Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
Рис. Harry Furniss (1889).
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER 14.
FAIRY-SYLVlE.
For a full month the business, for which I had returned to London, detained me there: and even then it was only the urgent advice of my physician that induced me to leave it unfinished and pay another visit to Elveston.
Arthur had written once or twice during the month; but in none of his letters was there any mention of Lady Muriel. Still, I did not augur ill from his silence: to me it looked like the natural action of a lover, who, even while his heart was singing «She is mine!», would fear to paint his happiness in the cold phrases of a written letter, but would wait to tell it by word of mouth. «Yes,» I thought, «I am to hear his song of triumph from his own lips!»
The night I arrived we had much to say on other matters: and, tired with the journey, I went to bed early, leaving the happy secret still untold. Next day, however, as we chatted on over the remains of luncheon, I ventured to put the momentous question. «Well, old friend, you have told me nothing of Lady Muriel—nor when the happy day is to be?»
«The happy day,» Arthur said, looking unexpectedly grave, «is yet in the dim future. We need to know—or, rather, she needs to know me better. I know her sweet nature, thoroughly, by this time. But I dare not speak till I am sure that my love is returned.»
«Don’t wait too long!» I said gaily. «Faint heart never won fair lady!»
«It is ‘faint heart,’ perhaps. But really I dare not speak just yet.»
«But meanwhile,» I pleaded, «you are running a risk that perhaps you have not thought of. Some other man—»
«No,» said Arthur firmly. «She is heart-whole: I am sure of that. Yet, if she loves another better than me, so be it! I will not spoil her happiness. The secret shall die with me. But she is my first— and my only love!»
«That is all very beautiful sentiment,» I said, «but it is not practical.
It is not like you.
He either fears his fate too much,
Or his desert is small,
Who dares not put it to the touch,
To win or lose it all.»
«I dare not ask the question whether there is another!» he said passionately. «It would break my heart to know it!»
«Yet is it wise to leave it unasked? You must not waste your life upon an ‘if’!»
«I tell you I dare not!’, «May I find it out for you?» I asked, with the freedom of an old friend.
«No, no!» he replied with a pained look. «I entreat you to say nothing. Let it wait.»
«As you please,» I said: and judged it best to say no more just then. «But this evening,» I thought, «I will call on the Earl. I may be able to see how the land lies, without so much as saying a word!»
It was a very hot afternoon—too hot to go for a walk or do anything— or else it wouldn’t have happened, I believe.
In the first place, I want to know—dear Child who reads this!—why Fairies should always be teaching us to do our duty, and lecturing us when we go wrong, and we should never teach them anything? You can’t mean to say that Fairies are never greedy, or selfish, or cross, or deceitful, because that would be nonsense, you know. Well then, don’t you think they might be all the better for a little lecturing and punishing now and then?
I really don’t see why it shouldn’t be tried, and I’m almost sure that, if you could only catch a Fairy, and put it in the corner, and give it nothing but bread and water for a day or two, you’d find it quite an improved character—it would take down its conceit a little, at all events.
The next question is, what is the best time for seeing Fairies? I believe I can tell you all about that.
The first rule is, that it must be a very hot day—that we may consider as settled: and you must be just a little sleepy—but not too sleepy to keep your eyes open, mind. Well, and you ought to feel a little—what one may call «fairyish «—the Scotch call it «eerie,» and perhaps that’s a prettier word; if you don’t know what it means, I’m afraid I can hardly explain it; you must wait till you meet a Fairy, and then you’ll know.
And the last rule is, that the crickets should not be chirping. I can’t stop to explain that: you must take it on trust for the present.
So, if all these things happen together, you have a good chance of seeing a Fairy—or at least a much better chance than if they didn’t.
The first thing I noticed, as I went lazily along through an open place in the wood, was a large Beetle lying struggling on its back, and I went down upon one knee to help the poor thing to its feet again. In some things, you know, you ca’n’t be quite sure what an insect would like: for instance, I never could quite settle, supposing I were a moth, whether I would rather be kept out of the candle, or be allowed to fly straight in and get burnt—or again, supposing I were a spider, I’m not sure if I should be quite pleased to have my web torn down, and the fly let loose—but I feel quite certain that, if I were a beetle and had rolled over on my back, I should always be glad to be helped up again.
So, as I was saying, I had gone down upon one knee, and was just reaching out a little stick to turn the Beetle over, when I saw a sight that made me draw back hastily and hold my breath, for fear of making any noise and frightening the little creature a way.
Not that she looked as if she would be easily frightened: she seemed so good and gentle that I’m sure she would never expect that any one could wish to hurt her. She was only a few inches high, and was dressed in green, so that you really would hardly have noticed her among the long grass; and she was so delicate and graceful that she quite seemed to belong to the place, almost as if she were one of the flowers. I may tell you, besides, that she had no wings (I don’t believe in Fairies with wings), and that she had quantities of long brown hair and large earnest brown eyes, and then I shall have done all I can to give you an idea of her.
Sylvie (I found out her name afterwards) had knelt down, just as I was doing, to help the Beetle; but it needed more than a little stick for her to get it on its legs again; it was as much as she could do, with both arms, to roll the heavy thing over; and all the while she was talking to it, half scolding and half comforting, as a nurse might do with a child that had fallen down.
«There, there! You needn’t cry so much about it. You’re not killed yet—though if you were, you couldn’t cry, you know, and so it’s a general rule against crying, my dear! And how did you come to tumble over? But I can see well enough how it was—I needn’t ask you that— walking over sand-pits with your chin in the air, as usual. Of course if you go among sand-pits like that, you must expect to tumble. You should look.»
The Beetle murmured something that sounded like «I did look,» and Sylvie went on again.
«But I know you didn’t! You never do! You always walk with your chin up—you’re so dreadfully conceited. Well, let’s see how many legs are broken this time. Why, none of them, I declare! And what’s the good of having six legs, my dear, if you can only kick them all about in the air when you tumble? Legs are meant to walk with, you know. Now don’t begin putting out your wings yet; I’ve more to say. Go to the frog that lives behind that buttercup—give him my compliments—Sylvie’s compliments—can you say compliments’?»
The Beetle tried and, I suppose, succeeded.
«Yes, that’s right. And tell him he’s to give you some of that salve I left with him yesterday. And you’d better get him to rub it in for you. He’s got rather cold hands, but you mustn’t mind that.»
I think the Beetle must have shuddered at this idea, for Sylvie went on in a graver tone. «Now you needn’t pretend to be so particular as all that, as if you were too grand to be rubbed by a frog. The fact is, you ought to be very much obliged to him. Suppose you could get nobody but a toad to do it, how would you like that?»
There was a little pause, and then Sylvie added «Now you may go. Be a good beetle, and don’t keep your chin in the air.» And then began one of those performances of humming, and whizzing, and restless banging about, such as a beetle indulges in when it has decided on flying, but hasn’t quite made up its mind which way to go. At last, in one of its awkward zigzags, it managed to fly right into my face, and, by the time I had recovered from the shock, the little Fairy was gone.
I looked about in all directions for the little creature, but there was no trace of her—and my ‘eerie’ feeling was quite gone off, and the crickets were chirping again merrily—so I knew she was really gone.
And now I’ve got time to tell you the rule about the crickets. They always leave off chirping when a Fairy goes by—because a Fairy’s a kind of queen over them, I suppose—at all events it’s a much grander thing than a cricket—so whenever you’re walking out, and the crickets suddenly leave off chirping, you may be sure that they see a Fairy.
I walked on sadly enough, you may be sure. However, I comforted myself with thinking «It’s been a very wonderful afternoon, so far. I’ll just go quietly on and look about me, and I shouldn’t wonder if I were to come across another Fairy somewhere.»
Peering about in this way, I happened to notice a plant with rounded leaves, and with queer little holes cut in the middle of several of them. «Ah, the leafcutter bee!» I carelessly remarked—you know I am very learned in Natural History (for instance, I can always tell kittens from chickens at one glance)—and I was passing on, when a sudden thought made me stoop down and examine the leaves.
Then a little thrill of delight ran through me —for I noticed that the holes were all arranged so as to form letters; there were three leaves side by side, with «B,» «R,» and «U» marked on them, and after some search I found two more, which contained an «N» and an «O.»
And then, all in a moment, a flash of inner light seemed to illumine a part of my life that had all but faded into oblivion—the strange visions I had experienced during my journey to Elveston: and with a thrill of delight I thought «Those visions are destined to be linked with my waking life!»
By this time the ‘eerie’ feeling had come back again, and I suddenly observed that no crickets were chirping; so I felt quite sure that «Bruno was somewhere very near.
And so indeed he was—so near that I had very nearly walked over him without seeing him; which would have been dreadful, always supposing that Fairies can be walked over my own belief is that they are something of the nature of Will-o’-the-wisps: and there’s no walking over them.
Think of any pretty little boy you know, with rosy cheeks, large dark eyes, and tangled brown hair, and then fancy him made small enough to go comfortably into a coffee-cup, and you’ll have a very fair idea of him.
«What’s your name, little one?» I began, in as soft a voice as I could manage. And, by the way, why is it we always begin by asking little children their names? Is it because we fancy a name will help to make them a little bigger? You never thought of as king a real large man his name, now, did you? But, however that may be, I felt it quite necessary to know his name; so, as he didn’t answer my question, I asked it again a little louder. «What’s your name, my little man?»
«What’s oors?» he said, without looking up.
I told him my name quite gently, for he was much too small to be angry with.
«Duke of Anything?» he asked, just looking at me for a moment, and then going on with his work.
«Not Duke at all,» I said, a little ashamed of having to confess it.
«Oo’re big enough to be two Dukes,» said the little creature.
«I suppose oo’re Sir Something, then?»
«No,» I said, feeling more and more ashamed. «I haven’t got any title.»
The Fairy seemed to think that in that case I really wasn’t worth the trouble of talking to, for he quietly went on digging, and tearing the flowers to pieces.
