Рубрика «Параллельные переводы Льюиса Кэрролла»
<<< пред. | СОДЕРЖАНИЕ | след. >>>
ОРИГИНАЛ на английском (1889):
CHAPTER TEN
JABBERING AND JAM
WHEN the last lady had disappeared, and the Earl, takinghis place at the head of the table, had issued the military order `Gentlemen!Close up the ranks, if you please!’ and when, in obedience to his command,we had gathered ourselves compactly round him, the pompous man gave a deepsigh of relief, filled his glass to the brim, pushed on the wine, and beganone of his favourite orations. `They are charming, no doubt! Charming,but very frivolous. They drag us down, so to speak, to a lower level. They—‘
`Do not all pronouns require antecedent nouns?’ the Earlgently enquired.
`Pardon me,’ said the pompous man, with lofty condescension.`I had overlooked the noun. The ladies. We regret their absence. yet weconsole ourselves. Thought is free. With them, we are limited to trivialtopics—Art, Literature, Politics, and so forth. One can bear to discusssuch paltry matters with a lady. But no man, in his senses—‘ (he lookedsternly round the table, as if defying contradiction) `—ever yet discussedWINE with a lady!’ He sipped his glass of port, leaned back in his chair,and slowly raised it up to his eye, so as to look through it at the lamp.`The vintage, my Lord?’ he enquired, glancing at his host.
The Earl named the date.
`So I had supposed. But one likes to be certain. The tintis, perhaps, slightly pale. But the body is unquestionable. And as forthe bouquet—‘
Ah, that magic Bouquet! How vividly that magic word recalledthe scene! The little beggar boy turning his somersault in the road—thesweet little crippled maiden in my arms—the mysterious evanescent nursemaid—allrushed tumultuously into my mind, like the creatures of a dream: and throughthis mental haze there still boomed on, like the tolling of a bell, thesolemn voice of the great connoisseur of WINE!
Even his utterances had taken on themselves a strangeand dream-like form. `No,’ he resumed—and why is it, I pause to ask, that,in taking up the broken thread of a dialogue, one always begins with thischeerless monosyllable? After much anxious thought, I have come to theconclusion that the object in view is the same as that of the schoolboy,when the sum he is working has got into a hopeless muddle, and when indespair he takes the sponge, washes it all out, and begins again. Justin the same way the bewildered orator, by the simple process of denyingeverything that has been hitherto asserted, makes a clean sweep of thewhole discussion, and can `start fair’ with a fresh theory. `No,’ he resumed:`there’s nothing like cherry-jam, after all. That’s what I say!’
`Not for all qualities!’ an eager little man shrilly interposed.`For richness of general tone I don’t say that it has a rival. But fordelicacy of modulation— for what one may call the «harmonics» of flavour—giveme good old raspberry-jam!’
`Allow me one word!’ The fat red-faced man, quite hoarsewith excitement, broke into the dialogue. `It’s too important a questionto be settled by Amateurs! I can give you the views of a Professional—perhapsthe most experienced jam-taster now living. Why, I’ve known him fix theage of strawberry-jam, to a day—and we all know what a difficult jam itis to give a date to—on a single tasting! Well, I put to him the veryquestion you are discussing. His words were «cherry-jam is best, for merechiaroscuro of flavour: raspberry-jam lends itself best to those resolveddiscords that linger so lovingly on the tongue: but, for rapturous utternessof saccharine perfection, it’s apricot-jam first and the rest nowhere!»That was well put, wasn’t it?’
`Consummately put!’ shrieked the eager little man.
`I know your friend well,’ said the pompous man. `As ajam-taster, he has no rival! Yet I scarcely think—‘
But here the discussion became general: and his wordswere lost in a confused medley of names, every guest sounding the praisesof his own favourite jam. At length, through the din, our host’s voicemade itself heard. `Let us join the ladies!’ These words seemed to recallme to waking life, and I felt sure that, for the last few minutes, I hadrelapsed into the `eerie’ state.
`A strange dream!’ I said to myself as we trooped upstairs.`Grown men discussing, as seriously as if they were matters of life anddeath, the hopelessly trivial details of mere delicacies, that appeal tono higher human function than the nerves of the tongue and palate! Whata humiliating spectacle such a discussion would be in waking life!’
When, on our way to the drawing-room, I received fromthe housekeeper my little friends, clad in the daintiest of evening costumes,and looking, in the flush of expectant delight, more radiantly beautifulthan I had ever seen them before, I felt no shock of surprise, but acceptedthe fact with the same unreasoning apathy with which one meets the eventsof a dream, and was merely conscious of a vague anxiety as to how theywould acquit themselves in so novel a scene—forgetting that Court-lifein Outland was as good training as they could need for Society in the moresubstantial world.
It would be best, I thought, to introduce them as soonas possible to some good-natured lady-guest, and I selected the young ladywhose piano-forte-playing had been so much talked of. `I am sure you likechildren,’ I said. `May I introduce two little friends of mine? This isSylvie; and this is Bruno.’
The young lady kissed Sylvie very graciously. She wouldhave done the same for Bruno, but he hastily drew back out of reach. `Theirfaces are new to me,’ she said. `Where do you come from, my dear?’
I had not anticipated so inconvenient a question; andfearing that it might embarrass Sylvie, I answered for her. `They comefrom some distance. They are only here just for this one evening.’
`How far have you come, dear?’ the young lady persisted.
Sylvie looked puzzled. `A mile or two, I think,’ she saiddoubtfully.
`A mile or three,’ said Bruno.
`You shouldn’t say «a mile or three»,’ Sylvie correctedhim.
The young lady nodded approval. `Sylvie’s quite right.It isn’t usual to say «a mile or three».’
`It would be usual—if we said it often enough,’ saidBruno.
It was the young lady’s turn to look puzzled now. `He’svery quick, for his age!’ she murmured. `You’re not more than seven, areyou, dear?’ she added aloud.
`I’m not so many as that,’ said Bruno. `I’m one. Sylvie’sone. Sylvie and me is two. Sylvie taught me to count.’
`Oh, I wasn’t counting you, you know!’ the young ladylaughingly replied.
`Hasn’t oo learnt to count?’ said Bruno.
The young lady bit her lip. `Dear! What embarrassing questionshe does ask!’ she said in a half-audible `aside’.
`Bruno, you shouldn’t!’ Sylvie said reprovingly.
`Shouldn’t what?’ said Bruno.
`You shouldn’t ask—that sort of questions.’
`What sort of questions?’ Bruno mischievously persisted.
`What she told you not,’ Sylvie replied, with a shy glanceat the young lady, and losing all sense of grammar in her confusion.
`Oo ca’n’t pronounce it!’ Bruno triumphantly cried. Andhe turned to the young lady, for sympathy in his victory. `I knewed shecouldn’t pronounce «umbrellasting»!’
The young lady thought it best to return to the arithmeticalproblem. `When I asked if you were seven, you know, I didn’t mean «howmany children?» I meant «how many years—» ‘
`Only got two ears,’ said Bruno. `Nobody’s got seven ears.’
`And you belong to this little girl?’ the young lady continued,skilfully evading the anatomical problem.
`No I doosn’t belong to her!’ said Bruno. `Sylvie belongsto me!’ And he clasped his arms round her as he added `She are my verymine!’
`And, do you know,’ said the young lady, `I’ve a littlesister at home, exactly like your sister? I’m sure they’d love each other.’
`They’d be very extremely useful to each other,’ Brunosaid, thoughtfully. `And they wouldn’t want no looking-glasses to brushtheir hair wiz.’
`Why not, my child?’
`Why, each one would do for the other one’s looking-glassa-course!’ cried Bruno.
But here Lady Muriel, who had been standing by, listeningto this bewildering dialogue, interrupted it to ask if the young lady wouldfavour us with some music; and the children followed their new friend tothe piano.
