух пассажиров, вероятно прибывших поездом, но почему-то ускользнувших из поля моего зрения (что довольно странно, ибо пассажиров было немного). Это были молодая женщина и маленькая девочка, вероятно, бонна с воспитанницей – это было видно не только по церемонному пове-дению старшей, но и по платью девочки – более роскошному, чем у ее спутницы.
Лицо у девочки было холеное, но изможденное и печальное. На нем как будто была нанесена повесть – я словно читал ее – о бо-лезни и страдании, мужественно переносимых. Видно было, что восхождение дается девочке с трудом. Она была хромоножка, но старалась это скрыть.
Я подошел к ним и спросил девочку:
– Позволите помочь вам, дорогая?
Дама настороженно посмотрела на меня, а девочка улыбнулась и ответила:
– Да, благодарю вас, сэр.
Я подхватил ее на руки и с большой осторожностью понес ее вверх. Девочка доверчиво обхватила мою шею ручонками. Она была очень легка – почти невесома, как солнечный лучик. Мы уже поднялись, но каменистая дорога была бы тяжела для больной девочки, и я решил нести ее дальше.
– Вы что-то слишком затрудняете себя, сэр, – сказала гувернантка.
– Что вы, это совсем не трудно, – возразил я. – Идемте.
Возражений больше не последовало. Но тут появилось новое действующее лицо – босой и оборванный мальчишка. В одной руке он почему-то держал старый – и, видимо, сломанный, пульверизатор.
– Подайте пень, – скорее потребовал, чем попросил, ухмыляясь, малолетний башибузук.
– Не давайте ему пенни! – воскликнула маленькая леди у меня на руках.
Тон этих слова был, однако, не столь суровым, как можно было ожидать.
– Это просто бездельник! – и она нежно рассмеялась, и, что еще удивительнее, рассмеялся маленький разбойник.
Затем он брызнул какой-то жидкостью из пульверизатора, в воздухе образовалось облачко, а когда оно рассеялось, у мальчишки в руке оказался довольно милый букет незнакомых мне цветов.
– Купите цветочки, мистер-сэр! – заявил мальчишка. – Всего пень.
Он пытался растягивать слова, чтобы выходило жалостнее, как у профессионального нищего, но такая манера плохо ему давалась.
– Не покупайте это! – слова юной леди прозвучали как приказ Ее Величества. Но смотрела она не презрительно, а скорее с интересом.
Я рискнул не выполнить приказ – уж слишком хороши были цветы. Я дал ребенку пенни, он засунул монетку в рот, словно в копилку.
– Эти цветы растут здесь? – спросил я, оборачиваясь к бонне. И вдруг онемел: бонна исчезла!
– Вы можете опустить меня на землю, – сказала Сильви. – Я прекрасно дойду сама.
Я повиновался, а потом спросил:
– Это сон?
Сильви и Бруно шли рядом, ухватив меня за руки.
– Вы так изменились с нашей последней встречи, – сказал я. – Может, нам снова познакомиться?
– Очень хорошо! – весело ответила Сильви. – Это – Бруно. Коротко и ясно. У него только одно имя.
– Не только! – яростно возразил Бруно. – Еще нужно добавить: эсквайр.
– О да! – поправилась она и сказала, как завзятый церемониймейстер: – Бруно, эсквайр!
– И вы прибыли сюда, чтобы встретить меня, дети? – спросил я.
– Вы же знаете, мы уехали во вторник, – ответила Сильви. – Кстати, мы нормального роста для обычных детей?
– Абсолютно нормального, – ответил я, а про себя подумал: «Смотря для каких детей».
– А что случилось с гувернанткой?
– Она испарилась! – с восторгом объявил Бруно.
– Она не была настоящей, как вы? – поинтересовался я.
– Не совсем. Она существовала некоторое время, вы даже могли бы ее потрогать.
– Вы могли бы даже заметить, как она появилась, но вы смотрели в другую сторону, – сказала Сильви. – Бруно, стоя возле телеграфа, сделал ее из двух пшиков.
Я почувствовал, что пропустил нечто выдающееся: проследить от первого до последнего мгновения жизнь гувернантки, сделанной из двух пшиков.
– А вы, небось, думали, что ее сделала Сильви? – спросил Бруно.
– О нет, я ни о чем таком не думал, – успокоил я его. – Но как это выглядит, Бруно?
– Элементарно, – ответил мой юный друг. – Меня научил Профессор. Он изобрел эту брызгалку – видите? Там внутри находится такая штука, из которой вы можете сделать всё, чево хотите.
– О, Бруно! – укоризненно сказала Сильви. – Профессор просил об этом не рассказывать.
– Но, простите, она же говорила! – воскликнул я. – Кто же ее озвучивал?
– Да, вы много чево хотите знать, сэр! – засмеялся Бруно. – А она неплохо смотрелась бы на картинке.
Вскоре мы добрались до Эшли-Холла.
– Здесь живут мои большие друзья, – сказал я. – Надеюсь, вы не откажетесь заглянуть к ним на чай?
Бруно запрыгал от восторга, а Сильви сказала сдержанно:
– Да, разумеется, мы не откажемся. Бруно, вы, по-моему, хотели чаю?
И пояснила, обернувшись ко мне:
– Он не успел выпить чаю, потому что мы уехали из Закордона.
– Тоже мне чай! – прокомментировал Бруно. – Так, одно название.
.
____________________________________________________
***