After a few minutes I tried again. «Please tell me what your name is.»
«Bruno,» the little fellow answered, very readily. «Why didn’t oo say ‘please’ before?»
«That’s something like what we used to be taught in the nursery,» I thought to myself, looking back through the long years (about a hundred of them, since you ask the question), to the time when I was a little child. And here an idea came into my head, and I asked him «Aren’t you one of the Fairies that teach children to be good?»
«Well, we have to do that sometimes,» said Bruno, «and a dreadful bother it is.» As he said this, he savagely tore a heartsease in two, and trampled on the pieces.
«What are you doing there, Bruno?» I said.
«Spoiling Sylvie’s garden,» was all the answer Bruno would give at first. But, as he went on tearing up the flowers, he muttered to himself «The nasty cross thing wouldn’t let me go and play this morning,—said I must finish my lessons first—lessons, indeed! I’ll vex her finely, though!»
«Oh, Bruno, you shouldn’t do that!» I cried.
«Don’t you know that’s revenge? And revenge is a wicked, cruel, dangerous thing!»
«River-edge?» said Bruno. «What a funny word! I suppose oo call it cruel and dangerous ’cause, if oo wented too far and tumbleded in, oo’d get drownded.»
«No, not river-edge,» I explained: «revenge» (saying the word very slowly). But I couldn’t help thinking that Bruno’s explanation did very well for either word.
«Oh!» said Bruno, opening his eyes very wide, but without trying to repeat the word.
«Come! Try and pronounce it, Bruno!» I said, cheerfully. «Re-venge, re-venge.»
But Bruno only tossed his little head, and said he couldn’t; that his mouth wasn’t the right shape for words of that kind. And the more I laughed, the more sulky the little fellow got about it.
«Well, never mind, my little man!» I said.
«Shall I help you with that job?»
«Yes, please,» Bruno said, quite pacified.
«Only I wiss I could think of somefin to vex her more than this. Oo don’t know how hard it is to make her angry!»
«Now listen to me, Bruno, and I’ll teach you quite a splendid kind of revenge!»
«Somefin that’ll vex her finely?» he asked with gleaming eyes.
«Something that will vex her finely. First, we’ll get up all the weeds in her garden. See, there are a good many at this end quite hiding the flowers.»
«But that won’t vex her!» said Bruno.
«After that,» I said, without noticing the remark, «we’ll water this highest bed—up here. You see it’s getting quite dry and dusty.»
Bruno looked at me inquisitively, but he said nothing this time.
«Then after that,» I went on, «the walks want sweeping a bit; and I think you might cut down that tall nettle—it’s so close to the garden that it’s quite in the way—»
«What is oo talking about?» Bruno impatiently interrupted me.
«All that won’t vex her a bit!»
«Won’t it?» I said, innocently. «Then, after that, suppose we put in some of these coloured pebbles—just to mark the divisions between the different kinds of flowers, you know. That’ll have a very pretty effect.»
Bruno turned round and had another good stare at me. At last there came an odd little twinkle into his eyes, and he said, with quite a new meaning in his voice, «That’ll do nicely. Let’s put ’em in rows— all the red together, and all the blue together. «
«That’ll do capitally,» I said; «and then—what kind of flowers does Sylvie like best?»
Bruno had to put his thumb in his mouth and consider a little before he could answer. «Violets,» he said, at last.
«There’s a beautiful bed of violets down by the brook—»
«Oh, let’s fetch ’em!» cried Bruno, giving a little skip into the air. «Here! Catch hold of my hand, and I’ll help oo along. The grass is rather thick down that way.»
I couldn’t help laughing at his having so entirely forgotten what a big creature he was talking to. «No, not yet, Bruno,» I said: «we must consider what’s the right thing to do first. You see we’ve got quite a business before us.»
«Yes, let’s consider,» said Bruno, putting his thumb into his mouth again, and sitting down upon a dead mouse.
«What do you keep that mouse for?» I said. «You should either bury it, or else throw it into the brook.»
«Why, it’s to measure with!» cried Bruno.
«How ever would oo do a garden without one? We make each bed three mouses and a half long, and two mouses wide.»
I stopped him, as he was dragging it off by the tail to show me how it was used, for I was half afraid the ‘eerie’ feeling might go off before we had finished the garden, and in that case I should see no more of him or Sylvie. «I think the best way will be for you to weed the beds, while I sort out these pebbles, ready to mark the walks with.»
«That’s it!» cried Bruno. «And I’ll tell oo about the caterpillars while we work.»
«Ah, let’s hear about the caterpillars,» I said, as I drew the pebbles together into a heap and began dividing them into colours.
And Bruno went on in a low, rapid tone, more as if he were talking to himself. «Yesterday I saw two little caterpillars, when I was sitting by the brook, just where oo go into the wood. They were quite green, and they had yellow eyes, and they didn’t see me. And one of them had got a moth’s wing to carry—a great brown moth’s wing, oo know, all dry, with feathers. So he couldn’t want it to eat, I should think—perhaps he meant to make a cloak for the winter?»
«Perhaps,» I said, for Bruno had twisted up the last word into a sort of question, and was looking at me for an answer.
One word was quite enough for the little fellow, and he went on merrily. «Well, and so he didn’t want the other caterpillar to see the moth’s wing, oo know—so what must he do but try to carry it with all his left legs, and he tried to walk on the other set. Of course he toppled over after that.»
«After what?» I said, catching at the last word, for, to tell the truth, I hadn’t been attending much.
«He toppled over,» Bruno repeated, very gravely, «and if oo ever saw a caterpillar topple over, oo’d know it’s a welly serious thing, and not sit grinning like that—and I sha’n’t tell oo no more!»
«Indeed and indeed, Bruno, I didn’t mean to grin. See, I’m quite grave again now.»
But Bruno only folded his arms, and said «Don’t tell me. I see a little twinkle in one of oor eyes—just like the moon.»
«Why do you think I’m like the moon, Bruno?» I asked.
«Oor face is large and round like the moon,» Bruno answered, looking at me thoughtfully. «It doosn’t shine quite so bright—but it’s more cleaner.»
I couldn’t help smiling at this. «You know I sometimes wash my face, Bruno. The moon never does that.»
«Oh, doosn’t she though!» cried Bruno; and he leant forwards and added in a solemn whisper, «The moon’s face gets dirtier and dirtier every night, till it’s black all across. And then, when it’s dirty all over—so—» (he passed his hand across his own rosy cheeks as he spoke) «then she washes it.»
«Then it’s all clean again, isn’t it?»
«Not all in a moment,» said Bruno. «What a deal of teaching oo wants! She washes it little by little—only she begins at the other edge, oo know.»
By this time he was sitting quietly on the dead mouse with his arms folded, and the weeding wasn’t getting on a bit: so I had to say «Work first, pleasure afterwards: no more talking till that bed’s finished.».
.
____________________________________________________
Глава четырнадцатая
ФЕЯ СИЛЬВИЯ
Дело, ради которого мне пришлось вернуться в Лондон, задержало меня на целый месяц. И лишь настойчивые советы моего врача заставили меня бросить все дела и опять ухать в Эльфстон.
Артур за весь этот месяц прислал мне одно или два письма, но ни в одном из них ни словом не упоминалось о леди Мюриэл. Признаться, нельзя сказать, чтобы я захворал от столь упорного молчания: мне казалось, что такое поведение вполне естественно для влюбленного, который, упиваясь победной песнью «Она моя!», звучащей в его сердце, боится омрачить свое счастье холодными фразами письма и просто ждет меня, чтобы самому поведать мне обо всем.
«Да, — подумал я, — я должен услышать эту триумфальную песнь из его уст».
В тот вечер, когда я опять приехал в Эльфстон, у нас была масса других важных тем; к тому же я, устав после долгой поездки, пораньше отправился в постель, так и не узнав сердечных секретов своего друга. На следующий день, когда мы опять разговорились после обеда, я сам вернулся к волновавшему меня вопросу:
— Ну, друг мой, а что же ты ничего не рассказываешь мне о леди Мюриэл и о том, когда настанет день твоего счастья?
— День счастья, — неожиданно грустным тоном отвечал Артур, — откладывается на неопределенное будущее. Оказывается, мы, точнее, она должна получше узнать меня. К тому времени я тоже надеюсь получше узнать мою душеньку. Но я не отважусь заводить разговор о браке до тех пор, пока не увижу, что на мою любовь отвечают взаимностью.
— Смотри не затягивай с этим слишком долго! — весело заметил я. — Робкое сердце никогда не завоюет красавицу!
— Да, пожалуй что так. Но сейчас я просто не смею заводить речь об этом.
— Так можно упустить время, — заметил я. — К тому же ты подвергаешь себя риску, о котором и не подозреваешь. А вдруг какой-нибудь другой мужчина…
— Ну нет, — решительно возразил Артур. — Она — натура цельная: я убежден в этом. А если она и впрямь полюбит человека более достойного, чем я, значит, так тому и быть! Я не стану мешать ее счастью. И пусть тогда моя тайна умрет со мной. А она — она так и останется моей первой и единственной любовью!
— Да, правда, это очень красивое чувство, — заметил я, — но не слишком практичное. Это на тебя непохоже.
Трепещет тот перед судьбой
И счастьем обделен опять,
Кто не дерзнет рискнуть собой,
Чтоб куш сорвать иль проиграть.
— Я ни за что не посмею спросить, есть ли у нее кто-нибудь другой! — порывисто проговорил он. — Этого мое сердце просто не выдержит!
— Но неужели благоразумнее даже не спросить об этом? Почему ты должен разбить свою жизнь из-за какого-то «а вдруг»?
— Говорю тебе, что я просто не смею!
— Хочешь, я спрошу ее об этом? — на правах старинного друга предложил я.
— Нет, ни за что! — в ужасе воскликнул он. — Заклинаю тебя — не делай этого! Давай немного подождем.