Arthur came and sat down by me. `If rumour speaks truly,’he whispered, `we are to have a real treat!’ And then, amid a breathlesssilence, the performance began.
She was one of those players whom Society talks of as`brilliant’, and she dashed into the loveliest of Haydn’s Symphonies ina style that was clearly the outcome of years of patient study under thebest masters. At first it seemed to be the perfection of piano-forte-playing;but in a few minutes I began to ask myself, wearily, `What is it that iswanting? Why does one get no pleasure from it?’
Then I set myself to listen intently to every note; andthe mystery explained itself. There was an almost perfect mechanical correctness—and there was nothing else! False notes, of course, did not occur: sheknew the piece too well for that; but there was just enough irregularityof time to betray that the player had no real `ear’ for music—just enoughinarticulateness in the more elaborate passages to show that she did notthink her audience worth taking real pains for—just enough mechanicalmonotony of accent to take all soul out of the heavenly modulations shewas profaning—in short, it was simply irritating; and, when she had rattledoff the finale and had struck the final chord as if, the instrument, beingnow done with, it didn’t matter how many wires she broke, I could not evenaffect to join in the stereotyped `Oh, thank you!’ which was chorused aroundme.
Lady Muriel joined us for a moment. `Isn’t it beautiful?’she whispered to Arthur, with a mischievous smile.
`No, it isn’t!’ said Arthur. But the gentle sweetnessof his face quite neutralized the apparent rudeness of the reply.
`Such execution, you know!’ she persisted.
`That’s what she deserves,’ Arthur doggedly replied: `butpeople are so prejudiced against capital—‘
`Now you’re beginning to talk nonsense!’ Lady Muriel cried.`But you do like Music, don’t you? You said so just now.’
`Do I like Music?’ the Doctor repeated softy to himself.`My dear Lady Muriel, there is Music and Music. Your question is painfullyvague. You might as well ask «Do you like People?»‘
Lady Muriel bit her lip, frowned, and stamped with onetiny foot. As a dramatic representation of ill-temper, it was distinctlynot a success. However, it took in one of her audience, and Bruno hastenedto interpose, as peace-maker in a rising quarrel, with the remark `I likesPeoples!’
Arthur laid a loving hand on the little curly head. `What?All Peoples?’ he enquired.
`Not all Peoples,’ Bruno explained. `Only but Sylvie—andLady Muriel—and him—‘ (pointing to the Earl) `and oo—and oo!’
`You shouldn’t point at people,’ said Sylvie. `It’s veryrude.’
`In Bruno’s World,’ I said, `there are only four People—worthmentioning!’
`In Bruno’s World!’ Lady Muriel repeated thoughtfully.`A bright and flowery world. Where the grass is always green, where thebreezes always blow softly, and the rain-clouds never gather; where thereare no wild beasts, and no deserts—‘
`There must be deserts,’ Arthur decisively remarked. `Atleast if it was my ideal world.’
`But what possible use is there in a desert?’ said LadyMuriel. `Surely you would have no wilderness in your ideal world?’
Arthur smiled. `But indeed I would!’ he said. `A wildernesswould be more necessary than a railway; and far more conducive to generalhappiness than church-bells!’
`But what would you use it for?’
`To practise music in,’ he replied. `All the young ladies,that have no ear for music, but insist on learning it, should be conveyed,every morning, two or three miles into the wilderness. There each wouldfind a comfortable room provided for her, and also a cheap second-handpiano-forte, on which she might play for hours, without adding one needlesspang to the sum of human misery!’
Lady Muriel glanced round in alarm, lest these barbaroussentiments should be overheard. But the fair musician was at a safe distance.`At any rate you must allow that she’s a sweet girl?’ she resumed.
`Oh, certainly. As sweet as eau sucree, if youchoose—and nearly as interesting!’
`You are incorrigible!’ said Lady Muriel, and turned tome. `I hope you found Mrs. Mills an interesting companion?’
`Oh, that’s her name, is it?’ I said. `I fancied therewas more of it.’
`So there is: and it will be «at your proper peril» (whateverthat may mean) if you ever presume to address her as «Mrs. Mills». Sheis «Mrs. Ernest—Atkinson—Mills»!’
`She is one of those would-be grandees,’ said Arthur,`who think that, by tacking on to their surname all their spare Christian-names,with hyphens between, they can give it an aristocratic flavour. As if itwasn’t trouble enough to remember one surname!’
By this time the room was getting crowded, as the guests,invited for the evening-party, were beginning to arrive, and Lady Murielhad to devote herself to the task of welcoming them, which she did withthe sweetest grace imaginable. Sylvie and Bruno stood by her, deeply interestedin the process.
`I hope you like my friends?’ she said to them. `Speciallymy dear old friend, Mein Herr (What’s become of him, I wonder? Oh, therehe is!), that old gentleman in spectacles, with a long beard!’
`He’s a grand old gentleman!’ Sylvie said, gazing admiringlyat `Mein Herr’, who had settled down in a corner, from which his mild eyesbeamed on us through a gigantic pair of spectacles. `And what a lovelybeard!’
`What does he call his-self?’ Bruno whispered.
`He calls himself «Mein Herr»,’ Sylvie whispered in reply.
Bruno shook his head impatiently. `That’s what he callshis hair, not his self, oo silly!’ He appealed to me. `What doos he callhis self, Mister Sir?’
`That’s the only name I know of,’ I said. `But he looksvery lonely. Don’t you pity his grey hairs?’
`I pities his self,’ said Bruno, still harping on themisnomer; `but I doosn’t pity his hair, one bit. His hair ca’n’t feel!’
`We met him this afternoon,’ said Sylvie. `We’d been tosee Nero, and we’d had such fun with him, making him invisible again! Andwe saw that nice old gentleman as we came back.’
`Well, let’s go and talk to him, and cheer him up a little,’I said: `and perhaps we shall find out what he calls himself.’.
.
____________________________________________________
Глава десятая
РАССУЖДЕНЬЕ О ВАРЕНЬЕ
Когда последняя дама поспешно вышла из зала, Граф, сидевший во главе стола, отдал по-военному короткий приказ:
— Джентльмены! Прошу поближе ко мне!
И когда мы, повинуясь неожиданной команде, собрались вокруг него, напыщенный джентльмен облегченно вздохнул, налил себе полный бокал, залпом осушил его и взялся за одну из своих излюбленных тем:
— Слов нет, они просто очаровательны! Очаровательны, но уж слишком легкомысленны! Они, так сказать, тянут нас вниз, на более низкий уровень. Они…
— А что, разве не каждое местоимение требует после себя существительного? — деликатно заметил Граф.
— О, прошу прощения, — слегка смутившись, проговорил напыщенный джентльмен. — О существительном я и забыл. Я имел в виду дам. Конечно, мы сожалеем, когда их нет с нами. Зато без них мы можем сосредоточиться. Наша мысль свободна! При них мы вынуждены довольствоваться всякими тривиальными темами: искусством, литературой, политикой и так далее. Ясно, что о таких вещах Можно говорить только с дамами. Но мужчине, если он в здравом уме (он строго взглянул на присутствующих, словно ожидая возражений), и в голову не придет заговорить с дамой о ВИНЕ! — С этими словами он налил себе бокал портвейна, откинулся на спинку стула и медленно поднес бокал к глазам, чтобы полюбоваться вином на свет. — Марочное, ваша светлость? — спросил он, обращаясь к хозяину.
Граф назвал год.
— Так я и думал. Здесь важна любая мелочь. Цвет, пожалуй, чуть бледноват. Крепость сомнений не вызывает. А что касается букета…
Ах, этот волшебный Букет! Как странно вовремя прозвучало это магическое слово! В моей памяти, словно в волшебном сне, мгновенно возникли малыш-попрошайка, кувыркающийся на пыльной дороге, и очаровательная девочка, прижавшаяся ко мне — бедное больное создание! — а сквозь эту полудремоту, словно назойливый колокольчик, настойчиво звучал голос славного знатока ВИН!
