Автор статьи: Сергей Курий
Рубрика «Прочие статьи»
«Люди не хотят жить вечно.
Люди просто не хотят умирать».
(С. Лем)
Мой друг держал в руках первый том «Футурологии и фантастики»… Внезапно он спросил: «А что с автором-то — со Станиславом Лемом? Жив ли он?». Я ответил, что, насколько мне известно, да, вот недавно интервью с ним читал…
Буквально через несколько дней после этого разговора — 27 марта 2006 года — СМИ сообщили миру, что самого знаменитого польского писателя больше нет.
***
Для большинства людей Станислав Лем так и остался фантастом, прежде всего автором «Соляриса», окончательно канонизированного в среде интеллигенции экранизацией А. Тарковского. Но я не ошибся, когда разместил эту статью в разделе «ФИЛОСОФИЯ», а не «ИСКУССТВО». В какой-то степени это мой долг — отдать дань великому поляку именно как МЫСЛИТЕЛЮ.
Из интервью со С. Лемом, 2004:
«— Одна немецкая энциклопедия называет Вас философом. Вы философ? Что Вы скажете по поводу присутствия философии в Ваших романах?
— Я полагаю, стоит искать глубинный смысл в художественных произведениях, хотя я вполне осознаю высокую степень риска и неизбежность упрощений, ошибок и неумышленного абсурда, возникающих при таком подходе. Причина моих беспокойств, разочарований и замешательства, до сих пор не угасших, заключается в том факте, что многие считают философствование скучным и праздным занятием. Ведь для того, чтобы увлечься философией, надо быть очарованным ей, научиться извлекать личную пользу из этого занятия. Тяга к философствованиям должна быть кипучей страстью. Те, кому это чувство не знакомо, разумеется, разочаруются в некоторых моих книгах».
На самом деле философия Лема притягательна в первую очередь тем, что наряду с мыслителем в нем жил Художник. Многогранность интересов писателя вкупе с искрометным язвительным юмором сразу выделяла его произведения из скучных философских трактатов. Не обольщайтесь, книги Лема — далеко не легкое чтиво, но чертовски занимательное!
В попытках классифицировать творчество польского писателя было сломано немало копий и перьев — уж слишком не укладывалось оно в «прокрустово ложе» направлений и жанров. Одно лишь можно утверждать с уверенностью — писателю всегда было чрезвычайно тесно в жанре научно-фантастической литературы. Мало того — Лем этот жанр в массе своей терпеть не мог, и потратил несколько лет, пытаясь призвать фантастов к ответственности. Усилия оказались бесплодны: Лем только разозлил производителей беллетристики. Поэтому и в Американском Сообществе Научных Фантастов (куда его приняли в 1973 г. и, наверное, считали, что оказывают этим большую честь) он задержался недолго. Поводом для изгнания из сообщества послужила статья «Science fiction: безнадежный случай с исключениями»[1], в которой Лем назвал американскую фантастику на 99% обычной «макулатурой», далекой как от науки, так и от настоящей литературы. Лем не остался одинок: в знак протеста против его исключения сообщество покинули также Урсула Ле Гуин и Майкл Муркок.
С. Лем, 2004:
«На Западе нет ничего страшнее романа с интеллектуальным содержанием. Дьявол святой воды боится меньше, чем эти люди страшатся мыслить! Издатели — это люди, которые, в общем, не понимают ничего в литературе. Потому они полагают, что такие тексты не нужны. Они ждут откровения и верят в миф о бестселлере. Интереснее всего то, что они не могут отличить потенциальные бестселлеры от книг, которые вовсе не будут продаваться. Тем самым, они напоминают торговцев хлопком, которые не способны отличить хлопок от перьев. Не стану утверждать, что так происходит во всех случаях, но это относится к немалому числу издателей».
«Во всем мире найдется не больше дюжины критиков, сведущих как в литературоведении, так и в современной науке. Без научного образования комментировать мои труды невозможно. Откуда невежде знать, является ли представленная концепция моей собственной идеей, экстраполяцией или конечным выводом из настоящих научно установленных фактов?»
Бесплодная «борьба за качество» и разочарование в научной фантастике (здесь и далее — научной фантастике) имели для Лема и более существенные последствия — он постепенно охладел к этому жанру, и после 1960-х годов обращался к нему все реже и реже. Так, в 1980-х годах он опубликовал «Осмотр на месте» (1982), «Мир на Земле» (1987) и свое последнее фантастическое произведение — «Фиаско» (1988).. Зато его опасения целиком оправдались. Фантастика так и осталась своеобразным самовлюбленным литературным «гетто», окончательно приросла к телу массовой культуры, а исключений из этого правила как было мало, так и осталось.