— Как тебе угодно, — отвечал я, сочтя за благо не сыпать соль на его сердечные раны. — Кстати, — заметил я, — сегодня вечером я буду на званом ужине у Графа. Так что я своими глазами увижу, как у них обстоят дела, не проронив ни единого слова!
День оказался ужасно жарким; идти на прогулку или заняться чем-нибудь было решительно невозможно, и я подумал, что в такую пору ничего особенного не случится.
Прежде всего я хотел бы знать — ах, дорогие дети, которым доведется читать эти страницы! — почему Феи всегда учат нас исполнять наши обязанности и поправляют, если мы совершаем какие-нибудь ошибки, а мы так ничему и не можем их научить?! Ведь не считаете же вы, что эти самые Феи совершенно безгрешны, лишены самонадеянности, неупрямы и незадиристы? Говорить так — значит городить чепуху! А раз так, не кажется ли вам, что от небольшой нотации или наказания они станут еще лучше, а?
Я не вижу причин, почему это нельзя было бы испробовать на практике; более того, я почти убежден, что если бы нам удалось поймать Фею, поставить ее в угол и день или даже два не давать ей ничего, кроме хлеба и воды, ее ангельский (точнее, фейский) характер стал бы от этого только лучше. Во всяком случае, самонадеянности бы у нее наверняка поубавилось.
Следующий вопрос — в какое время лучше всего наблюдать за Феями? Мне кажется, мне есть что рассказать вам об этом.
Первое условие: день должен быть жарким (это очень важно!), а вы должны пребывать в полудремотном состоянии, но совсем чуть-чуть, глаза должны быть открыты. Кроме того, вы должны пребывать в «феерическом» расположении духа (шотландцы называют это трепетом); пожалуй, это слово подходит, но, если вы сами не понимаете, что оно, собственно говоря, означает, боюсь, я не сумею ничего объяснить вам. Вам придется подождать появления какой-нибудь Феи, и тогда вам все сразу станет ясно.
И, наконец, последнее: кругом не должны стрекотать сверчки. Я не смогу этого объяснить: вам придется просто-напросто принять это на веру, вот и все.
Первое, что я заметил, беззаботно шагая по просторной поляне в лесу, был большой Жук, лежавший на спинке, отчаянно шевеля лапками. Я опустился на колени, чтобы помочь бедняге встать на лапки. Иной раз сразу и не решишь, что лучше для самого насекомого; ну, например, я и сам не знаю, что я предпочел бы, будь я мотыльком: держаться подальше от свечи или налететь прямо на нее и опалить крылышки. Или, допустим, будь я пауком, я не знаю, обрадовался бы я или нет, если бы моя паутина оказалась изодранной в клочки, а муха улетела. Одно я знаю наверняка: если бы я был жуком и шлепнулся на спинку кверху лапками, я был бы просто счастлив, если бы мне помогли перевернуться.
Итак, как я уже сказал, я опустился на колени и взял было прутик, чтобы перевернуть Жука на лапки, как вдруг увидел нечто такое, что заставило меня резко отпрянуть, затаив дыхание, чтобы ненароком не зашуметь и не спугнуть это крошечное создание…
Нельзя сказать, чтобы она — а это была именно она — была слишком пугливой: она выглядела настолько добродушной и спокойной, что ей и в голову не могло прийти, что кому-нибудь вздумается причинить ей вред. Ростом она была каких-нибудь несколько дюймов; на ней красовалось зеленое платьице, так что ее было довольно нелегко заметить в высокой траве; да и вообще она была настолько прелестной и воздушной, что казалась неотъемлемой принадлежностью этого местечка, почти такой же, как цветы. Еще я могу заверить вас, что у нее не было крылышек (я, кстати сказать, не верю в бескрылых Фей), зато были длинные кудри и большие, серьезные карие глаза. Вот и все, что я могу сказать о ней.
Сильвия (признаться, я не сразу узнал ее имя), как и я, стояла на коленях, пытаясь помочь Жуку; но, чтобы перевернуть его обратно на лапки, ей требовалось нечто большее, чем прутик. И она обеими ручками ухватилась за него, стараясь перевернуть тяжеленного Жука; и все это время она уговаривала его, как уговаривает нянька упавшего малыша:
— Так, так! Да не плачь ты! Ты еще жив и цел и невредим. А если бы нет, ты бы не смог плакать, подумай сам! Это замечательное лекарство от плача! И как это только тебя угораздило перевернуться?! Впрочем, не отвечай, я и сама могу догадаться. Бродил, как обычно, по песочным ямкам, задрав голову на небо. А когда бродишь по таким ямкам, задравши голову, того и жди, что перевернешься. Сам видишь!
Жук со вздохом пробормотал нечто вроде «вижу…», а Сильвия тем временем продолжала:
— Впрочем, что я говорю! Ты не из таких! Ты всегда бегаешь подняв голову — ты ведь ужасно самонадеянный. А знаешь, сколько ног сломано из-за этого! О да, конечно, ты пока что ног не ломал! Но что толку от твоих шести ног, если тебе только и остается, что перебирать ими в воздухе: ведь перевернуться ты не можешь! Ноги хороши, чтобы бегать, сам знаешь. Ну, ну, не распускай крылышки: я еще не все сказала. Ступай-ка к лягушке, которая живет вот под тем лютиком, и передай ей от меня привет — привет от Сильвии. Кстати, ты сможешь сказать «привет»?
Жук попытался и, надеюсь, ему это удалось.
— Так, хорошо. А еще попроси, чтобы она дала тебе немного той целебной мази, которую я вчера оставила ей. А еще лучше пускай она сама помажет тебя этой мазью. Правда, лапки у нее холодные, но ты не обращай внимания на это.
Я думаю, Жуку не слишком понравилась эта мысль, потому что Сильвия продолжала настаивать:
— Ну-ну, незачем быть таким гордецом и задирать нос. Ты не бог весть какая величина, чтобы лягушка не могла смазать тебя мазью. По правде сказать, ты даже весьма обязан ей. Допустим, вокруг не было бы вообще никого, кроме огромной жабы. Как бы тебе это понравилось, а?
Наступила небольшая пауза, и Сильвия добавила:
— Ну, теперь можешь идти. Будь послушным жучком и не задирай нос на небо. — И тут начался один из тех ритуалов жужжания, шуршания и бесконечного пританцовывания, который совершает жук всякий раз, когда собирается взлететь, но еще не решил, куда именно ему направиться. Наконец, описав один из широких зигзагов, он врезался прямехонько мне в лицо. А когда я немного пришел в себя от неожиданности, крошки Феи и след простыл.
Я растерянно поглядел по сторонам, пытаясь отыскать крошку, но все было напрасно: феерическое настроение бесследно исчезло, и вокруг опять неистово стрекотали сверчки. Короче, все было кончено.
А теперь — самое время объяснить, при чем тут сверчки. Дело в том, что они всегда перестают стрекотать, как только появляется Фея, потому что Фея у них, насколько я могу судить, — нечто вроде королевы, во всяком случае — существо куда более важное, чем сверчки. И если вы, прогуливаясь, вдруг услышите, что сверчки внезапно перестали стрекотать, — можете быть уверены, что они видят Фею,
Я, как нетрудно догадаться, был весьма раздосадован. Впрочем, я попытался успокоить себя такой резонной мыслью: «Ах, какой прекрасный выдался вечер! Я спокойно прогуливаюсь, поглядывая по сторонам, и ничуть не удивлюсь, если вдруг где-нибудь увижу Фею».
Немного успокоившись, я просто залюбовался каким-то странным растением с круглыми листиками. В серединке некоторых из них виднелись крошечные отверстия.
— А, это жучок-листоед! — беззаботно махнул я рукой. Как вы могли заметить, я прекрасно разбираюсь в ботанике и зоологии (к примеру, я с первого взгляда могу отличить котят от цыплят). Да, махнул и пошел дальше, но тут мне пришла в голову неожиданная мысль, заставившая меня остановиться и повнимательней рассмотреть листики.
И тогда меня охватила радостная дрожь: я заметил, что из этих отверстий складываются буквы! Три листика были расположены один подле другого, и я тотчас прочитал на них буквы «Б», «Р» и «У»; приглядевшись повнимательнее, я обнаружил и два других листка, на которых виднелись буквы «Н» и «О».
В этот миг яркая вспышка внутреннего света вдруг высветила ту часть моей жизни, которая была окутана пеленою забвения. Я имею в виду то странное видение, которое предстало мне во время поездки в Эльфстон. С радостным трепетом я подумал: «Наверное, такие видения связаны с моим пробуждением к новой жизни!»
К этому времени ко мне опять вернулось «феерическое» чувство; я внезапно заметил, что сверчки как один смолкли, и догадался, что где-то поблизости находится «Бруно».
Он и впрямь оказался совсем рядом — настолько, что я, не заметив его, едва не перешагнул через беднягу. О, это было бы просто ужасно! Подумать только: перешагнуть через Фею! Я всегда считал, что Феи — нечто такое, через что просто невозможно и нельзя перешагнуть.
Вообразите себе самого миленького мальчугана, какого только знаете, с розовыми щечками, большими темными глазками и темными кудряшками; пусть он будет таким крохотным, чтобы свободно умещаться в кофейной чашечке; и вы получите представление о существе, которое появилось передо мной.
— Скажи, как тебя зовут, малыш? — начал я как можно более мягким голосом. Кстати, вы не знаете, почему мы всегда принимаемся спрашивать малышей, как их зовут? Может, мы считаем, что упоминание имени сделает их капельку взрослее? Вам ведь не придет в голову обратиться к взрослому человеку с вопросом, как его зовут, не так ли? Как бы там ни было, я почувствовал настоятельную необходимость узнать его имя, но, поскольку он не ответил на мой вопрос, я повторил его более громким тоном: — Так как же тебя зовут, малыш, а?