Правда, теперь его голос казался мне каким-то странным, словно доносящимся из сна.
— Нет и нет, — проговорил он. И почему только, пытаясь восстановить оборванную нить беседы, люди обычно начинают с односложных междометий? После долгих размышлений я пришел к выводу, что рассматриваемый объект практически таков же, как и у школьника, когда тот, долго и упорно решая какую-нибудь задачку по арифметике, вконец запутывается в ней и, в отчаянии схватив губку, стирает написанное и начинает все сначала. Точно так же и сбитый с толку оратор, устраняя все лишнее, что мешает его рассказу, направляет разговор в новое русло и предлагает что-нибудь новенькое. — Нет, — заявляет он, — ничто не может сравниться с вишневым вареньем. Вот что я вам скажу!
— Ну, далеко не во всем! — воскликнул невысокий джентльмен. — Если говорить о густоте цвета, признаюсь, оно не имеет равных. Но что касается изысканности полутонов и всего того, что мы называем сложной гармонией аромата, — на мой взгляд, лучше всего — малиновое!
— Позвольте вставить всего одно слово! — вмешался краснощекий джентльмен, чуть запинаясь от возбуждения. — Этот вопрос слишком серьезен, чтобы его могли решать Любители-Дилетанты! А я хочу познакомить вас с точкой зрения Профессионала — быть может, самого искушенного из всех ценителей варенья на свете! Он, насколько я знаю, указывает на банке дату созревания клубничного варенья — с точностью до дня — вплоть до первой пробы! Так вот, я задал ему примерно тот же вопрос, который вы обсуждаете. И вот что он ответил: «Вишневое варенье обладает лучшей гаммой аромата, клубничное не имеет себе равных на языке, буквально лаская его, а если говорить о сахаристости, то первое место по праву принадлежит абрикосовому!» Метко подмечено, не так ли?
— Просто превосходно! — воскликнул невысокий джентльмен.
— Я отлично знаю вашего друга, — проговорил напыщенный джентльмен. — Как ценитель варенья он не имеет себе равных! Но я не думаю…
В этот момент гостей словно прорвало, и слова джентльмена затерялись в пестром хоре похвал, которые присутствующие расточали своим любимым сортам варенья. Наконец послышался негромкий, но властный голос хозяина.
— Пойдемте к нашим дамам! — предложил он. Эти слова буквально вернули меня к жизни, ибо последние несколько минут я чувствовал, что меня опять охватывает «феерическое» настроение…
«Странный сон! — подумал я, когда мы поднимались наверх. — Взрослые, почтенные люди, а обсуждают на полном серьезе, словно это вопрос жизни и смерти, безнадежно тривиальные вкусовые качества заурядных лакомств, не затрагивающие никаких высших функций, кроме рецепторов языка и нёба! Каким забавным зрелищем был бы разговор о таких пустяках в реальной жизни!»
На полпути в гостиную экономка подвела ко мне моих маленьких друзей, одетых в самые изысканные вечерние костюмы, которые только можно себе представить. В ожидании приятного вечера дети буквально сияли от радости; я никогда еще не видел их такими счастливыми. И это, как ни странно, не вызвало у меня ни малейшего удивления, а, напротив, даже повергло в апатию, с которой обычно встречаешь все происходящее во сне. Мне только не терпелось поглядеть, как дети будут себя чувствовать в новой обстановке светского приема. Я совсем забыл, что придворная жизнь в Чужестрании послужила им отличной школой — ничуть не хуже школы светских приличий в реальном мире.
Лучше всего, подумалось мне, сперва познакомить их с какой-нибудь добродушной гостьей. Я остановил свой выбор на молодой особе, о виртуозной игре на фортепьяно которой я был весьма наслышан.
— Вы наверняка любите детей, — проговорил я. — Позвольте представить вам моих маленьких друзей. Это Сильвия, а это — Бруно.
Молодая особа грациозно поцеловала Сильвию. Затем она собралась было расцеловать и Бруно, но тот резко отпрянул назад.
— Я впервые их вижу, — заметила леди. — Откуда вы, мои дорогие?
Я посчитал такой вопрос вполне уместным и, боясь, что он может смутить Сильвию, поспешил ответить за нее:
— О, они прибыли издалека и пробудут здесь всего лишь один вечер.
— Издалека? И сколько же это миль? — настаивала великая пианистка.
Сильвия задумалась.
— Одна или даже две, — смущенно отвечала она.
— А то и одна — три, — подсказал Бруно.
— «Одна — три» не говорят, — поправила его сестра.
Молодая особа кивнула:
— Сильвия совершенно права. У нас не принято говорить «одна — три мили».
— Ну, если говорить так почаще, то будет принято, — возразил Бруно.
Теперь настал черед смущаться молодой особе.
— Из молодых, да ранний! — прошептала она про себя. — Ты ведь не старше семи, малыш? — заметила она вслух.
— Зачем так много, — отвечал Бруно. — Я — один, и Сильвия — тоже. Мы с Сильвией — это два. Сильвия научила меня считать.
— Ах, малыш, я вовсе не собираюсь вас считать! — со смехом отвечала леди.
— Значит, вы просто не умеете считать? — возразил Бруно.
Молодая особа закусила губу.
— Боже! Подумать только, какие вопросы он задает! — негромко проговорила она, что называется, «в сторону».
— Бруно, перестань! — укоризненно заметила Сильвия.
— Перестать что? — отозвался малыш.
— Перестань задавать такие вопросы!
— Какие вопросы? — поинтересовался Бруно.
— На которые она не смогут ответить, — прошептала девочка, смущенно взглянув на молодую особу и забыв о всяких правилах грамматики.
— Ай-ай! Так не говорят! — с торжеством воскликнул Бруно. Затем он повернулся к молодой особе, приглашая ее разделить его триумф. — Я всегда говорил ей, что нельзя сказать «горизонтик»!
Молодая особа сочла за благо вернуться к арифметике:
— Когда я говорила «не старше семи», я не имела в виду, что ты «старше семи детей». Я хотела спросить — сколько тебе лет.
— Лет? — переспросил Бруно. — Столько же, сколько и зим!
— Ну хорошо. Значит, ты — Сильвиин? — продолжала молодая особа, решив переменить тему.
— Нет, никакой я не Сильвиин! — задумчиво отозвался малыш. Подбежав к сестре, он обнял ее и прошептал: — Это она — моя! Моя, и ничья больше!
— Да, кстати, — проговорила леди. — Знаешь, у меня есть маленькая сестренка; она как раз ровесница твоей Сильвии. Я просто уверена, что они полюбят друг дружку.
— Да, пожалуй, это будет полезно для них обеих, — задумчиво проговорил Бруно. — Тогда, чтобы причесаться и заплести косички, им незачем будет глядеть в зеркало.
— Почему это, малыш?
— Да потому, что они вполне послужат зеркалами друг дружке! — воскликнул Бруно.
В этот момент леди Мюриэл, стоявшая рядом, слушая этот удивительный диалог, прервала малыша и спросила, не порадует ли молодая особа своим искусством присутствующих. И дети следом за ней направились к фортепьяно.
Артур подошел и уселся рядом со мной:
— Если молва говорит правду, — прошептал он, — мы получим истинное наслаждение!
И через миг в воцарившейся тишине зазвучала музыка.
Леди и впрямь оказалась из тех пианисток, которых Свет почтительно величает блестящими. Она исполняла одну из самых гармоничных симфоний Гайдна с таким мастерством, которое приобретается только годами упорных занятий под руководством лучших наставников. Поначалу ее игра казалась мне верхом совершенства, но буквально через несколько минут я поймал себя на мысли: «Чего же ей недостает? Почему ее игра не доставляет мне ожидаемого удовольствия?»