***
Еще одна причина, которая заставила Лема покинуть фантастику, заключалась в специфике его творчества. Выше уже писалось, что книги Лема невозможно подвести под общий знаменатель, но я все же попытаюсь. Мне кажется, все его творчество — от чисто фантастического «Непобедимого» до философской футурологии «Суммы технологий» — преследует одну и ту же цель: моделирование самых разнообразных ситуаций, с которыми может столкнуться наша цивилизация, своеобразное конструирование будущего. А художественные произведения были для писателя прежде всего методом непосредственного опробования сухих теорий (все мы прекрасно знаем, как они хороши могут быть на бумаге и как ужасны, убоги или бессильны в своем воплощении).
Вот Лем и пытается представить, что будет с человечеством при том или ином развитии событий, при столкновении с тем или иным открытием, какие подводные камни ждут нас в будущем. Как истинный научный фантаст, он смотрит на человечество не только изнутри, но и со стороны. Поверхностный антропоцентризм чужд Лему изначально. Вспомним хотя бы как на межпланетной конференции по поводу принятия Земли в Космическую лигу наций Ийону Тихому довольно трудно доказать, что человечество является действительно РАЗУМНОЙ расой. В «Сказках роботов» роботы смотрят на человека (они называют его «бледнотиком»), как на диковинное и очень мерзкое на вид существо. А в «Осмотре на месте» изящно «опыляющие» друг друга инопланетяне приходят в ужас, узнав о способе размножения землян.
С. Лем «Восьмое путешествие Ийона Тихого»:
«— Достойный представитель Тарракании, рекомендуя кандидатуру так называемого Человека разумного, или, чтобы быть более точным, — типичного представителя плотоядных! — одержимца, не упомянул в рекомендации слово «белок», считая его неприличным. Бесспорно, оно вызывает ассоциации, о которых приличия не позволяют мне распространяться. Правда, наличие даже такого строительного материала не позорит. Не в белке дело, Высокий Совет! …Даже плотоядность не может никому вменяться в вину, поскольку она возникла в ходе естественной эволюции. Но …если уж он должен это делать (выкрики: «Не должен! Пускай шпинат ест!»), если, говорю, должен вследствие трагического наследственного отягощения, то он обязан поглощать свою окровавленную жертву в тревоге, тайком, в норах своих и в самых темных закоулках пещер, терзаемый угрызениями совести, отчаянием и надеждой, что когда-нибудь удастся ему освободиться от бремени этих непрерывных убийств. К сожалению, не так поступает искусственник! Он подло бесчестит останки, колошматит и шпигует, душит и тушит их, забавляясь тем, и лишь потом поглощает их на публичной кормежке, среди прыжков обнаженных самок своего вида, потому что это разжигает его вкус к мертвечине…»
Рисунок Д. Мура к «Сказкам роботов».
С. Лем «Как Эрг Самовозбудитель бледнотика победил»:
«…увидали все железную клетку, а в ней бледное гибкое существо: перед ним стояла миска с чем-то странным, издававшим, правда, запах масла, но испорченного пригоранием на огне и потому непригодного уже к употреблению. Однако существо это преспокойно опускало в миску нечто вроде лопатки и, вкладывало смазанную маслом субстанцию в свое лицевое отверстие. Зрители онемели от ужаса…»
С. Лем «Осмотр на месте»:
«Улитка, жаба, жираф или бык ничегошеньки себе не думают, когда наступает период течки; но чтобы подавить какое-либо мышление у тех, кто не только может, но и должен пользоваться разумом, необходимо затуманить их мозг автонаркозом, и именно эту роль играет оргазм. Помрачающий сознание спазм быстро проходит, и ясность мышления возвращается. Бедные, невинные жертвы эволюции, обманутые ею! — восклицает в этом месте своей «Сравнительной гомологии» доктор Пиксикикс. — Вся Галактика должна сочувствовать вашим тщетным душевным борениям, от которых вы не избавились по сей день и не избавитесь никогда, ибо с таким уродством уже ничего не поделаешь. Добавлю, кстати, что в разделе люзанской поэзии я нашел несколько поэм, оплакивающих наше сексуальное увечье, которое особенно сильно сказалось на земной философии и религии, заставив их отчаянно изворачиваться.Земляне — выродки Природы.
В любви у них имеет вес
То место, где исход находит
Метаболический процесс.
Узнав, где ищут идеал
Сии злосчастные страдальцы,
По всей Вселенной стар и мал
В отчаяньи ломали пальцы».
Рисунок Д. Мура к «Сказкам роботов».
***
Но больше всего интересовало писателя, как поведет себя человек или человечество (это не совсем адекватные понятия) при встрече с новым или вовсе Неведомым. Лем, судя по его произведениям, далеко не разделял оптимистическую концепцию Ивана Ефремова о том, что инопланетный разум обязательно должен быть схожим с нами. Над этой идеей польский писатель открыто иронизировал.