— А тебя как зовут? — отвечал он, даже не поглядев на меня.
Я вежливо представился, назвав свое имя; в самом деле, он был слишком мал, чтобы сердиться на него.
— Герцог какой-нибудь, а? — спросил он, мельком взглянув на меня, и опять продолжил заниматься своим делом.
— Да нет, никакой я не Герцог, — несколько смущенным тоном признался я.
— Э, да ты такой великан, что впору и двум Герцогам, — проговорил малыш. — Ну, тогда вы хоть Лорд такой-то?
— Увы, — отвечал я, чувствуя себя ужасно пристыженным. — Никакого титула у меня нет.
Фей, видимо, подумал, что в таком случае со мной нечего и разговаривать, поскольку он тихонько продолжал рыться в земле и рвать цветочные лепестки на мелкие кусочки.
Так прошло несколько минут, и я решил попытать счастья опять:
— Пожалуйста, скажи, как тебя зовут.
— Бруно, — тотчас ответил мальчуган. — А что же ты сразу не сказал «пожалуйста»?
«Потому что это нечто такое, что мы обычно оставляем в детской», — подумал я, мысленно вернувшись на много лет назад (почти что на сто, если быть совсем точным), в те времена, когда я был совсем ребенком. Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я опять спросил его:
— А ты не из тех Фей, которые учат маленьких детей добру?
— Да, иной раз приходится, — отвечал Бруно, — но мне это ужасно надоело. — С этими словами он ловко разломил анютину глазку пополам и мигом разорвал ее на мелкие кусочки.
— Чем это ты занимаешься, Бруно? — спросил я.
— Порчу сад Сильвии. — Таков был ответ мальчугана. Продолжая рвать и топтать цветы, он бормотал себе под нос: — У, противная вредина! Не отпускала меня утром поиграть: приготовь, видите ли, сперва уроки! Подумаешь, уроки! Ну ничего, я тебе покажу!
— Ах, Бруно, не делай этого! Перестань! — воскликнул я. — Ты знаешь, что такое месть? О, месть — это ужасная, жестокая, дикая вещь!
— Месть? — спросил Бруно. — Как забавно! Я думаю, ты называешь ее жестокой и ужасной потому, что в ней может уместьиться много всяких дикостей.
— Да нет, не поэтому, — пояснил я. — Я имею в виду месть как отмщение (я произнес эти слова медленно и внятно.) Однако я не мог не признать, что толкование Бруно тоже как нельзя лучше подходит к этому слову.
— Надо же! — проговорил Бруно, широко открыв глаза и не пытаясь повторять за мной это слово.
— Давай! Попробуй-ка произнести его, малыш! — вежливо проговорил я. — Ме-э-эсть! Ме-э-эсть!
Но Бруно в ответ только покачал своей крошечной головкой и сказал, что не хочет, что его губки устроены иначе и просто не смогут воспроизвести форму этого слова… И чем больше я смеялся над этими возражениями, тем больше мрачнел бедный мальчуган.
— Ну, не беда, малыш! — сказал я. — Не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, а?
— Да, пожалуйста, — немного успокоившись, отвечал Бруно. — Дело в том, что мне хочется узнать, чем бы я мог еще больше досадить ей. О, ты не знаешь, как трудно заставить ее выйти из себя!
— Ну-ка, послушай, Бруно! Я научу тебя самому поразительному способу мести!
— Чему-нибудь такому, что поразит ее? — воскликнул он, и глазки у него так и засверкали.
— Именно. Такому, что просто-напросто поразит ее. Первым делом мы повыдергаем все сорняки в ее саду. Погляди, сколько их здесь: скоро и цветов не будет видно.
— Но ведь это же не месть! — воскликнул Бруно.
— А потом, — продолжал я, не обращая внимания на его возражения, — мы польем самую высокую клумбу. Погляди-ка, на ней совсем пересохла земля!
Бруно недоверчиво поглядел на меня, но на этот раз ничего не сказал.
— А после этого, — продолжал я, — надо хоть немного поправить дорожки в саду. Я думаю, тебе вполне по силам повыдергать всю крапиву: вон сколько ее здесь. У тебя это ловко получится!
— Да что такое ты говоришь? — нетерпеливо прервал меня Бруно. — Она ничуть не рассердится из-за этого!
— Неужели? — невинным тоном отвечал я. — А потом, после всего этого, мы положим на клумбы всякие красивые камешки, чтобы отделить одни цветы от других. Уж это-то наверняка поразит ее, поверь мне.
Бруно повернулся и изумленно уставился на меня. Наконец в его глазах засверкали странные искорки, и он сказал, вкладывая в слова какой-то особый смысл:
— Что ж, это очень мило. Давай уложим камешки рядами: красные к красным, синие к синим…
— Так и сделаем, — отвечал я. — Кстати: какие цветы больше всего любит Сильвия?
Бруно засунул пальчик в рот и немного пососал его, прежде чем ответить.
— Фиалки, — наконец сказал он.
— Вон там, возле ручья — красивая клумба фиалок…
— Пойдем поскорее туда! — радостно подскочив, воскликнул Бруно. — Пошли! Держись за мою руку, и я провожу тебя туда. Трава здесь очень густая…
При этих словах моего маленького собеседника я не мог удержаться от смеха.
— Ну нет, Бруно, — отвечал я, — давай подумаем, чем бы нам сперва заняться. У нас ведь уйма дел, сам видишь.
— Ладно, давай подумаем, — отозвался Бруно и опять принялся посасывать палец, усевшись прямо на дохлую мышку.
— Для чего тебе эта мышка? — воскликнул я. — Давай лучше закопаем ее или выбросим в ручей.
— А чем же мы будем мерить грядки в саду? — воскликнул Бруно. — Нет, без нее нам никак не обойтись. Ведь каждая грядка у нас — три с половиной мышки длиной и две шириной.
С этими слова он схватил мышку за хвост, чтобы показать, как они ею пользуются, но я остановил его, боясь, что феерическое состояние рассеется прежде, чем мы успеем обработать садик, а тогда я уж точно никогда не увижу ни его, ни Сильвии.
— Мне кажется, тебе лучше всего заняться прополкой клумб, а я буду разбирать камешки, чтобы украсить ими грядки и все прочее.
— Ладно! — воскликнул Бруно. — А пока мы будет заниматься этим, я расскажу тебе о гусеницах, хорошо?
— Что ж, послушаем о гусеницах, — отозвался я, набрав целую горсть камешков и принимаясь разбирать их по цветам и оттенкам.
А Бруно заговорил быстро и негромко, словно разговаривая сам с собой:
— Вчера я видел двух маленьких гусениц, сидевших на берегу ручья у того самого места, где ты вышел из леса. Они были совсем зеленые, а глазки у них — желтые; но меня они не видели. Одна из них несла крылышко мотылька — ну, такое буро-зеленое, совсем сухое, с волосиками. Кушать его она не собиралась, и я подумал, что она хочет сделать из него себе плащ на зиму.
— Возможно, — отвечал я, потому что последние слова Бруно произнес вопросительным тоном и поглядел на меня, словно ожидая ответа.
Этого для малыша оказалось вполне достаточно, и он торопливо продолжал рассказ:
— И знаешь, она не хотела, чтобы другая гусеница увидела это самое крылышко, и попыталась поскорее утащить его, отчаянно перебирая всеми своими левыми лапками. И разумеется, после этого она тут же перевернулась.
— После чего — этого? — отозвался я, услышав последние слова. По правде сказать, я слушал его не слишком внимательно.
— Перевернулась, — решительно повторил Бруно, — если ты когда-нибудь видел перевернувшуюся гусеницу, ты сам поймешь, насколько это серьезно, и не будешь подшучивать надо мной. А я больше ни слова не скажу!
— Ну что ты, что ты, Бруно, я и не думал смеяться. Погляди сам, я совершенно серьезен.
Но Бруно только сложил ручки.
— Нет, не уговаривай меня. Я видел, как у тебя в глазах блеснул свет, похожий на свет Луны.
— Неужели я настолько похож на Луну, Бруно? — изумленно спросил я.
— Лицо у тебя огромное и круглое, как Луна, — отвечал малыш задумчиво оглядывая меня. — Правда, светит оно не так ярко, зато оно куда светлее и чище.
Я не смог сдержать улыбки.
— Видишь ли, Бруно, я иногда мою его. А Луна ведь умываться не может!
— Нет, еще как может! — воскликнул Бруно и, наклонившись ко мне, доверчиво прошептал: — У Луны лицо с каждой ночью становится все темней и темней, пока не почернеет совсем. И тогда, когда она станет совсем грязной, тогда… — говоря это, он провел рукой по своим розовым щечкам — …она умоется…
— И опять станет чистой, верно?
— Ну, не сразу, — проговорил Бруно. — Как ты не понимаешь! Она начнет умываться понемногу, начиная с другой щеки.
Рассказывая это, он по-прежнему сидел на дохлой мышке, сложив ручки, а дело — то бишь прополка — не двигалось с места. И мне пришлось сказать:
— Сначала работа, потом забава. Пока не закончим клумбу — ни слова больше.
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА XIV
Фея Сильвия
Дело, ради которого я вернулся в Лондон, удерживало меня там целый месяц, да и по прошествии этого срока один лишь настоятельный совет моего врача вынудил меня оставить его незавершённым и ещё раз нанести визит в Эльфстон.
В течение этого месяца Артур писал мне один или два раза, но ни в одном из своих писем не упомянул он о леди Мюриел. Я вовсе не считал это плохим предзнаменованием: наоборот, мне казалось естественным, что влюблённый, чем громче его сердце поёт: «Она моя!» — тем большее будет испытывать отвращение от одной мысли о том, чтобы разложить своё счастье холодными фразами по листу бумаги, но зато он с нетерпением ждёт случая поведать обо всём живыми словами. «Ничего, — думал я, — мне ещё предстоит услышать песнь торжества из его собственных уст!»