Я стал напряженно вслушиваться в каждую ноту, и загадка объяснилась весьма просто. Увы, это было почти идеальное механическое воспроизведение партитуры — и ничего больше! Разумеется, в ее игре не было ни одной фальшивой ноты: она слишком хорошо владела своим искусством, чтобы ошибиться; однако порой возникало чувство, что исполнительница вообще лишена слуха: настолько невнятно проигрывала она наиболее изысканные пассажи, словно показывая, что аудитория не кажется ей заслуживающей особых стараний. Она играла до такой степени механически и монотонно, что душа музыки бесследно ускользала от слушателей. Оставалось лишь некоторое раздражение — и ничего более. Когда же леди исполнила финал и взяла последний аккорд, ударив по клавишам с такой силой, словно хотела порвать струны на бедном инструменте, я не посчитал нужным присоединиться к хору голосов, произносивших вокруг меня банальное: «Благодарим вас!»
Леди Мюриэл на минутку подошла к нам.
— Очаровательно, не правда ли? — с задорной улыбкой шепнула она Артуру.
— Увы, нет! — отвечал он. Благородная простота его тона несколько смягчила суровую резкость ответа.
— Помилуйте! Такое замечательное исполнение, а вы… — настаивала она.
— Пусть получает то, что заслужила, — вздохнув, отвечал Артур. — Жаль, что люди настолько помешаны на столичных…
— Ну, вы, кажется, несете совершеннейшую чушь! — воскликнула леди Мюриэл. — В конце концов, вы любите музыку или нет? Отвечайте!
— Люблю ли я Музыку? — проговорил Доктор. — Дорогая моя Мюриэл, есть музыка и музыка. Ваш вопрос совершенно неуместен. Это все равно что спросить: любите ли вы людей?
Леди Мюриэл закусила губку, побледнела и даже топнула ножкой. Столь драматическая демонстрация ее темперамента успеха не имела. Зато реплика Артура задела одного из присутствующих, а именно — Бруно: малыш с пафосом настоящего миротворца подбежал и воскликнул: «Я люблю людей!»
Артур нежно погладил его по головке.
— Что я слышу? Любишь? Неужели всех? — с улыбкой спросил он.
— Нет, конечно, не всех, — уточнил Бруно. — Я люблю… Сильвию… леди Мюриэл… и еще его (он указал пальчиком на Графа) …и вас, и вас тоже!
— Нельзя показывать на людей пальцем, — заметила Сильвия. — Это ужасно грубо.
— Значит, в мире Бруно, — проговорил я, — заслуживают упоминания только четверо!
— В мире Бруно!.. — задумчивым тоном повторила леди Мюриэл. — В этом прекрасном, полном цветов мире… Трава там всегда зеленая, веет ласковый ветерок, а грозовые тучи никогда не закрывают солнце. Там нет ни диких зверей, ни пустынь…
— Ну, пустыни там должны быть, — решительно возразил Артур. — Мой идеальный мир без них просто не обойдется!
— Боже! И зачем вам нужна пустыня? — удивленно спросила леди Мюриэл. — Неужели в вашем идеальном мире есть место для дикой пустыни?
Артур улыбнулся.
— Разумеется, есть! — отвечал он. — Пустыня даже более необходима, чем железные дороги, и скорее ведет к всеобщему счастью, чем колокольный звон, зовущий к утрене!
— И все же — зачем вам она понадобилась?
— Чтобы учиться музыке, — отвечал он. — Всех юных леди, не имеющих слуха, но упорно желающих учиться, каждое утро можно было бы отправлять в соседнюю пустыню, лежащую в каких-нибудь двух-трех милях от дома. Там каждая из них сможет найти уединенную комнатку с недорогим подержанным пианино… И пусть себе играет на здоровье хоть весь день, не усугубляя и без того невыносимые страдания человечества!
Леди Мюриэл испуганно оглянулась, боясь, как бы кто не услышал эти варварские комплименты. К счастью, великая пианистка была далеко.
— Во всяком случае, вы хотя бы не будете отрицать, что она прелестна? — вздохнула леди.
— О, что вы! Конечно! Если хотите знать, она прелестна, как eau sucree[28], — и столь же интересна!
— Нет, вы решительно неисправимы! — заявила леди Мюриэл и повернулась ко мне: — Надеюсь, вы согласны, что миссис Миллс — интересная собеседница?
— Значит, ее так зовут? — отвечал я. — А я-то полагал, что ее имя хоть немного подлиннее…
— Так и есть. И если вы обратитесь к ней «миссис Миллс», вы рискуете навлечь на себя ее гнев, ибо полное ее имя звучит так: «миссис Эрнест-Аткинсон-Миллс»!
— Значит, она — одна из тех мнимых грандесс, — заметил Артур, — которые полагают, что дефисы между христианскими именами их супруга придают им неотразимый аристократический шарм. Одного имени им кажется совершенно недостаточно!
Тем временем в зале собралась целая уйма народа: гости, приглашенные на прощальный прием, начали съезжаться, и леди Мюриэл на правах хозяйки дома пришлось встречать их, что она и делала с неподражаемым радушием. Сильвия и Бруно, стоявшие рядом с ней, с интересом наблюдали за происходящим.
— Надеюсь, вам понравились мои друзья? — обратилась она к детям. — И особенно мой старинный друг Господин («Как-то он будет выглядеть на этот раз? — подумал я. — Ба, да вот и он!».) Видите вот того пожилого джентльмена в очках и с длинной бородой?
— О, это весьма почтенный джентльмен! — отвечала Сильвия, не сводя глаз с Господина, который преспокойно уселся в уголке, поглядывая на гостей через свои громадные очки. — Какая у него замечательная борода!
— А как он сам себя называет? — шепотом поинтересовался Бруно.
— Так и называет — «господин», — громким шепотом отозвалась девочка.
Бруно нетерпеливо покачал головой:
— А вот и нет! Госп-один! Не станет же он уверять себя, что он один такой во всем государстве! Нет, как его настоящее имя, мистер сэр?
— Это единственное его имя, которое мне известно, — отвечал я. — Ты прав, он держится в одиночестве. К его сединам надо относиться с уважением!..
— Я уважаю его самого, а не его одиночество или седины, — возразил Бруно. — Но при чем тут одиночество? Оно ведь не может ничего чувствовать!
— Мы уже встречались с ним, — вставила Сильвия. — Мы как раз играли с Нероном! О, это так здорово — превратить такую псину в невидимку! А на обратном пути мы и встретили этого почтенного джентльмена.
— Ну, в таком случае пойдем к нему и развеем его одиночество, — проговорил я, — может быть, вы узнаете, как он сам себя называет.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: 28 — Сахарный сироп (франц.) . |
.
____________________________________________________
Перевод Андрея Москотельникова (2009):
ГЛАВА X
Вокруг варенья
Когда за последней из них закрылась дверь и граф, устроившись во главе стола, издал боевой приказ: «Сомкнем ряды, господа!» — и когда, во исполнение этой команды, мы сгрудились вокруг него, напыщенный господин издал глубокий вздох облегчения, наполнил свой бокал до краёв, передал бутылку соседу и приступил к любимому занятию — произнесению речей:
— Очаровательны, а, господа? Очаровательны, но уж очень легкомысленны. Тянут нас вниз, на, так сказать, более низкую ступень развития. Они…
— Местоимению всё же должно предшествовать существительное, — мягко перебил его граф.
— Простите, — с надменным снисхождением проговорил напыщенный господин. — Пропустил его. Дамы, конечно же, дамы. Нам грустно, когда они отсутствуют. Но мы способны утешиться. Мысль свободна[1]. А с ними мы ограничены самыми простейшими темами — искусством, литературой, политикой и прочим. Подобные ничтожные материи ещё можно обсуждать с дамой. Но ни один мужчина в здравом уме… — он строго оглядел нас через стол, словно желал пресечь имеющие быть возражения, — никогда не станет разговаривать с дамой про ВИНО![2] — Он потянул из своего бокала портвейн, откинулся на спинку стула и неспеша поднёс бокал к глазам, чтобы посмотреть сквозь него на свет лампы. — Марочное, милорд? — спросил он, переведя взгляд на хозяина.