С. Лем «Двадцать пятое путешествие Ийона Тихого»:
«— …Ноги! Вот уж, конечно! Как будто …я не доказал вам математически, что двуногое существо, поставленное вертикально, немедленно перевернется вверх тормашками! Я даже сделал соответствующую модель и схему, но что вы, лентяи, можете знать об этом? Как выглядят разумные существа на других планетах? …Прежде всего у них должны быть органы для усвоения аммиака, не так ли? А какой орган справится с этим лучше, чем жабры? И они должны передвигаться в среде, умеренно плотной, умеренно теплой, как наша. Должны, верно? Вот видишь! А чем это делать, как не обойнями? Так же будут формироваться и органы чувств: зрелки, трешуя, сяжки. И они должны быть подобны нам, пятеричникам, не только устройством тела, но и общим образом жизни, ибо известно, что пятеричка — основной элемент нашего семейного устройства; попробуй выдумай что-нибудь другое, мучь свое воображение сколько хочешь, и все равно ничего не выйдет! Да, для того, чтобы основать семью, чтобы дать жизнь потомству, должны соединиться Дада, Гага, Мама, Фафа и Хаха. Ни к чему взаимная симпатия, ни к чему планы и мечты, если не хватит представителя хоть одного из этих пяти полов; однако такая ситуация, увы, встречается в жизни и называется драмой четверицы, или несчастной любовью… Так вот, ты видишь, что если рассуждать без малейшей предвзятости, если опираться только на научные факты, если строго следовать логике и смотреть на вещи холодно и объективно, то придешь к неоспоримому выводу, что всякое разумное существо должно быть подобно пятеричнику… Да. Ну, надеюсь, теперь-то я вас убедил?»
Рисунок Д. Мура к «Сказкам роботов».
Мало того, сам контакт может быть вообще невозможен или проявляться в совсем уж неожиданных (и от этого еще более непонятных) формах. Так в повести «Эдем» (1959) экипаж земного космолета сталкивается с цивилизацией двутелов, на планете которых творится что-то С НАШЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ страшное (земляне обнаруживают множество трупов). Но Лем дает понять, что адекватно оценить происходящее невозможно, ибо непонятны ни его причины, ни суть. Конечно, можно пустить в дело «аннигилятор» и восстановить справедливость, в соответствии с нашим пониманием, конечно. Но вся беда в том, что герои повести ничего НЕ ПОНИМАЮТ, они имеют дело не с людьми и спасение, на поверку, скорее всего, окажется очередным злодеянием.
С. Лем «Эдем»:
«— …всякое вмешательство в защиту того, что мы считаем правильным и справедливым, всякая такая попытка кончится, вероятнее всего, так же, как наша сегодняшняя экспедиция, — применением аннигилятора. Естественно, мы всегда найдем оправдание, что это была необходимая оборона и так далее, но вместо помощи мы принесем уничтожение. …что значит помощь? То, что здесь происходит, что мы видим — это плоды определенной общественной формации. Пришлось бы ее сломать и создать новую, лучшую. А как это сделать? Ведь это существа с иной физиологией, психологией, историей, чем мы. Ты не можешь здесь воплотить в жизнь модель нашей цивилизации».
Но двутелы хоть чем-то похожи на нас. А что уж говорить о вроде бы как разумном океане, полностью покрывающем планету Солярис? Этот океан, безусловно, реагирует на вторжение людей, порождая вполне разумные фантомы, но эти фантомы конструируются из людской памяти и опять-таки невозможно понять, что происходит — контакт, проверка или просто безразличное «отражение отражения»?
Кстати, к Солярису в оригинальном варианте книги обращаются в женском роде, как к планете.
Но и здесь наблюдается хотя бы что-то похожее на контакт, остается надежда на дальнейшее понимание. Однако в 1964-ом (через три года после «Соляриса») Лем публикует повесть «Непобедимый», где земляне сталкиваются с совершенно безразличным, чуждым и опасным явлением — организованной формой НЕЖИВОЙ материи — стаями металлической крошки, убивающей все на своем пути. И хотя главному герою удается выжить, он возвращается на корабль со знанием того, что «не всё и не везде существует для нас», и попытки уничтожить такого «врага», отомстить ему за погибших бесполезны и бессмысленны — враг не обладает злой волей и мстить, собственно, некому. Нужно просто оставить планету такой, какая она есть…
Рис. С. Михайлова к «Непобедимому».
***
Придя к столь пессимистическим выводам, писатель теряет интерес к проблеме Контакта [2] и большую часть внимания начинает уделять путям развития земной цивилизации. Именно Лем, по сути, изобретает термин «футурология», и в своем глобальном труде «Сумма технологий» (ироническая отсылка к глобальному труду средневекового схоласта Фомы Аквинского «Сумма теологии») впервые тщательно пытается прогнозировать, куда могут завести человечество технологии будущего. Многие прогнозы, сделанные Лемом в его произведениях, ныне уже не кажутся фантастическими. Так, воспринятая массами как откровение идея нашумевшего фильма «Матрица» является на самом деле до предела упрощенным и убогим изложением мыслей, высказанных писателем четверть века назад в повести «Футурологический конгресс». Только в «Конгрессе» фантомная реальность создавалась химическими галлюциногенами (вспомним веянья той эпохи — хиппи, ЛСД), а в «Матрице» — компьютерной системой.