Тем вечером, когда я вновь объявился у Артура, мы много говорили о том и о сём, но, усталый с дороги, я не стал засиживаться, и к тому времени, как я отправился в постель, счастливая тайна всё ещё оставалась невысказанной. Однако на следующее утро, когда мы болтали за завтраком обо всём остальном, я отважился задать вопрос напрямую.
— Вот что, друг мой, ты ещё ни слова не сказал мне о леди Мюриел; и вообще, когда ты собираешься вступить во владение своим счастьем?
— Моё счастье, — сказал Артур, неожиданно помрачнев, — всё ещё в туманном будущем. Нам нужно узнать… вернее, ей нужно узнать меня получше. Мне-то известна её прекрасная натура, совершенно известна. Но я не решаюсь высказаться, пока не уверюсь окончательно, что она отвечает мне взаимностью.
— Ожидание затягивается, — весело отозвался я. — Не зря же говорится: робкому сердцу не завоевать прекрасной дамы!
— Может, у меня и впрямь «робкое сердце». Только я всё ещё не отважился объясниться с ней.
— А вдруг нежданно-негаданно, — не отставал я, — возникнет опасность, о которой ты, верно, даже не подумал. Какой-нибудь другой мужчина…
— Нет, — твёрдо сказал Артур. — Сердце её свободно, в этом я уверен. Впрочем, если она полюбит кого-то более достойного, что ж… Не собираюсь мешать её счастью. Моя тайна умрёт со мной. И всё же она моя первая — и моя единственная любовь.
— Это, конечно, очень прекрасное чувство, — возразил я, — но я не вижу в нём смысла. Что-то не похоже на тебя. — Тут я не удержался и процитировал строки маркиза Монтроза[1]:
«Видать, судьба того страшит,
Заслуг недостаёт,
Кто бросить жребий не спешит
И ринуться вперёд».
— Не могу заставить себя спросить, есть ли у неё кто, — с болью в голосе отвечал он. — Положительный ответ разобьёт мне сердце!
— Но разумно ли оставаться в неведении? Нельзя же губить свою жизнь из страха перед «если»!
— Говорю тебе, я не в силах!
— Тогда не мог бы я сам выяснить для тебя этот предмет? — спросил я с прямодушием старого друга.
— Что ты! — не на шутку испугался он. — Умоляю, не говори им ни слова. Лучше подождём.
— Как хочешь, — отозвался я, понимая, что не стоит пока продолжать этот разговор. «Но сегодня после обеда, — сказал я себе, — нужно будет навестить графа. Возможно, я и без прямых расспросов увижу, что за этим стоит!»
День выдался очень жарким — слишком жарким, чтобы прогулка или какое-то другое занятие оказались способными доставить удовольствие; но, с другой стороны, не будь этот день именно таким, то не случилось бы ни одного из тех событий, которые ожидали меня впереди.
Начну с того, мой милый малыш, читающий эти строки! что мне всегда хотелось знать, почему это феи полагают, будто им непременно следует учить нас хорошим манерам и отчитывать нас, когда мы поступаем не так, как от нас требуют, а вот мы никогда их ничему не учим и никогда не отчитываем? Ты ведь не хочешь сказать, что феи никогда не бывают жадными или эгоистичными, или нечестными? Конечно, бывают! Так не думаешь ли ты, что частенько стоило бы задавать им небольшой урок, а порой и трёпку?
Я и в самом деле не вижу причины, почему не попробовать, и я почти уверен, что если подловить какую-нибудь фею, поставить её в угол и денёк-другой не давать ей есть ничего кроме хлеба и воды, то её характер непременно улучшится — во всяком случае, у неё поубавится чванства.
Тогда весь вопрос в том, какое время следует выбрать, если хочешь повстречать фею. Думаю, что могу тебе подсказать.
Правило первое: день должен быть очень жарким — это можно считать за непременное условие, — а тебе следует быть чуточку сонным — только не слишком, чтобы глаза у тебя не слипались. Так, а ещё ты должен чувствовать себя, как бы это сказать… словно под действием «чар». Наверно, это состояние называется «наваждение», и если ты не знаешь, что это такое, боюсь, не смогу объяснить; лучше подожди, пока тебе действительно не повстречается фея, и тогда сам поймёшь.
И ещё одно правило: чтобы кузнечики не стрекотали. Не могу сейчас останавливаться на этом подробнее, так что поверь пока мне на слово.
Так вот, если все эти условия выполнены, у тебя появляется отличная возможность повстречать фею — по крайней мере, гораздо лучшая возможность, чем при другой погоде.
Самое первое, что я заметил, пока едва передвигая от жары ноги тащился через лесную прогалину, был большущий Жук, лежавший на спине и отчаянно сучивший лапками. Я опустился на одно колено, желая помочь бедолаге перевернуться. Иногда, знаешь ли, заранее и не угадаешь, что насекомому понравится, а что нет; к примеру, не могу даже сказать, держался бы я подальше от свечи, будучи мотыльком, или сиганул бы прямо в пламя, и я не уверен также в том, что, будь я паук, мне понравилось бы, когда рвут мою паутину, выпуская на свободу муху. С другой стороны, ничуть не сомневаюсь, что превратись я в жука, который перевернулся на спину, я был бы рад любой помощи.
Итак, опустился я на одно колено и только-только тронул жука веточкой, чтобы перевернуть его, как увидел нечто такое, от чего прямо-таки отпрянул и сразу же затаил дыхание из боязни наделать шуму и спугнуть эту малютку. Не то чтобы она выглядела чрезмерно пугливой, — наоборот, она показалась мне такой миловидной и нежной, что вовсе могла не опасаться, будто кто-то вознамерится причинить ей зло. Росточком она была всего лишь несколько дюймов, одета в зелёное платьице, так что ты едва ли приметил бы её среди высокой травы, и была она такой изящной и хрупкой, что казалась каким-то чудным цветком, выросшем прямо здесь, среди своих собратьев. Кроме того, скажу тебе, у неё не было крылышек (и не верю я в фей с крылышками), зато у неё были густые и длинные каштановые волосы и огромные серьёзные голубые глаза.
Сильвия (что её именно так зовут, я узнал позже) опустилась на колени (точно как и я минуту назад), желая помочь Жуку, однако чтобы поставить его на ноги, ей явно недостаточно было простой веточки; она изо всех сил напрягала ручонки, пытаясь перевернуть тяжеленное насекомое, и всё приговаривала, одновременно и браня и утешая его, словно няня упавшего ребёнка:
— Сейчас, сейчас! И не надо плакать. Ты пока ещё не убился, хотя если бы ты убился, то и не смог бы плакать вовсе, так что не хнычь, дорогой мой! И как только тебя угораздило? Вижу, вижу сама, и спрашивать тут нечего — ты, верно, шёл по краешку песчаного карьера, как обычно задрав голову. А если ты ходишь этаким манером по краю песчаного карьера, то жди, что свалишься. Под ноги надо было смотреть.
Жук пробормотал что-то вроде «Я и смотрел», но Сильвия продолжала:
— Ничего ты не смотрел! Ты никогда не смотришь, куда идёшь! Вечно задираешь голову, такой самодовольный. Ну что ж, посмотрим, сколько ног ты переломал на этот раз. Ух ты, ни одной! И какая польза, скажи ты мне, от целых шести ног, если ты только и можешь, что дрыгать ими в воздухе? Ноги существуют, чтобы ходить, понятно? Подожди, подожди, не доставай ещё своих крылышек. Мне ещё нужно тебе кое-что сказать. Сходи-ка сейчас к лягушке, что живёт вон за тем лютиком, и передай ей от меня наилучшие пожелания. Ты хоть можешь произнести «наилучшие пожелания»?
Жук попытался, и мне показалось, что ему вполне это удалось.
— Вот и порядок. И скажи ей, чтобы она дала тебе немного той целебной мази, которую я вчера у неё оставила. И пусть она как следует тебя ею натрёт. Правда, у неё холодные руки, но ты уж потерпи.
Кажется, Жук при этих словах вздрогнул, потому что Сильвия продолжала уже более строгим тоном:
— Ну-ну, не будь таким привередой и не делай вида, будто лягушка недостойна чести натереть тебя мазью. Совсем даже наоборот, говорю тебе, это ты будешь ей весьма обязан. А если бы это была не лягушка, а жаба, как бы тебе понравилось, а?
Немного помолчав, Сильвия добавила:
— Ну вот, теперь можешь идти. Будь же хорошим жуком, и не задирай носа.
Тут началась эта неизбежная какофония пыхтения, жужжания и неугомонного тарахтения, как будто жуки всякий раз как собираются взлететь, обдумывают маршрут под звуки собственной музыки. В конце концов он оторвался от земли, и, совершив один из своих неуклюжих зигзагов, ухитрился ринуться прямо мне в лицо. К тому времени, как я оправился от неожиданности, маленькая фея исчезла.
Я рыскал взглядом по сторонам в надежде разглядеть малютку средь травы, но её и след простыл — к тому же моё состояние «наваждения» совершенно улетучилось, а кузнечики вовсю застрекотали вновь; я понял, что моей Феи здесь больше нет.
А теперь самое время разъяснить тебе условие касательно кузнечиков. Они всегда прекращают свой стрёкот, когда поблизости появляется фея — наверно потому, что она для них вроде королевы, во всяком случае она важнее всякого стрёкота, так что когда ты идёшь себе, а кузнечики вдруг перестают стрекотать, уж будь уверен — фея где-то рядом.
Как ты понимаешь, дальше я отправился сильно опечаленный. Однако я утешал себя такой мыслью: «Как бы то ни было, а сегодня день чудес. Буду идти потихоньку, глядя себе под ноги, и, вполне возможно, набреду где-нибудь на ещё одну фею».