Граф назвал год урожая.
— Так я и думал. Просто люблю определённость. Вот оттенок, возможно, бледноват. Но крепость вне вопросов. А что до букета…
Ах, этот магический Букет! Как живо это волшебное слово напомнило мне давнюю сцену! Мальчуган-попрошайка, выделывающий сальто посреди дороги, девочка-калека у меня на руках, загадочная недолговечная няня — эти видения заметались в моей голове, подобно порождениям сна, а сквозь их призрачную кутерьму гудел колокольным гулом важный голос сего выдающегося знатока вин.
Но даже его разглагольствование доходило до меня словно сквозь дрёму.
— Нет, — вещал он… Ну почему, уж спрошу заодно, мы, подхватывая оборванную нить разговора, обязательно начинаем с этого унылого монослога? После неотвязных раздумий я пришёл к выводу: да ведь и школьник поступает точно так же — бьётся над своим примером, а когда всё безнадёжно запутывается, в отчаянии хватает губку, всё стирает и начинает сызнова. Так и у нас, собьётся какой оратор — и тут же простым отрицанием всего, что только минуту назад слетало с языка, отметает прения как метлой и «честно стартует» при новых правилах игры. — Нет, — вещал он, — как хотите, а вишнёвым вареньем там и не пахнет. Вот что вам доложу.
— Отсутствует полнота качеств, — пронзительным голосом встрял бойкий маленький человечек. — По богатству общего вкуса соперника у него, на мой взгляд, нет. Но что до тонкости модуляции — того, что можно назвать обертонами вкуса, — подавайте мне доброе старое малиновое варенье!
— Позвольте одно только слово! — ввязался в разговор толстый краснолицый господин. Он аж хрипел от нетерпения. — Это слишком важный вопрос, чтобы его обсуждали любители! Я выскажу вам точку зрения профессионала — наиболее знающего дегустатора варений из всех, ныне живущих. Я сам свидетель — он определяет возраст клубничного варенья с точностью до дня, один-единственный раз взяв его в рот, а вы ведь знаете, насколько это трудная штука, определить возраст варенья! Я поставил перед ним этот же самый вопрос. И вот вам его подлинные слова: «Вишнёвое варенье лучше прочих просто по chiaroscuro[3] привкуса, малиновое варенье безупречно той разноголосицей вкусовых компонентов, что так изумительно распадаются на языке, однако восторженным причмокиванием вознаграждается сахариновое совершенство одного только варенья из абрикос, остальные вне игры!» Отлично сказано, правда?
— Сказано превосходно! — пронзительно выкрикнул бойкий маленький человечек.
— Я хорошо знал этого вашего знакомого, — сказал напыщенный господин. — Как дегустатор варенья, он не имел соперников! Однако не думаю…
Но здесь все ринулись в обсуждение, и его слова потонули в мешанине названий; каждый гость выкрикивал хвалы своему любимому варенью. Наконец сквозь гам пробился голос хозяина:
— Давайте присоединимся к дамам![4]
Эти слова вернули меня к реальности, и я осознал, что последние несколько минут был охвачен «наваждением».
— Странный сон! — сказал я себе, когда мы гуртом поднимались по лестнице. — Взрослые люди спорили так яростно, словно решали вопросы жизни и смерти, а ведь обсуждали-то самые обыденные вещи, смешно сказать — лакомства, которые воздействуют не на какие-то там высшие функции жизнедеятельности, а на языковые и нёбные нервы! Каким унизительным зрелищем должен выглядеть такой спор на взгляд нормального человека!
Когда по пути в гостиную я принял от экономки моих маленьких друзей, которые были облачены в самые изысканные вечерние наряды и сияли в предвкушении развлечений, отчего выглядели прекраснее, чем когда-либо, я и не удивился вовсе, но воспринял их появление с тем необъяснимым спокойствием, с каким воспринимаются нами события сновидения, и был всего лишь смутно озабочен тем, сумеют ли они держаться свободно, не застесняются ли на этой непривычной для них сцене. Я совсем забыл, что жизнь при дворе в Запределье послужила им отличной школой держаться в Обществе — хотя бы и Обществе нашего материального мира.[5]
Лучше всего, подумал я, побыстрее представить их кое-кому из приглашённых дам — тех, что подобрее, — и я выбрал юную девушку, о фортепианной игре которой так много было говорено.
— Надеюсь, вы любите детей? — спросил я. — Позвольте представить вам двух моих маленький приятелей. Это Сильвия, а это Бруно.
Девушка изящно склонилась и поцеловала Сильвию. Она бы и Бруно поцеловала, но он был начеку и вовремя увернулся.
— Их лица мне видеть внове, — сказала она. — Откуда вы, мои хорошие?
Такого неудобного вопроса я не предвидел; испугавшись, что Сильвия попадёт в трудное положение, я ответил за неё.
— Они нездешние, далеко живут. Пробудут здесь только один вечер.
— И как же далеко вы живёте? — не унималась пианистка.
На лице Сильвии появилось смущение.
— Я думаю, в миле или двух отсюда, — неуверенно ответила она.
— В мире или трёх, — уточнил Бруно.
— Так не говорят, «в миле или трёх», — поправила его Сильвия.
Пианистка была с ней согласна.
— Сильвия совершенно права. Обычно так не говорят.
— Будет обычно, если мы часто станем так говорить, — сказал Бруно.
Пришёл черёд пианистке стать в тупик.
— Скор на ответ для своего возраста, — пробормотала она. — Бруно ведь не больше семи, верно? — обратилась она к Сильвии.
— Нет, меня не так много, — ответил Бруно. — Я всего один. И Сильвия одна. А нас с Сильвией двое. Это Сильвия научила меня, как сосчитать.
— Да нет, я вовсе тебя не сосчитала! — засмеялась пианистка.
— Вас разве не учили, как сосчитать? — спросил Бруно.
Пианистка закусила губу.
— Разговор получается какой-то… неуклюжий! — вполголоса бросила она реплику «в сторону».
— Бруно, так нельзя! — укоризненно прошептала Сильвия.
— Как нельзя? — не понял Бруно.
— Нельзя, чтобы получался такой разговор.
— А какой разговор? — не унимался вредный ребенок.
— Такой, чего она тебе не говорила, — ответила Сильвия, робко взглянув на девушку и ещё больше смущаясь от столь бестолково построенной фразы.
— Ты просто не можешь произнести это слово! — воскликнул Бруно с торжеством. И он обратился к юной пианистке, словно приглашая её в свидетели своей победы: — Я ведь знал, что она не может произнести «не-у-тю-жен-ный»! Вы ведь так сказали, верно?
Пианистка сочла, что лучше вернуться к арифметике.
— Когда я спросила Сильвию: «Бруно уже семь?», я всего-навсего имела в виду, сколько тебе уже стукнуло…
— Нисколько меня не стукнула, — удивился Бруно. — Сильвия никогда не дерётся.
— Это твой мальчик? — спросила пианистка Сильвию, оставив в покое и арифметику.
— Я не её, — снова не утерпел Бруно. — Это Сильвия — моя! — И он обхватил Сильвию руками, повторив для верности: — Моее всех!
— Ясно. А знаешь что, — сказала пианистка, — у меня дома есть маленькая сестрёнка, очень похожая на твою сестрицу. Я думаю, они бы полюбили друг друга.
— Они были бы очень-очень полезны друг другу, — ответил Бруно, поразмыслив. — Им не нужно было бы всякий раз искать зеркальце, чтобы расчесать себе волосы.
— Почему это, мой милый?