С. Лем «Футурологический конгресс»:
«Трясущимися руками я отвернул пробку и едва вдохнул резкий миндальный запах, как профессор отнял у меня флакон. Крупные слезы выступили на глазах: я смахнул их кончиками пальцев и остолбенел. Великолепный, покрытый паласами зал со множеством пальм, со столами, заставленными хрусталем, с майоликовыми стенами и скрытым от глаз оркестром, под музыку которого мы смаковали жаркое, —исчез. Мы сидели в бетонированном бункере, за грубым деревянным столом, под ногами лежала потрепанная соломенная циновка. Музыка звучала по-прежнему — из репродуктора, который висел на ржавой проволоке. Вместо сверкающих хрусталем люстр — голые, запыленные лампочки. Но самое ужасное превращение произошло на столе. Белоснежная скатерть исчезла; серебряное блюдо с запеченной в гренках куропаткой обернулось дешевой тарелкой с серо-коричневым месивом, прилипавшим к алюминиевой вилке, — потому что старинное серебро столовых приборов тоже погасло. В оцепенении смотрел я на эту гадость, которую только что с удовольствием разделывал, наслаждаясь хрустом подрумяненной корочки…»
Повторюсь, Лем был, прежде всего, мыслителем. Одним из самых честных, интересных и талантливых мыслителей второй половины ХХ века. Мыслитель явно подавлял в нем художника. Идеи и замыслы теснились в голове Лема, обгоняя друг друга. Просто не хватало времени и сил отобразить их в рамках обычного художественного произведения. Являясь мастером языка [3], Лем тем не менее не всегда успевал довести замысел до художественного совершенства. Недаром он выпустил две оригинальные книги — «Абсолютная пустота» и «Мнимая величина». Первая представляла собой рецензии, а вторая — предисловия к… ненаписанным книгам! Психологические портреты многих персонажей его книг несколько схематичны и однобоки, они как бы являются лишь проводниками замысла (как, например, в «Эдеме»). Подлинного ХУДОЖЕСТВЕННОГО совершенства и завершенности Лему удалось достичь лишь в «Солярисе» (ну, и может быть в «Маске»).
«Маска» С. Лема — оригинальный синтез научной фантастики и готического романа, где действует своеобразный «терминатор» в обличье женщины, который сам не совсем понимает, на какую задачу он запрограммирован. (Рис. В. Резникова и Л. Никитина).
***
Этот роман вообще стоит как бы особняком в череде прочих подобных произведений писателя. Недаром Лем говорил о «Солярисе», как о единственной книге, которую он и сам до конца не понимает, и сюжет которой развивался непредвиденными прихотливыми путями. Это особенно заметно в его предисловии к русскому изданию романа, написанном в начале 1970-х.
Кадр из к/ф «Солярис» (реж. А. Тарковский).
Лем писал:
«Солярис должен был быть моделью встречи человечества на его дороге к звездам с явлением неизвестным и непонятным. Я хотел сказать этой повестью, что в космосе нас наверняка подстерегают неожиданности, что невозможно всего предвидеть и запланировать заранее, что этого «звездного пирога» нельзя попробовать иначе, чем откусив от него, и совершенно неизвестно, что из всего этого получится. …Я не претендую на роль пророка. Но я не писал теоретически-абстрактного трактата и поэтому должен был рассказать совершенно конкретную историю, чтобы посредством ее, через нее выразить одну простую мысль: «Среди звезд нас ждет неизвестность».
Кадр из к/ф «Солярис» (реж. А. Тарковский).
Удивительно, как ограниченно трактовал сам создатель свое детище! Однако, уже первые читатели почувствовали, что роман не совсем о том, что пытался сформулировать в предисловии автор. «Солярис» рассказывал не только о Неизвестном вне нас, но и о Неизвестном внутри нас. Познание Океана оборачивается самопознанием. Это почувствовал и Тарковский. Правда русский режиссер, как всегда (то же было и с «Пикником на обочине» Стругацких), пошел по своему пути, и ухватившись за одну нить произведения, вырвал ее из общего ковра и переставил акценты на свой лад. Лем остался крайне недоволен экранизацией «Соляриса», сказав, что Тарковский извратил суть книги, превратив ее чуть ли не в «Преступление и наказание». И с этим трудно не согласиться.
С. Лем:
«У меня Кельвин решает остаться на планете без какой-либо надежды, а Тарковский создал картину, в которой появляется какой-то остров, а на нем домик. И когда я слышу о домике и острове, то чуть ли не выхожу из себя от возмущения».
Американскую экранизацию «Соляриса» Лем вообще проигнорировал. Даже смотреть не захотел.