Приглядываясь таким образом, я завидел какое-то растение с закруглёнными листьями, а в середине каждого листа были прорезаны странные маленькие дырочки. «Ага, листоед поработал», — беспечно отметил я — ты ведь помнишь, что я вполне искушён в естественных науках (мне, например, всегда удаётся отличить кошку от курицы с первого взгляда) — и я уже прошёл было мимо, как вдруг внезапная мысль заставила меня остановиться и повнимательнее приглядеться к этим листьям.
И тогда я весь затрепетал от возбуждения, ибо приметил, что эти дырочки слагаются в буквы; да-да, три выстроившихся в одну шеренгу листика несли на себе буквы «Б», «Р» и «У», а поискав ещё чуть-чуть, я обнаружил поблизости два листика с буквами «Н» и «О».
И тут мгновенная вспышка внутреннего света вновь высветила те минуты моей жизни, которые уже канули в забвение — те образы, которыми я грезил во время моего первого путешествия в Эльфстон, и, вновь затрепетав, я подумал: «Этим видениям суждено воплотиться наяву!»
На меня снова нахлынуло моё «наваждение»; я внезапно понял, что кузнечики больше не стрекочут, и твёрдо уверился, что Бруно должен быть где-то поблизости.
Да он был тут как тут: я едва через него не перешагнул — ужасная потеря, будь эльфы и феи такими существами, через которые можно перешагнуть; по моему личному убеждению они сродни блуждающим огонькам, которых никому ещё не удавалось не то чтобы перегнать, но даже настигнуть.
Вспомните какого-нибудь знакомого вам прелестного мальчика, у которого есть розовые щёчки, большие темные глаза и спутанные каштановые волосы, а затем представьте, будто он такой маленький, что без труда может уместиться в кофейной чашечке, и вы поймёте, что представлял собой Бруно.
— Как тебя зовут, малыш? — начал я самым что ни на есть приветливым тоном. А кстати, чего это мы начинаем разговор с маленькими детьми, непременно спрашивая их имя? Не от того ли, что воображаем, будто имя поможет нам увидеть их немного более взрослыми? Разве настоящего взрослого человека вы сразу же спрашиваете об имени? Как бы то ни было, а я почувствовал настоятельную необходимость узнать его имя; и так как он не отвечал на мой вопрос, я задал его вновь и погромче: — Как тебя зовут, мой маленький человечек?
— А тебя как зовут? — спросил мальчик, не поднимая головы.
Я охотно назвал ему своё имя, ведь он был слишком мал, чтобы на него можно было сердиться.
— Ты Герцог Чего-нибудь? — спросил он, на секунду взглянув на меня, а затем вернулся к своему занятию.
— Я вовсе не Герцог, — ответил я, немного стыдясь в этом признаться.
— Ты такой большой, как два герцога, — сказало маленькое существо. — Тогда ты, наверно, какой-нибудь Лорд?
— И не Лорд, — ответил я, стыдясь ещё сильнее. — У меня нет никакого титула.
Мой эльф, казалось, решил, что в таком случае со мной и разговаривать не стоит: он преспокойно продолжил вырывать цветы из земли и ломать руками их стебли, словно меня не было вовсе.
Спустя пару минут я попытался вновь:
— Пожалуйста, скажи мне, как тебя зовут?
— Бруно, — без промедления ответил малыш. — Почему же ты раньше не говорил «пожалуйста»?
«Как будто мы снова в детской, и мне дают наставления», — подумал я, бросая взгляд сквозь долгую череду лет (целую сотню, если хотите) на то далёкое время, когда я и сам был ребёнком. Но тут мне в голову пришла забавная мысль, и я спросил его:
— А ты, случаем, не один их тех эльфов, что учат детей хорошим манерам?
— Да, иногда мы этим занимаемся, — сказал Бруно, — только это ужасно скучно! — Говоря так, он яростно разорвал цветок анютиных глазок надвое и тут же растоптал его.
— А что ты делаешь здесь, Бруно? — спросил я.
— Порчу Сильвин садик, — охотно объяснил малыш. И, продолжая всё так же вырывать цветы, он забормотал себе под нос: — Дурацкое занятие… Вместо того чтобы отпустить меня поиграть сегодня утром… Говорит, что я должен сначала закончить уроки… Уроки, ничего себе! Сейчас ты у меня позлишься!
— Не нужно этого делать, Бруно! — вскричал я. — Ты разве не знаешь, что это называется «месть»? А месть — это дурная, отвратительная, опасная штука!
— Месть? — переспросил Бруно. — Место? Это место безопасное, зато скоро станет отвратительным.
— Нет, не место, — принялся объяснять я. — Месть.
— Ага, — ответил Бруно, широко раскрывая глаза, но не отваживаясь повторить слово.
— Ну же, Бруно, скажи-ка это слово, — весело настаивал я. — Месть! Месть!
Но Бруно только вскинул свою маленькую головку и заявил, что не может, что у него рот другой, неподходящий для таких слов. Я не удержался от смеха, и мой маленький приятель сразу же надулся.
— Прошу прощения, не обращай на меня внимания, малыш! — сказал я. — Не могу ли я помочь тебе в твоём занятии?
— Пожалуйста, помоги, — сказал Бруно, утешившись. — Только мне хочется придумать что-нибудь такое, чтобы она разозлилась ещё сильней. Ты даже не представляешь, как трудно её разозлить!
— Выслушай же меня, Бруно, и я научу тебя одной замечательной мести!
— А это будет что-то такое, что её наверняка разозлит? — спросил Бруно, и глаза у него загорелись.
— Да, кое-что такое, что её наверняка разозлит. Для начала мы повыдергаем в её саду все сорняки. Погляди-ка, сколько их на этой стороне — совершенно скрыли собой цветы.
— Но это же её не разозлит! — возмутился Бруно.
— Затем, — продолжал я как ни в чём не бывало, — мы польём вон ту возвышающуюся клумбу. Не видишь разве, какая она сухая и пыльная?
Бруно пытливо посмотрел на меня, но на этот раз ничего не сказал.
— А после этого… — добавил я. — Видишь ли, дорожки нуждаются в небольшой расчистке, и я думаю, что тебе стоило бы посрезать вон ту крапиву — она так близко подобралась к садику, что совершенно загораживает…
— Да что ты такое говоришь? — не в силах был дальше сдержаться Бруно. — Всё это её нисколечко не разозлит!
— Разве? — с невинным видом поинтересовался я. — И наконец, давай-ка выложим землю вон теми разноцветными голышами — просто чтобы разграничить клумбы с разными цветами одну от другой, понимаешь? Будет выглядеть — просто загляденье!
Бруно завертел головой по сторонам, а затем опять с любопытством уставился на меня. Но вот в его глазах забегали огоньки, и он сказал уже совершенно другим тоном:
— Будет красиво. Давайте сложим их рядами — красные с красными, синие с синими.
— Отлично выйдет! — воскликнул я. — И затем… А какие цветы Сильвии нравятся больше всего?
Бруно сунул палец в рот и немного поразмыслил.
— Фиалки, — сказал он наконец.
— Там у ручья как раз есть прекрасная клумба с фиалками.
— Ой, давай нарвём их! — воскликнул Бруно, даже подпрыгнув от восторга. — Идём! Дай мне руку, и я тебя туда проведу, а то здесь трава слишком густая.
Я не мог сдержать улыбки, видя, что он совершенно позабыл, с каким великаном разговаривает.
— Погоди-ка, Бруно, — сказал я. — Мы должны подумать, что нам следует сделать в первую очередь. Ты же видишь, сколько у нас дел.
— Хорошо, давай подумаем, — ответил Бруно, вновь засунув палец в рот и усевшись прямо на какую-то дохлую мышь.
— А что здесь делает эта дохлая мышь? — спросил я. — Лучше закопай её или брось в ручей.
— Нет, она нужна мне для измерения! — закричал Бруно. — Как же тогда размечать садик? Мы делаем каждую клумбу длиной три с половиной мыши и шириной в две мыши.
Тут он ухватил свою мышь за хвостик, чтобы показать мне, как ею пользоваться, но я поспешил остановить его, так как начал опасаться, что моё «наваждение» может улетучиться ещё до того, как мы закончим наведение в садике порядка, и тогда я уже не увижу больше ни Бруно, ни Сильвии.
— Я думаю, лучше всего будет, если ты примешься за прополку клумб, а я в это время разложу голыши по цвету, чтобы потом можно было окаймлять ими проходы.
— Так и сделаем! — воскликнул Бруно. — А пока мы будем это делать, я расскажу тебе про двух гусениц.
— Хорошо, послушаем про гусениц, — проговорил я и начал сортировать голыши, складывая их в кучи разных цветов.
Бруно быстро и едва внятно затараторил, словно обращался сам к себе.
— Вчера я видел двух маленьких гусениц, когда сидел у ручья, там где можно выйти в лес. Они были совершенно зелёные и с жёлтыми глазами, и они меня не видели. А у одной было крылышко мотылька — большое коричневое крылышко мотылька, да? — такое сухое, с прожилками. Она хотела унести его. Мне кажется, она не хотела его съедать, а может, она хотела сделать из него себе пальтишко на зиму?
— Может быть, — сказал я, потому что Бруно взглянул на меня в ожидании ответа. Этих двух слов оказалось малышу достаточно, и он весело продолжал:
— Вот, а так как она не хотела, чтобы другая гусеница увидела, что у неё есть крылышко мотылька, то она когда уходила, то держала его всеми своими левыми ножками, а шла только правыми. Но она сразу же перевернулась после этого.
— После чего? — спросил я, уловив только последние слова, потому что, сказать по правде, я не особенно прислушивался.
— Она перевернулась, — очень серьёзно повторил Бруно, — и если бы ты видел, как гусеницы переворачиваются, то знал бы, как ей трудно, и не смеялся бы сейчас.
— Поверь мне, Бруно, я вовсе и не думал смеяться. Посмотри — я снова совершенно серьёзен.