— Потому что одна служила бы зеркалом для другой! — воскликнул Бруно.
Но здесь леди Мюриел, которая стояла поодаль и слушала этот удивительный разговор, вмешалась и попросила пианистку осчастливить нас своей игрой, и дети повели свою новую подругу к пианино.
Ко мне подошёл Артур.
— Если верить слухам, — прошептал он, — нас ждёт масса удовольствия.
И вот, среди мёртвой тишины, начался концерт.
Пианистка принадлежала к тем исполнителям, о которых Общество отзывается как о «блестящих», и она набросилась на чудеснейшую симфонию Гайдна с шиком, который приобретается лишь годами терпеливого труда под руководством лучших мастеров. Поначалу и впрямь казалось, что нам предстоит насладиться совершенной фортепианной техникой, но спустя несколько минут я начал занудно спрашивать сам себя: «Чего же, всё-таки, здесь не хватает? Никакого удовольствия — почему?»
Потом я принялся внимательно вслушиваться в каждую ноту, и мне всё стало ясно. Налицо была почти совершенная механическая точность движений — и ничего более! Фальшивых нот, разумеется, не было и в помине, для этого она слишком хорошо знала пьесу, но достаточно было простейшей смены музыкального размера, как выявилось отсутствие у играющей настоящего «уха» к музыке; достаточно было смазанности самых трудных пассажей, как стало видно, что она не считает своих слушателей достойными настоящих усилий; достаточно было механического однообразия акцентовки, чтобы из божественных модуляций, которые оскверняла исполнительница, напрочь улетучилась душа — короче говоря, игра просто-напросто раздражала, и когда пианистка отбарабанила финал и таким ударом по клавишам извлекла последний аккорд, словно инструмент уже сделал своё дело и её больше не волнует, сколько от этого лопнет струн, мне не удалось даже притвориться, будто я присоединяюсь к неизбежным возгласам благодарности, что хором вознеслись вокруг меня.
Леди Мюриел появилась рядом с нами.
— Не правда ли, прелестно? — шепнула она Артуру с озорной улыбкой.
— Ничуть не прелестно, — ответил Артур. Но светлая доброта его лица сгладила явную грубость ответа.
— Да ты что, такое исполнение! — удивилась леди Мюриел.
— Поработала неплохо, — гнул своё Артур, — но люди, знаешь ли, всегда бывают предубеждены против столичных штучек…
— Так, теперь ты начинаешь нести нелепицу! — отрезала леди Мюриел. — Ты же любишь музыку, разве нет? Ты сам давеча говорил.
— Люблю ли я музыку? — медленно проговорил Доктор. — Моя любезная леди Мюриел, есть Музыка и музыка. Ваш вопрос чересчур расплывчат. Вы могли бы с тем же успехом спросить: «Ты же любишь людей?»
Леди Мюриел закусила губку и топнула изящной ножкой. Будь она актрисой на сцене, желающей изобразить гнев, её бы освистали. Сейчас, тем не менее, она всё же произвела впечатление на одного зрителя — Бруно поспешил вмешаться и внести в назревающую ссору мир своим замечанием:
— Я люблю людей!
Артур с нежностью взъерошил рукой курчавые волосы мальчика.
— Неужто? Всех-всех?
— Ну, не всех, — принялся объяснять Бруно. — Только Сильвию… и леди Мюриел… и его, — он указал пальцем на графа, — а ещё вас!
— Не показывай пальцем, — сказала Сильвия. — Это невежливо.
— В мире Бруно, — сказал я, — существует только четверо людей. То есть, людей, достойных упоминания.
— В мире Бруно! — мечтательно повторила леди Мюриел. — В его ярком и красочном мире! Где трава всегда зелёная, ветер мягок и в небе никогда не сгущаются дождевые тучи; где нет диких зверей и пустынь…
— Пустыни там непременно должны быть, — твёрдо заявил Артур. — Будь у меня свой идеальный мир, без них бы он не обошёлся.
— Но почему, что в них проку? — удивилась леди Мюриел. — Не было бы у тебя никаких пустынь!
Артур улыбнулся.
— Непременно были бы. Пустыня даже более необходима, чем железная дорога, и гораздо больше способствует счастью, чем церковные колокола!
— Но зачем она нужна?
— Чтобы там упражнялись на рояли. Все дамочки, у которых отсутствует музыкальный слух, но которым кажется, будто они чему-то выучились, должны под конвоем отправляться каждое утро в пустыню за две-три мили. Для каждой там будет приготовлено удобное помещение и дешёвое подержанное фортепиано. И пускай себе играют по нескольку часов, не усугубляя страдания людей совершенно лишними муками.
Леди Мюриел в тревоге огляделась, не подслушал ли кто этот варварский приговор. Но прекрасная пианистка находилась в благополучном отдалении.
— Признай хотя бы, что она миловидная девушка.
— Признаю. При том что у неё вместо лица торт «Вишня».
— Ты неисправим, — махнула рукой леди Мюриел и обратилась ко мне. — Надеюсь, миссис Миллз показалась вам интересным собеседником?
— А, так вот как её зовут! — сказал я. — Почему-то я думал, что имён должно быть больше.
— Так и есть; и не ждите пощады, если вам вздумается обратиться к ней «миссис Миллз». Её зовут миссис Эрнест-Аткинсон-Миллз.
— Она, вероятно, из тех, — пробурчал Артур, — кто считает себя столь важными персонами, что обязательно добавляет к своему первому имени все оставшиеся в запасе после крещения, с дефисами между ними, чтобы звучало аристократично. Как будто нам так легко запомнить хотя бы одно из них!
Но к этому времени комната стала наполняться гостями, так как начали прибывать остальные приглашённые. Леди Мюриел вынуждена была взять на себя задачу по-хозяйски их приветствовать, что она и выполняла с неподражаемой любезностью. Сильвия и Бруно пристроились рядом с ней; они с нескрываемым интересом наблюдали эту церемонию.
— Надеюсь, мои друзья вам понравятся, — сказала леди Мюриел детишкам, — особенно этот милый старичок Майн Герр. Кстати, куда он пропал? А, вон он! Тот старый джентльмен в очках и с длиннющей бородой.
— Наверно, он очень важный! — произнесла Сильвия, с восхищением глядя на «Майн Герра», который присел в уголке. Из этого угла на нас лучились сквозь огромные стёкла его близорукие глаза. — И какая у него красивая длинная борода!
— А как его зовут? — прошептал Бруно.
— Его зовут Майн Герр, — прошептала Сильвия в ответ.
— Его зовут Майн Герр, а его бороду — Мессир, — пошутил я.
— Потому что когда он ходит, она метёт по полу? — не понял шутки Бруно.
— Наверно. Но он выглядит так одиноко; надо пожалеть его седые волосы.
— Я жалею его, — сказал Бруно, всё понимавший буквально, — а зачем жалеть его волосы? Ведь его волосы ничего не чувствуют.
— А мы с ним сегодня встречались, — сказала Сильвия. — Мы ходили повидать Нерона и так весело с ним играли, делая его то невидимым, то снова видимым. А когда возвращались, то встретили этого милого старичка.
— Что ж, давайте пойдём к нему и попробуем немножко его развеселить, — предложил я. — Может быть, тогда нам удастся выяснить, как его зовут по-настоящему.