Так о чем же этот роман? О воплотившихся в реальности муках совести? О становлении личности, которая хочет, чтобы Кельвин любил ЕЁ, а не ТУ Хари? О праве этой личности самой решить свою судьбу, пусть даже ценой самоубийства? О бесконечном и на первый взгляд безрезультатном диалоге Внутреннего Космоса и Космоса Внешнего? Ведь так и непонятно — является ли общение с Солярисом диалогом и ведет ли он его вообще? А может это книга о вечном человеческом Ожидании, даже если оно безнадежно?
«…он был громадным, и благодаря этому я видел его чрезвычайно четко. Глаза у него блестели, и вообще он производил впечатление живого ребенка, только эти движения, как если бы кто-то пробовал… как будто кто-то его изучал…». (Рис. С. Михайлова)
Как и любое настоящее художественное произведение, «Солярис» не выдерживает однозначных толкований, поэтому его будут читать и перечитывать еще очень долго.
Кадр из к/ф «Солярис» (реж. А. Тарковский).
***
«Солярис» стал вершиной художественного творчества Лема. «Сумма технологий» зарекомендовала его как оригинального мыслителя и исследователя. Но самой настоящей находкой Лема стала форма, в которой удалось без ущерба друг для друга совместить замысел и художественное воплощение, серьезность и иронию. Безусловно, я говорю о целом своде произведений, в который входят «Кибериада», «Сказки роботов», ну, и конечно же, огромный цикл про «знаменитого звездопроходца, капитана дальнего галактического плавания, охотника за метеорами и кометами, неутомимого исследователя и первооткрывателя восьмидесяти тысяч трех миров, доктора honoris causa университетов обеих Медведиц, члена Общества Охраны малых планет и многих других обществ, кавалера орденов Млечного Пути и туманностей» — Ийона Тихого.
Ийон Тихий — такой себе космический Гулливер напополам с Мюнхгаузеном — наверное (наряду может быть только с пилотом Пирксом) самый любимый и живучий персонаж, придуманный писателем. Впервые появившись в «Звездных дневниках» (1957), Тихий то и дело всплывал в творчестве Лема аж до конца 1980-х, пока писатель вообще не завязал с фантастикой.
Писатель подтверждал, что есть прямая связь между фигурой Ийона Тихого и библейским Ионой, путешествовавшем в чреве китовом. (Рис. С. Михайлова).
И «Сказки роботов», и «Звездные дневники» изначально возникли как юмористические и пародийные новеллы. В них иронически обыгрывался антураж научной фантастики, используемый то в виде баек Мюнхгаузена, то в сказочной и мифологической стилистике.
С. Лем «Сокровища короля Бискляра»:
«— Я робот-посыльный, дистанционно управляемый, со всех сторон закованный, клепаный, штампованный! Станьте заклепка к заклепке и увидите в свои четыре чугунные гляделки, какой я молодец, какой я удалец, как играет стальной дух супротив чугунок двух! Напрягите свои катушки, это вам не игрушки, а коли спорить решитесь — электрической жизни лишитесь!»
В «Сказках роботов» действовали храбрые «электрыцари» и прекрасные железные принцессы, конструкторы ставили печатки на атомы и чеканили урановые дукаты, а инженеры возжигали звезды и закручивали галактики. Ийон Тихий мог легко встретиться с самим собой — как прошлым, так и будущим, охотился на Курдлей, взрывая их изнутри, и безнадежно пытался узнать, что такое «сепульки».
Рисунок Д. Мура к «Сказкам роботов».
С. Лем «Четырнадцатое путешествие Ийона Тихого»:
«Я подошел к прилавку и, стараясь казаться невозмутимым, попросил сепульку.
— Вам для какого сепулькария? — осведомился продавец, спускаясь со своей вешалки.
— Ну, для какого… для обычного, — ответил я.
— Как это для обычного? — удивился он. — Мы отпускаем только сепульки с подсвистом…
— В таком случае мне одну…
— Так как же вы возьмете ее без жены? — спросил продавец, испытующе глядя на меня и постепенно мутнея.
— У меня нет жены, — неосмотрительно брякнул я.
— У вас… нет… жены? — пробормотал, весь почернев, продавец. Он смотрел на меня с ужасом. — И вы хотите сепульку?… Без жены?…»Из общения С.Лема с читателями в чате, 2006:
«ВОПРОС: Всю жизнь с самого детства меня занимает один вопрос: что такое сепульки и в чем заключается их порносферичность?
ЛЕМ: Как я уже многократно разъяснял, сепульки очень похожи на муркви, а своей цветовой гаммой напоминают мягкие пчмы. Разумеется, их практическая функция другая, но думаю, Вам, как человеку взрослому, мне не нужно этого объяснять».
Рисунок Д. Мура к «Сказкам роботов».