Но Бруно только скрестил руки на груди и проговорил:
— Не надо мне. Я сам видел, что у тебя в одном глазу что-то мелькнуло — как на луне.
— Почему ты думаешь, что я похож на луну, Бруно? — спросил я.
— Твоё лицо большое и круглое, как луна, — ответил Бруно, пристально в меня вглядываясь. — Только оно не светится так ярко, зато оно чище.
Я снова не смог сдержать улыбки.
— Я ведь иногда умываю своё лицо, Бруно. А луна никогда не умывается.
— Никогда не умывается? — удивился Бруно. Он весь подался ко мне и таинственным шёпотом добавил: — Лицо луны становится каждую ночь всё грязнее и грязнее, пока не сделается совсем чёрным. И тогда, когда оно всё загрязнится, тогда… — тут он провёл ладошкой по своим собственным розовым щёчкам, — тогда она умывается.
— И снова становится чистой, верно?
— Не вся сразу, — сказал Бруно. — Чему только тебя учили! Она умывается понемножку, только начинает мыть с другой стороны, понятно?
Всё это время он преспокойно сидел на своей дохлой мыши, сложив руки на груди, а сорняки ничуть не были потревожены. Поэтому в конце концов мне пришлось ему сказать:
— Сначала работа, а забавы потом. Никаких разговоров, пока не закончим эту клумбу.
.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1] Маркиз Монтроз — знаменитый генерал роялисткой армии эпохи революционных войн и поэт тоже, хорошо известный читателю по роману Вальтера Скотта «Легенда о Монтрозе». Рассказчик цитирует хрестоматийное стихотворение Монтроза «Моя бесценная и единственная любовь», написанное в 1642 г. . |
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА 14. ФЕЕРИЧЕСКИЕ МЛАДЕНЦЫ
Дело не отпускало меня из Лондона целый месяц. Но врач настоятельно рекомендовал мне оставить всё и снова ехать в Эльфляндию. Артур писал мне раз или два, ни словом не упоминая Леди Мюриэл. Но я не обманывался: его внешнее бесстрастие напоминало поведение влюбленного, ликующего в глубине души: «Она моя!». Он потому и сдерживался, чтобы излить свое счастье устно. «Хорошо, — думал я, — моя святая обязанность услышать весть о его победе от него самого».
Я приехал ночью и был слишком усталым для долгих разговоров и смакования счастливых тайн во всех подробностях. Я приберег самое приятное на десерт и лег спать, ни о чем не спросив. Однако на следующее утро мы говорили о чем угодно — только не о главном. Наконец я не выдержал:
— Артур, вы не хотите ничего сказать о счастливом дне — в связи с Леди М.?
— Счастливый день, — откликнулся он, — пока в тумане. Мы… вернее, она должна узнать меня получше. Я-то ее знаю, и с самой лучшей стороны. Пока я не уверен во взаимности своего чувства, я не имею права обсуждать этот вопрос.
— Однако не затягивайте, — весело посоветовал я. — Щепетильность ваша похвальна, однако чрезмерно добродетельные леди не слишком любят избыточной добродетели в мужчинах.
— Считайте меня чрезмерно щепетильным, — серьезно откликнулся он, — но я не могу иначе.
— Но, — выдвинул я контраргумент, — не задумывались ли вы, что найдется другой джентльмен, наделенный всеми возможными достоинствами и лишь одним недостатком — недостатком щепетильности…
— Нет, твердо объявил Артур. — Она не такая. Но если я не выдержу испытания, то без сожаления уступлю более достойному джентльмену. А моя любовь умрет со мною вместе.
В принципе, эту фразу можно было истолковать и в рискованном смысле, но я знал Артура и всё понял правильно:
— Я отдаю должное благородству ваших чувств, но они уж слишком непрактичны. Это как-то не в вашем стиле.
— Я не осмеливаюсь спросить вас, есть ли этот «другой»! — сказал он почти с отчаянием. — Если бы он существовал, это разбило бы мое сердце.
— Вы уверены, что было бы мудростью устраниться добровольно? И зачем тратить свою жизнь на всякие «если»?
— Но я не могу сам! — воскликнул он, не поясняя, чего именно он не может. Но я понял:
— Хотите, я это выясню?
— Нет, нет! — воскликнул он. — Пожалуйста, не делайте этого! Пусть как-нибудь само все образуется.
— Как вам угодно, — сказал я.
А сам, тем не менее, решил в тот же день поговорить с Графом. Я не сомневался, что, даже не задавая прямых вопросов, пойму правду. «Сразу после обеда, когда жара спадет, выйду на прогулку».
Но прежде чем продолжить повествование, позвольте, дорогие дети, читающие эти строки, поделиться с вами некоторыми рассуждениями. Я не понимаю, почему феи должны напоминать нам о наших обязанностях и вообще направлять нас на путь истинный, а мы не можем отплатить им той же любезностью? Вы не вправе утверждать, что феи не бывают жадными, себялюбивыми, капризными или коварными, потому что это было бы неправдой. Тогда, согласитесь, им бы не сделали беды небольшие моральные поучения и наказания, под которыми подразумеваются поучения же? Нет, я решительно не вижу в этом ничего предосудительного и невозможного и уверен, что если вы поймаете прекрасную фею, поставите ее на чечевицу, а потом посадите на хлеб и воду, ее нрав от этого хуже не станет. Это во-первых.
Во-вторых, известно ли вам время, наиболее удобное для наблюдения над этими существами? Если нет, могу вам кое-что сказать по этому поводу. День должен быть жарким. Желательно, чтобы эту жару можно было назвать «фантастической». В такую пору вы разморены и чувствуете себя на грани сна и яви. Тогда у вас есть шанс, что вам привидится фея или что-нибудь похлеще. И еще: желательно, чтобы кузнечики не стрекотали, это важно. У меня, правда, нет доказательств, но поверьте на слово: при соблюдении всех вышепоименованных условий, вы имеете несомненную возможность осуществить наблюдение Таинственного.
Но продолжим рассказ. Итак, я направился в гости к Графу. Шел по лесу не торопясь, любовался природой. Сначала я увидел жука. Он отчаянно барахтался на спине, тщетно пытаясь перевернуться. Я опустился на колено и веточкой перевернул беднягу. Откровенно говоря, наблюдая за существом из другого мира, вы не можете быть уверены, что понимаете его намерения. Например, будь я мотыльком, летящим на свечу, возможно, я и хотел бы сгореть. А будь я мухой, садящейся прямо на паутину, возможно, я и желал бы оказаться выпитым заживо пауком. Логика насекомых непостижима, но ведь зачем-то они всё это делают. Но я почему-то уверен, что, будь я жуком, случайно упавшим на спину, я все-таки стремился бы вернуться в нормальное положение. Так что я перевернул жука веточкой без особых угрызений совести, что вмешиваюсь в его жизнь, однако на всякий случай постарался проделать это как можно быстрее и аккуратнее, чтобы не нервировать насекомое.
Не то чтобы жук казался испуганным. Но я опасался даже случайно травмировать это обаятельное существо и еще одно, которого я поначалу не заметил: величиной с Дюймовочку, изумрудного цвета, едва различимое среди травы, тонкое и грациозное, скорее похожее на колеблющийся побег одного из растений. Не было видно никаких крылышек, но я разглядел длинные каштановые волосы и большие карие глаза, пристально смотревшие на меня.
Сильви (а это была она) по мере сил пыталась помочь Жуку и одновременно успокаивала и бранила его, как сестра милосердия — упавшего ребенка:
— Не плачьте! Ведь вы не погибли, дорогой мой. Впрочем, в этом случае вы все равно не смогли бы плакать. И зачем вы ползли по кочкам, задрав голову? Вы же знаете, как легко с них соскользнуть, да еще перевернуться на спину. Вы должны быть осторожнее.
Жук пробормотал что-то вроде: «Я пытался…», но Сильви не поверила:
— Ничего вы не пытались. Я видела, как вы ползли, задрав голову. Как всегда, сударь! Вы такой заносчивый! Ну, ладно, давайте посмотрим, сколько лапок вы сломали на этот раз. Как ни странно, все целы. И зачем вам целых шесть лапок, если вы не умеете с ними обращаться? Когда вы падаете на спину, они вам ни к чему, вы можете только сучить ими в воздухе. Как вы думаете, это очень красиво? Хорошо, надеюсь, вы извлечете урок из случившегося. А теперь ступайте к Лягушке, которая сидит за тем лютиком, и передайте ей поздравление от Сильви, то есть от меня (вот тут я и узнал, кто она такая). Вы сможете произнести поздравление? (Жук попытался.) Очень хорошо. Ступайте, голубчик. И скажите, чтобы она дала вам немного того бальзама, который я у нее оставила вчера. Втирайте его каждый день в свои конечности. Правда, вам придется получить бальзам из довольно холодных … конечностей, но думаю, чтобы вас это смутило.
Возможно, Жука это и не смутило окончательно, но мутить, похоже, начало. Но Сильви строго посмотрела на него и спросила:
— Вы считаете ниже своего достоинства принять целительное средство от Лягушки? Скажите спасибо, что не от Жабы — она тоже просила это снадобье. — Она чуть-чуть помолчала и добавила: — Ступайте и ведите себя скромно, не задирайтесь.
Послышалось легкое жужжание, и жук взмыл в воздух. Он полетел неуклюжими зигзагами и даже едва не врезался мне в лицо. Когда я оправился от этого малоприятного впечатления, маленькая фея исчезла. Я огляделся, но не нашел никаких признаков пребывания поблизости этого крошечного существа. Лишь кузнечики громко стрекотали. Я понял, что пора идти.
При чем здесь кузнечики? Очень просто: они замолкают, едва увидят фею. Так что если кузнечиков не слышно, это еще ни о чем не говорит — может быть, их просто нет или им не хочется петь. Но если уж они поют, не сомневайтесь: никаких фей поблизости нет.