.
|
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА: [1]«Буря», акт III, сцена 2, а также «Двенадцатая ночь», акт I, сцена 3. [2] Читатель, знакомый с викторианской классикой, отлично знает, что первый благодарный тост в компании покинутых дамами мужчин звучит, как правило, в честь них же — только что удалившихся дам. Затем, — «Само собою разумеется, мы говорили о вине. Ведь ни одна компания англичан, собравшихся провести время вместе, не обойдётся без таких разговоров. Каждый уважающий себя англичанин, достаточно богатый для того, чтобы платить подоходный налог, совершил в ту или иную пору своей жизни прямо-таки удивительно удачную покупку партии вина. Или ему подвернулась такая выгодная сделка, какой ему никогда больше не заключить. Или он является единственным человеком в стране, за исключением разве что пэров Англии, у которого есть вино знаменитой редкостной марки, исчезнувшей с лица земли. Или он приобрёл вместе с другом последние несколько дюжин из погреба умершего властителя по такой умопомрачительной цене, что не может её назвать и лишь качает головой… Во всех этих разговорах о вине при великом разнообразии рассказываемых историй каждый очередной рассказчик неизменно придерживается одного из двух главных основополагающих принципов. Либо он знает об этом вине больше, чем кто бы то ни было, либо у него есть в погребке винцо получше того прекрасного вина, которое он пьёт сейчас. Компания мужчин может обойтись без разговора о женщинах, о лошадях, о политике, но, собравшись за совместной трапезой, мужчины не могут не поговорить о вине, причём это единственная тема, на которую каждый рассуждает с видом абсолютной непогрешимости, с каким не позволил бы себе высказываться ни по какому другому вопросу на свете» (Коллинз Уилки. Деньги миледи. М., «Дом», 1995. С. 432-433. Пер. В. Воронина.). Далее в настоящей главе этот английский обычай становится объектом травестии: все гости бросаются в рассуждения «с видом абсолютной непогрешимости», только речь заходит отнюдь не о вине. [3] Контрастам, досл.: светотени (ит.). [4] Ритуальная для этого случая викторианская фраза. [5] В своей книге «Признания карикатуриста» первый иллюстратор «Сильвии и Бруно» Гарри Фернисс приводит указания Кэрролла, который в ходе совместной работы над рисунками говорил ему, что представляет Сильвию в белом «облегающем» платье, ибо кринолин, а равно высокие каблуки ему ненавистны. . |
____________________________________________________
Пересказ Александра Флори (2001, 2011):
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
БОЛТОВНЯ И ДЖЕМ
Когда они вышли, Граф занял свое место во главе стола и приказал:
– Господа! Оставьте церемонии, если хотите.
И мы, будто по команде, сгрудились вокруг него. Важный господин набрал в грудь побольше воздуха, налил бокал до краев и начал одну из своих излюбленных торжественных речей:
– Они очаровательны, без сомнения! Очаровательны – о да, но очень фривольны. Они тянут нас вниз, если можно так выразиться, на самое дно. Они…
– Простите, – мягко заметил Граф, – но, если я не ошибаюсь, местоимениям предшествуют существительные?
– Извиняюсь, – снисходительно заявил важный господин. – Я пропустил существительное – женщины. Это они фривольны. Это об их отсутствии мы сожалеем. Но есть одно утешительное обстоятельство: наша мысль при этом ничем не скована. В их присутствии мы связаны такими тривиальными темами, как беллетристика, политика и … тому подобное. Но (он пронзил окружающих взглядом – всех сразу) разве можно обсуждать с женщинами какой-нибудь серьезный предмет, требующий специальных знаний – например, ВИНО!
Он поднял бокал, медленно отклонился, чтобы внимательно рассмотреть его на свет и спросил:
– Какого оно года?
Граф ответил:
– Шато-де-Фонсегюнь 21 мая 1854 года .
– Именно так я и думал. Тем приятнее убедиться в своей правоте. Конечно, оттенок бледноват. Но материал неоспорим. Что же касается букета…
О, букет был воистину волшебным! Он магически вызвал в моей памяти эту картину: мальчик-нищий, вьющийся вьюном, больная девочка на моих руках, таинственная нянька, внезапно испарившаяся – всё пронеслось в моем воображении, подобно созданиям мечты. И сквозь дымку воспоминаний, будто колокольчик, пробивался голос знатока вин.
Само его произношение было каким-то загадочным и сказочным.
– Нет, – продолжал он (и почему это он восстановил утерянную было нить повествования таким унылым односложным словом? После длительных сомнений я пришел к заключению, что в поле зрения тот же объект, что у школьника, окончательно запутавшегося в вычислениях у доски, когда он, отчаянно хватает губку, стирает всё и начинает снова. Точно так же изумленный оратор путем этого элементарного отрицания перечеркнул всё, что утверждал до сих пор, в надежде одержать победу за счет новой теории). – Нет, на свете не существует ничего, подобного вишневому джему. Это – что-то!
– Разумеется, что-то! – нетерпеливо перебил маленький человечек. – О любом предмете можно сказать: «Это – что-то». Не отвлекайтесь. По вкусовому богатству это «что-то» не имеет себе равных. Но истинный деликатес – это старый добрый земляничный джем.
– Позвольте! – прохрипел с явным волнением жирный багровый субъект, встревая в разговор. – Это слишком сложный для дилетантов вопрос. Я могу дать вам ответственную консультацию, как самый опытный из ныне живущих дегустаторов. Мы знаем, что он может установить возраст земляничного джема до одного дня. А ведь всем известно, как трудно с одного раза определить дату его изготовления. Ну, как теперь всё понятно?
– Абсолютно всё! – воскликнул собеседник.
– Знаю я вашего друга, – сказал важный господин. – И очень хорошо. Как дегустатор джемов он не имеет равных. И все же я полагаю…
Но тут дискуссия стала общей, и его слова потонули в водовороте названий. Каждый гость почитал своим долгом отозваться с похвалой о своем любимом джеме, не слушая других. Околесицу приятнее нести, чем слушать .
Сквозь шум до меня донесся голос хозяина:
– А куда девались наши леди?
Эти слова вернули меня к действительности, и я понял, что в последние несколько минут опять впал в трепетное состояние.
– Странный сон! – молвил я, когда мы все вместе двинулись наверх. – Эти люди говорят о гастрономических пустяках с такой серьезностью, словно обсуждают вопросы жизни и смерти! А на самом деле это лишь раздражение вкусовых рецепторов языка и нёба! Какое жалкое зрелище было бы, если бы это состоялось наяву.
Когда по пути в гостиную я принял из рук хозяйки своих маленьких друзей, одетых в изящные вечерние костюмчики. Они стали еще обаятельнее, чем прежде. В этом не было ничего удивительного. Я воспринял этот факт с обычным апатичным равнодушием, как всё, что мы видим во сне, понимая, что спим. Просто я немного беспокоился: как проявят они себя на этой новой для них сцене. Пребывание при закордонском дворе могло стать для них хорошей школой перед вступлением в настоящую жизнь.
Впрочем, лучше было бы представить их кому-нибудь из гостей – ну, хотя бы той леди, чьим главным достоинством была, как говорили, игра на фортепьяно.
– Бьюсь о заклад, вы любите детей, – предположил я. – Позвольте представить. Это Сильви, а это Бруно.
Молодая леди поцеловала Сильви очень любезно и попыталась проделать то же самое с Бруно, однако он отскочил как можно дальше.
– Я не могу припомнить их лиц, – молвила леди. – Вы прибыли из провинции, душенька?
Я не ожидал столь неудобного вопроса и ответил за Сильви, чтобы не смущать ее:
– Они приехали издалека, причем на один вечер.
– Но откуда – издалека, милочка? – упорствовала леди.
Сильви и впрямь была озадачена.
– Я полагаю, за одну или две мили отсюда, – неуверенно ответила она.
– А я полагаю, – встрянул Бруно, – за одну или три мили отсюда.
– Так не говорят – за одну или три мили, – сказала Сильви.
Молодая леди кивнула с одобрением:
– Совершенно верно, так говорить не принято.
– Ну, это как посмотреть, – заметил молодой человек. – Если бы мы так говорили достаточно часто, может, оно бы и стало принятым. Главное – начать.
Теперь удивилась молодая леди:
– Как он сметлив для своих семи!
– Не знаю, об чем вы говорите, – признался Бруно. – Каких таких семи? Я – один, да Сильви – одна, а вместе нас двое. Сильви учила меня считать!