Постепенно эти произведения перестают быть простой забавой. Лем почувствовал, что такая пародийная полусказочная форма позволяет оптимально ярко, занимательно и органично воплотить и вполне серьезные идеи. Идеи, так сказать, в чистом виде, где можно миновать излишние описания и детали, необходимые для полноценного романа или повести. В результате юмор и фантасмагория приобретают явные черты сатиры и утопии. «Воспоминания Ийона Тихого», «Футурологический конгресс» и в особенности последние повести цикла — «Осмотр на месте» и «Мир на Земле» — это уже вполне серьезные, философски глубокие и часто довольно объемные произведения. Читать их становится все тяжелее, «плотность мысли» и «цветастость» языка здесь настолько велики, что без вдумчивости и смакования не обойтись. Лем производил неисчислимое множество превосходных неологизмов — чего стоят одни «бесильни» и «сексоубежища»!
***
Может, это прозвучит самонадеянно, но я эволюционировал вместе с Лемом: он — как писатель, я — как его читатель. Эту статью я начал писать совершенно спонтанно, и цель ее была более скромной — просто помянуть великого человека, выразить свое ЛИЧНОЕ ощущение от его творчества, ну и максимум — попытаться обратить внимание отдельных читателей, что Лем гораздо больше, чем научный фантаст, а его наследие не ограничивается «Солярисом» и «Непобедимым». Но маленькое эссе стало сумбурно разрастаться, и я не стал себя сдерживать — если бы не смерть мастера, вряд ли бы я когда-нибудь осмелился целенаправленно заняться этой «глыбой». Так что, пусть все остается так, как есть, а я вернусь в детство, туда, откуда и собирался начать.
Уважительное отношение к Лему было заложено еще мамой. В моей скудной на фантастику (дефицит!) домашней библиотеке все-таки имелась одна его вещь — выпущенное в серии «Библиотека приключений и фантастики», разукрашенное вензелями издание «Магелланово облако». Для девятилетнего ребенка (да и во многом объективно) этот роман был излишне скучноват, но ввиду «безрыбья» (да и внушенного уважения) я все-таки дочитал его до конца.
Почему-то в память врезался не сам сюжет об огромном корабле, летящем к Проксиме Центавра, а какие-то побочные детали — описание марафона, легенда о машине, знающей ответы на все вопросы, и особенно — рассказ об антифашисте. Лему удалось очень ярко и убедительно показать героизм человека, которого фашисты обрекли не просто на забвение, а на проклятие своих товарищей. Но он не предал даже после того, как все посчитали его предателем. Именно этот рассказ капитана удерживает помешавшуюся от долгого полета команду от безрассудного самоубийства.
С. Лем «Магелланово облако»:
«— …теперь подумайте. Этого человека мучили, избивали — он молчал. Молчал, когда от него отвернулись родители, брат и товарищи. Молчал, когда уже никто, кроме гестаповцев, не разговаривал с ним. Были разорваны узы, связывавшие человека с миром, но он продолжал молчать — и вот цена этого молчания! — Тер-Хаар поднял руку. — Мы в огромном долгу у людей далекого прошлого, у многих тысяч тех, кто погиб подобно Мартину, но чьи имена останутся нам неизвестны. Он умирал, зная, что никакой лучший мир не вознаградит его за муки и его жизнь навечно закончится в известковой яме, что не будет ни воскресения, ни возмездия. Но его смерть и молчание, на которое он сам себя обрек, ускорили приход коммунизма, может быть, на минуту, может быть, на дни или недели — все равно! Мы пошли к звездам потому, что он умер ради этого. …Это все, что я хотел вам сказать. Теперь давай отойдем, инженер, а они откроют выход и, выброшенные давлением воздуха, вылетят в пустоту, лопнут, как кровавые пузыри, и останки тех, кто струсил, не выдержал жизни, будут кружить в вечности!»
Такой атеистический героизм, не рассчитывающий на награды, вообще характерен для многих героев Лема.
Второй книгой Лема, попавшей мне в руки, стали «Астронавты». Как и «Магелланово облако», она относилась к популярному для советской фантастики 1950-х жанру коммунистической утопии. Но если «Облако» оставило во мне теплые чувства, то «Астронавты» после прочтения были напрочь забыты и больше я к ней не возвращался.
Первые книги Лема были в чем-то похожи на романы Ефремова и раннее творчество Стругацких. Возможно, это, да еще и то, что Лем родился и учился во Львове, до сих пор не выветрило из меня детское ощущение того, что Лем — НАШ фантаст.
Станислав Лем в детстве.
Впрочем, вскоре почти все наши фантасты охладели к своим утопиям и в их творчестве стали проскальзывать пессимистические нотки. Даже Ефремов, так и не отказавшийся от веры в «прекрасное далеко», в «Часе быка» отправляет своих коммунистов на довольно жутковатую, но гораздо более реалистичную планету Торманс. Вот и Лем в дальнейшем старался как можно меньше касаться в своих произведениях идеологии и поверхностной политики. Последней вещью, где сильно чувствовалась явная политическая сатира в сторону капиталистического лагеря, было «Двадцать шестое путешествие Ийона Тихого», где герой сбился с пути и, высадившись в Америке, думал, что это чужая планета.