Я пошел дальше, и мне, как легко догадаться, было невесело. Но я успокоил себя тем, что погода стоит прекрасная, что я совершаю приятную прогулку, любуюсь природой — чего еще нужно? Разве недостаточно хорош реальный мир, чтобы искать чего-то сверхъестественного!
И я стал любоваться обычными природными явлениями. Вот, например, какое-то неизвестное мне растение с круглыми листьями а на листьях маленькие точечки, причем расположенные по-разному. «А, — догадался я, — это, на верное, следы от укусов шмеля». Между прочим, я весьма сведущ в Биологии (могу, например, отличить сокола от цапли), а потому со школьных лет знаю, что шмели надкусывают листья и таким образом подают друг другу сигналы: они ориентируются по запаху сока растений. И, вспомнив об этом, я принялся исследовать листья. Результаты привели меня в восторг: точечки на листьях складывались в отчетливые конфигурации, напоминающие буквы. В конце концов, я сложил их и прочел:
Б — Р — У — Н — О.
В тот же миг мое сознание озарилось как бы вспышкой магния, и в нем запечатлелась часть моей жизни, которая тут же исчезла. Так уже было во время первой поездки в Эльфилд. Я даже подумал: «Эти видения призваны связать оба мира, в которых я существую: во сне и наяву».
И тут мне стало как-то не по себе. Что-то случилось. Внезапно я понял: кузнечики замолчали. Может быть, Бруно был где-то поблизости. И он в самом деле был рядом, причем настолько близко, что я мог наступить на него и не заметить. Это было бы ужасно. Впрочем, маловероятно, потому что феи, как я думаю, по своей природе напоминают блуждающие огни, на которые нельзя наступить. Хотя кто знает, на что похожи феи на самом деле! Мы в лучшем случае воспринимаем их в том виде, в котором они нам являются. Представьте себе какого-нибудь херувимчика (в смысле — ребенка) и мысленно уменьшите его до таких размеров, чтобы он мог бы с комфортом разместиться в миниатюрной кофейной чашке, и тогда вы составите о существе, возникшем передо мной.
— Как вас зовут, милое дитя? — начал я как можно мягче. Кстати, вы не задумывались, почему, знакомясь с ребенком, мы первым делом спрашиваем, как его зовут? Неужели мы думаем, что, получив имя, он вырастет в наших глазах? Что, например, короля делает Королем? Конечно, имя! Допустим, Александр Великий. Вот мы и спрашиваем незнакомого ребенка прежде всего об имени: вдруг он ответит что-нибудь в этом роде?
— А вы чево? — спросил он, не глядя на меня, с раздражительностью, странной для столь юного создания.
Я представился очень осторожно, чтобы не сказать какой-нибудь бестактности.
— Я не то имею в виду, — сказал он с досадой. — Чево вы, Герцог?
— Да совсем я никакой не Герцог! — воскликнул я, смущенный этим прискорбным обстоятельством.
— А почему? Вы уже старый, как два Герцога! — удивилось юное создание и вдруг засомневалось — А вы точно знаете, что вы не Герцог?
— К сожалению, точно, — ответил я, чуть не сгорая от стыда.
Юный фей, по-видимому, потерял ко мне всякий интерес, потому что занялся несколько странным делом: начал срывать цветы и ощипывать лепестки.
Помолчав несколько минут, я попытался возобновить разговор:
— Может быть, вы все-таки соизволите назвать ваше имя?
— Бруно, — охотно ответил маленький фей. — А почему вы не говорите «пожалуйста»?
«Ого! — подумал я. — Он говорит так, словно его воспитывала бонна!». Я хорошо знаю, что это такое, потому что сам много лет назад получил именно такое воспитание. И тогда я спросил:
— А у вас есть феи, которые обучают детей хорошим манерам?
— Иногда нас заставляют быть хорошими, — ответил Бруно, — и ужасно беспокоятся об этом.
И продолжил рвать цветы.
— Что вы делаете, Бруно? — возмутился я.
— Это из-за Сильви! — ответил он. — Она вредная! Сама пошла играть, а меня засадила за уроки. А я тогда вырву все ее цветы.
И подтвердил свое намерение действием.
— Вы не должны этого делать, Бруно! — крикнул я. — Неужели вы не знаете, что в мести нет ничего хорошего, это самая недостойная и жестокая вещь на свете!
— Как забавно вы говорите! — сказал Бруно. — И так странно. Я думал, что вместе все-таки лучше, чем одному («Хотя, конечно, не с этой вредной Сильви», — поспешно поправился он), а по-вашему, это жестоко.
— Да не вместе, — объяснил я, — а в мести. Вы что, не знаете, что такое месть?
— Нет, — простодушно признался он. — Нас этому не учили. Мне нравится месть! А что это такое?
— Это способ досадить кому-то, — сказал я.
— Разве я этим занимаюсь? — удивился Бруно. — Я не хочу досадить цветы, наоборот — я их рву!
— Не в том смысле, — ответил я. — Вы что, и этого не знаете?
— Не-а! — сказал Бруно.
Я продолжал просвещать его:
— Досадить — значит доставить кому-либо неприятность.
— Мне это нравится! — завопил Бруно в восторге. — А вы не поможете мне досадить Сильви? Вы и не представляете, как это трудно.
— О, — сказал я. — Еще как помогу! Я знаю множество превосходных видов мести.
— Но мы точно сможем ей досадить? — спросил юный мститель.
— Не сомневайтесь, — сказал я. — Сначала мы вырвем с корнем все сорняки…
— Я не уверен, что мы сможем ей этим досадить, — усомнился Бруно.
— Затем, — продолжал я, проигнорировав его замечание, — мы польем все цветы.
Бруно смотрел на меня с возрастающим недоумением, но молчал, явно заинтригованный.
— Потом, чтобы досадить Сильви еще сильнее, неплохо бы выполоть вон ту высокую крапиву на подходе к саду.
— Но этого мало! — воскликнул Бруно.
— Мало? — невинно переспросил я. — Хорошо, можно посыпать дорожку галькой — желательно цветной, так будет еще гаже.
— А можно еще из гальки сложить узоры, — предложил Бруно.
— Можно и узоры, — согласился я. — А какие цветы Сильви больше всего любит?
— Фиалки, — моментально ответил Бруно.
— Они растут как раз неподалеку от ручья. Мы их пересадим, — сказал я.
— Ха! — завопил Бруно, подскочив от восторга. — Только я возьму вас за руку, а то здесь очень густая трава.
Я чуть не рассмеялся, подумав, как быстро всё его существо захватила жажда мести:
— Нет, Бруно, сначала мы составим план действий. Сами видите, как много у нас дел. Надо определить, как выполнить их получше.
— Да, это нужно обмозговать, — и Бруно, подражая статуе Мыслителя, засунул палец в рот и сел на первый попавшийся ему предмет — дохлую мышь.
— Почему вы не уберете это? — спросил я. — Нужно или закопать ее, или выбросить в ручей.
— Но я же маленький! — в отчаянии крикнул Бруно, и я не совсем понял, что он хочет этим сказать.
Я не без отвращения помог ему убрать мышь, и мы занялись клумбами и садовыми дорожками.
— А пока мы работаем, — пообещал Бруно, — я вам расскажу кое-что о гусеницах.
«Час от часу не легче!» — подумал я и сказал:
— Давайте о гусеницах.
И Бруно, таинственно понизив голос, начал рассказывать, как вчера в лесу он видел двух зеленых гусениц. Они его не заметили, потому что одну из них привлекло большое крыло бабочки. Крыло было совсем сухое, так что вряд ли она собиралась его съесть. Может, она хотела сделать из него крылатку для зимы? И Бруно вопросительно посмотрел на меня, как будто я знал абсолютно всё о привычках насекомых.
— Возможно, — пробормотал я — а что мне оставалось ответить?
Но любознательному Бруно оказалось довольно одного слова, и он весело продолжал:
— Он предложила второй гусенице понести крыло, но другая гусеница отказалась. Тогда она взяла крыло всеми левыми лапками, а сама попробовала шкандыбать на одних правых — ну, и потом как дербалызнется!
— Простите, что она сделает потом? — спросил я, поскольку мне в этом только что выраженном изъяснении послышалось престранное слово.
— Дербалызнется, — пояснил Бруно. — Это значит: шандарахнется. А вы что, и этого не знаете? Ну, тогда мне с вами не об чем говорить. Чево вы смеетесь?
— Разве? — смутился я. — По-моему, нет. Ни в одном глазу.
Но Бруно возразил:
— Все-таки в одном глазу у вас что-то есть. Он у вас блестит, как луна.
— Неужели во мне есть хоть что-то общее с этим небесным телом? — спросил я.
— Насчет тела не знаю, — сказал Бруно, — а лицо у вас такого же цвета и с такими же пятнами. Вы что, не умываетесь?
Не знаю, кто как отреагировал бы на такое замечание. Что до меня, то я засмеялся по-настоящему:
— Почему же! Я иногда умываюсь. В отличие от луны.
— А вот и неправда! — крикнул Бруно. — Луна, точно, долго не умывается. И с каждой ночью она становится все грязнее и грязнее, пока совсем не зарастет грязью. И тогда начинает постепенно отмываться. Хотя, откровенно говоря, ей так и не удается все смыть до конца.
— Но это лучше, чем совсем не умываться, — сказал я.
— А толку? — воскликнул Бруно. — Отмывается долго-долго, а потом опять забывает про гигиену. И опять начинает засаливаться.
За разговором он как-то незаметно оторвался от прополки.
— Знаете, Бруно, — сказал я. — Делу — время, потехе — час.
Молодой человек подпрыгнул от восторга:
— Ну и ну! Как вы это клево придумали!
Он вернулся к прополке, на все лады повторяя столь поразивший его афоризм, и не присел, пока не закончил работу.
.
____________________________________________________
***