– Но я не считала вас, – со смехом ответила молодая леди.
– А почему? – полюбопытствовал Бруно. – Не умеете?
– О, какое дитя! – воскликнула леди. – Какие смущающие вопросы оно задает!
– ОНО?!! – возопил Бруно.
– Бруно, ты не должен так говорить! – возмутилась Сильви.
– Не должен – чево? – спросил Бруно.
– Задавать такие вопросы.
– Какие? – не сдавался поперечный юноша.
– Какие тобою были заданы ей, – ответила Сильви не совсем в ладах с грамматикой.
– Правильно! Ты не могла сказать такого слова! – радостно вскричал Бруно.
И, обратившись к леди, пояснил:
– Она не могла бы сказать «смущающие вопросы»!
Молодая леди предпочла от лингвистики вернуться к арифметике:
– Я имела в виду, что вам семь лет… можно дать.
– Ничего себе! – возмутился юный деспот, продолжая смущать ее. – Дать мне семь лет! Что я такого сделал?
Леди предпочла уклониться и от этой темы:
– Вы родственник этой юной особы?
– Никакой я не родственник! – возмутился Бруно. – Это она моя родственница.
– Ах простите! – воскликнула молодая леди. – А знаете, у меня дома есть младшая сестра, совсем как ваша. Я просто уверена, что они подружились бы, и с большой пользой друг для дружки.
– Да, – глубокомысленно заявил Бруно. – С большой пользой. Они сэкономили бы на зеркалах.
– Почему же, дитя мое? – удивилась леди.
– Как вы не понимаете! Они смотрелись бы дружка в дружку, – разъяснил Бруно.
В этот момент Леди Мюриэл, внимавшая этому изумительному разговору, прервала его и спросила, не возражают ли они против того, чтобы юная леди усладила нас музыкой. И мы последовали за нашим новым другом к фортепьяно.
Артур подошел и сел рядом со мной.
– Если нас не обманывают, – сказал он, – сейчас мы получим райское наслаждение.
Все затихло, и леди заиграла.
Она была из тех исполнителей, кого ареопаг непогрешимых объявил своим не то «бриллиантом», не то «перлом». Она играла одну из прекраснейших из симфоний Гайдна, а стиль ее исполнения был несомненным итогом многолетних экзерсисов под наблюдением лучших педагогов. Первые несколько минут я думал о том, что это верх совершенства, остальное время: почему это совершенство не трогает меня?
Я вслушался пристальнее и понял: кроме совершенства, в этой игре не было ничего! Она была совершенно пустой. Не было даже фальши, которая могла бы ее хоть как-то оживить. Нет, наша юная леди была слишком хорошо вышколена. И всё же она была лишена подлинного слуха, рождающего истинную музыку. Она не думала о слушателях. Она не думала даже о том, как преодолеть сложные пассажи – это получалось само собой – как говорится, машинально. Леди вообще ни о чем не думала. И когда она бравурно отбарабанила на фортепиано финал опошленной ею симфонии, я не нашел в себе силы даже на дежурное выражение восторга. Я даже из вежливости не мог сказать спасибо.
Вскоре к нам подошла Леди Мюриэл и сказала ехидно:
– Райское наслаждение, не правда ли?
– Нет, что вы… – промычал Артур.
– Но какая техника! – не сдавалась леди.
– Техника – это пожалуй, – признал Артур. – Сплошная техника.
– Способна высечь искры из инструмента!
– Ее бы высечь, – пробормотал Артур мечтательно.
– Ну, вы начинаете говорить невесть что! – воскликнула Леди Мюриэл. – Поговорим лучше о музыке. Вы любите музыку, не так ли?
– Люблю ли я музыку! – ответил он. – Только музыку я и люблю. Музыку и ничего, кроме музыки. Но вы задаете слишком общие вопросы. Это все равно что сказать: любите ли вы род человеческий?
Леди Мюриэл нахмурилась и топнула ногой. Бруно поспешил выступить миротворцем:
– А я, знаете ли, просто обожаю человеческие роды!
Артур погладил его по голове:
– В каком смысле вы любите роды, дитя моё?
– Уж в каком есть! – ответил Бруно. – Я обожаю все человеческие роды – и мужской, и, особливо, женский. Вот ее, к примеру, или его, – он указал на Леди Мюриэл и Графа.
– Не показывай пальцем! – сказала Сильви. – Это моветон.
– Если он моветон, так уж на него нельзя показывать? – уточнил Бруно.
Я поспешил вступиться за молодого человека:
– В мире Бруно не так много людей, которых он может назвать по имени.
– В мире Бруно, – задумчиво повторила Леди Мюриэл. – Это яркий и многоцветный мир. Там всегда зеленая трава, и никаких ураганов и гроз, никаких хищников, никаких пустынь…
– Пустыни должны быть! – возразил Артур. – Иначе это не будет идеальный мир. По крайней мере, я так думаю.
– Но зачем пустыня в идеальном мире? – недоумевала Леди Мюриэл. – Что вам с ней делать?
Артур улыбнулся.
– Я бы нашел, – сказал он. – Дикая местность не менее притягательна, чем железная дорога; и гораздо более способствует общему счастью, чем колокольный звон!
– Но для чего она все-таки нужна? – настаивала Леди Мюриэл.
– Для практического музицирования, разумеется! – ответил Артур. – Молодые люди без музыкального слуха, но не могущие жить без музыки, могли бы удалиться в пустыню. Там для них оборудовали бы уютный отель, где они часами играли бы на фортепиано, не терзая несчастных людей.
Леди Мюриэл тревожно оглянулась: не услышал ли кто-нибудь этого варварского проекта? Но, к счастью, совершенная музыкантша находилась на безопасном расстоянии.
– Но вы не отрицаете, – сказала Леди Мюриэл, – что она – приятная девочка?
– Скорее приторная, – сказал Артур, – если позволите.
– Вы неисправимы! – сказала Леди Мюриэл и обратилась ко мне. – Но вы-то находите мисс Миллс приятной в общении?
– Если это имя той приятной юной леди, – предположил я, – то нахожу.
– Вообще-то ее имя – мисс Эрнест Аткинсон Миллс!
– Она вроде тех испанских грандесс, – сказал Артур, – которым одного имени мало. Они считают, что чем больше всех этих украшений, тем аристократичнее. Как будто одной фамилии недостаточно.
К этому времени комната уже переполнилась гостями, приглашенными на праздничный вечер, и Леди Мюриэл обратилась к своим обязанностям хозяйки. Она всех приветствовала с искренним радушием и подлинной грацией. Сильви и Бруно стояли рядом, глубоко заинтересованные происходящим.
– О, я надеюсь, вам понравятся мои друзья, – сказала она ребятам. – Особенно мой старый друг. Я его зову Мин Херц. Он здесь! Вон тот джентльмен в очках, с большой бородой.
Сильви с восхищением посмотрела на Мин Херца, уютно устроившегося в уголке:
– Очаровательный джентльмен! И какая великолепная борода!
– И как он называется? – спросил Бруно.
– Он называет себя Мин Херц, – тихонько ответила Сильви.
Бруно упрямо затряс головой:
– Какой он глупый, что называет себя таким неприличным словом! Правда, мистер-сэр?
Я даже оторопел.
– Признаться, я бы не сказал, что это особо неприлично.
– А я и не говорю, что он – неприличная особа, – с досадой сказал Бруно. – У него только имя неприличное, а так больше ничего.
– Мы встретили его в полдень, – сказал Сильви. – Мы направлялись к Нерону (хотели снова сделать его невидимым – это так забавно!). И встретили этого доброго старого джентльмена, поэтому и возвратились.
– Хорошо, – сказал я. – Идемте, поприветствуем его. Может быть, заодно узнаем, как его зовут на самом деле.
.
____________________________________________________
***