С. Лем «Двадцать шестое путешествие Ийона Тихого»:
«- Вам угрожает Раша, правда?
— Да.
— Ужасно! И Раша создала это оружие, верно?
— Нет, это мы его изобрели.
— Вот как? — удивился я. — Но Раша вам угрожает? А разве вы не можете как-нибудь договориться с нею? Например, договориться о запрещении применять такое оружие?
— Такое предложение уже было.
— Ну и что же?
— Было отвергнуто.
— Понимаю: Раша на него не согласилась?
— Нет, отвергли его мы.
— Почему?
— Потому что нам угрожают.
— Понимаю, — сказал я, подумав. — Раша уже использовала против кого-нибудь это оружие, и вы боитесь, что теперь…
— Нет, первыми применили его мы. Уничтожили два города у Джепов.
— Вот как? А теперь, наверно, Раша грозит, что применит его против вас?
— Нет, она говорит, что хочет мира.
— Мира?.. Вот странно!»
Возможно это и не лучшее из путешествий Ийона Тихого. Но все равно непонятно, почему оно было стыдливо исключено из издания «Звездных дневников» (М.: ТЕКСТ, ЗАО изд-во ЭКСМО-пресс, 1998), которое претендовало на полноту цикла. Что у нас теперь «капиталистическая самоцензура», или сам писатель запретил?
Самые ранние произведения давно перестали нравиться Лему не только с идейной, но и с художественной точки зрения, и в дальнейшем он неизменно отзывается о них, как о довольно слабых. В этом не было самоуничижения — не зная о мнении Лема, я пришел к такому же выводу сам. Настоящий восторг я испытал, лишь, когда прочел подростком «Солярис» и «Возвращение со звезд». Но и они отступили в прошлое после того, как я прочел «Ийона Тихого», «Кибериаду» и «Сказки роботов». Именно они открыли для меня Лема как ироничного мыслителя с богатым воображением. Последние годы я открываю для себя критические и философские работы Лема. Жду не дождусь, когда дойдут руки до последней крупной исследовательской работы писателя «Мегабитовая бомба», где он рассуждает о новейших технологиях (в частности, о компьютерах и Интернете).
С. Лем, 2004:
«…Мой коммерческий успех достигался в постепенном развитии. Поначалу я писал плохие книги, которые были достаточно «читаемы», потом они стали менее «читаемы», но определенно лучше с интеллектуальной и художественной точек зрения. Вот вам причина, по которой мои произведения читают во всем мире».
***
И все-таки что-то мне мешает принять философию Лема внутрь себя. Наверно, я просто глуп, и подобно Кельвину готов ждать, даже потеряв надежду. Лем глупым не был. И наивным тоже. Мало того — он был убежденным атеистом, в лучшем смысле этого слова. То есть, он не был ни воинствующим безбожником, ни снобом-циником.
С. Лем «Фантастика и футурология»:
«…мир — не материальная машина для производства массивов счастья, но он и не механизм сатаны, зловредно и умышленно запрограммированный для того, чтобы люди, мучая людей, не могли из этого жернова кошмаров вырваться ни как жертвы, ни как исполнители».
Не будем забывать, что Лем жил в католической Польше — самой религиозной (по крайней мере, внешне) стране бывшего соцлагеря. Поэтому религиозные (точнее — метафизические) вопросы поднимаются в его книгах нередко (чего стоит одно «Двадцать второе путешествие Ийона Тихого», которое сам автор назвал «теологическим»). Но вера в высшую силу и бессмертную душу, как и следовало ожидать, не выдерживала проверки ни логикой, ни эмпирикой. Лем, как и Сократ, верил, прежде всего, в разум, а все зло мира выводил из человеческой глупости и невежества.
Рисунок Н. Гульковского к «Кибериаде».
С. Лем, 1999:
«А позавчера просто какой-то дурак, простите, прислал мне видеокассету, называется «Польское УФО». Значит, существует вроде специальное УФО, которое только над Польшей летает… Я этого видео не буду смотреть, и я думаю, прекрасно, что прислали, а все-таки дураки. Ну какие там УФО, польские УФО… Это бессмысленно».С. Лем:
«Когда будет сконструировано устройство, которое по желанию сможет понизить или повысить интеллект любого человека, то появится спрос на понижение интеллекта, раз утверждают, что самые счастливые — идиоты».
Рисунок Н. Гульковского к «Кибериаде».
Недаром он не скрывал своего литературного родства с такими деятелями Просвещения, как Свифт и Вольтер. Поднимая философские проблемы, он старался обойтись без «палочки-выручалочки», старался быть честным и бесстрашным. Но честность и бесстрашие разума в сочетании с чуткой художественной душой не могли не привести Лема к довольно грустным и пессимистическим выводам. Мир представал перед мыслителем в виде слепой игры случайностей, где появление самого разума было лишь одним из таких случаев. «Бытие на ошибке основано, ошибку ошибкой исправляет, ошибкой возвращается, ошибками творит так, что случайность становится судьбой Мира», — писал Лем. Культура и искусство представлялись последним оплотом, охраняющим хрупкое сообщество «хищных обезьян, которым дали бритву» (под бритвой Лем имел в виду технологии).
К. Воннегут:
«Мастер Лем, неизлечимый пессимист, с ужасом наблюдает: что же еще способно выкинуть безумное человечество?
…От долгого общения с безнадежностью он так устает, что его разбирает хохот, от которого он едва не лопается…»Из общения С. Лема с читателями в чате, 2006:
«На человека и его мир я всегда смотрел с точки зрения эволюции. Благородные человеческие реакции запрограммированы эмпирически. Впрочем, человечество как род всегда вело себя чудовищно: немногочисленные деяния, вызванные альтруистическими мотивами, затмеваются бесконечными убийствами, пытками, кровавыми войнами и уничтожением целых народов. У каждого века — свой кошмар: сейчас им стал терроризм. Для личного пользования я создал собственный минималистический этический кодекс: я просто стараюсь вести себя прилично и не быть ни для кого свиньей. А высшей этической инстанцией я считаю разум: мы должны руководствоваться прежде всего его голосом».Из интервью со С. Лемом, декабрь 2005
«— Не думаете ли вы, что знание об этом мире может отбить охоту от жизни?
— Может. Но мое личное мнение таково: в бесконечной звездной пустоте внезапно происходит малюсенький, просто микроскопический проблеск сознания — моего или вашего, муравья или какой-нибудь птички -а потом, когда кончается жизнь, он гаснет, и продолжается это бесконечное ничто. Мне кажется, этому сознанию стоит блеснуть».С. Лем «Король Глобарес и мудрецы»:
«…То, что я рассказал, не из знаний проистекало. Наука не занимается такими свойствами бытия, как смешное и не смешное. Наука объясняет мир, но примирить нас с ним может только искусство».
«Человек не потому смеется, что ему весело, а ему весело, потому что он смеется». (С. Лем)
Вряд ли подобная вера лучше других, но она все-таки наделяет существование смыслом. Иначе зачем бы Лем всю свою жизнь пытался заставить человечество задуматься над своим будущим? Почему он не переставал напоминать, что «мир нужно изменять, иначе он неконтролируемым образом начнет изменять нас самих»? Видимо потому, что все-таки верил, что «не прошло время ужасных чудес» и будущее у человечества есть.
С. Лем, 1987:
«…я, правда, разочаровавшийся, но все же не отчаявшийся окончательно усовершенствователь мира. Ибо я не оцениваю человечество как «совершенно безнадежный и неизлечимый случай».
И мы снова стоим на берегу океана… Теперь — без Станислава Лема. И примирить нас с этой утратой могут только оставшиеся после него книги. Давайте перечитаем их еще раз…
С. Лем «Солярис»:
«Эта резвая любознательность совсем не вязалась с гигантом, который, сверкая, простирался до самого горизонта. Никогда я так не ощущал его исполинской реальности, чудовищного, абсолютного молчания.
Подавленный, ошеломленный, я погружался в казалось бы недоступное состояние неподвижности, все стремительнее соединялся с этим жидким слепым колоссом и без малейшего насилия над собой, без слов, без единой мысли прощал ему все.
…Наружно я был спокоен, но в глубине души, не отдавая себе в этом отчета, чего-то ожидал. Чего? Ее возвращения? Как я мог? Я ни на секунду не верил, что этот жидкий гигант, который уготовил в себе гибель многим сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса напрасно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, поднимающий меня, как пылинку, даже не замечая этого, будет тронут трагедией двух людей. Но ведь его действия были направлены к какой-то цели. Правда, я даже в этом не был до конца уверен. Но уйти — значило отказаться от этого исчезающе маленького, может быть, только в воображении существующего шанса, который скрывало будущее. Итак, года среди предметов, вещей, до которых мы оба дотрагивались, помнящих еще наше дыхание? Во имя чего? Надежды на ее возвращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что у меня осталось от нее. Каких свершений, издевательств, каких мук я еще ожидал? Не знаю. Но я твердо верил в то, что не прошло время ужасных чудес».С. Лем «Маска»:
«Но он не очнулся, и когда рассвет прошел между нами в клубах мелкого искрящегося снега, который задувала в окно горная метель, он, еще раз простонав, перестал дышать, и тогда уже успокоенная, я легла рядом, прильнула к нему, сжала в объятиях и лежала так при свете дня и во мраке ночи все двое суток пурги, которая укрывала нас нетающим одеялом. А на третий день взошло солнце».
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 — «Этим исключением был Филип Дик, чье творчество я безмерно ценю, несмотря на то, что он писал параноидальные письма в ФБР, в которых доказывал, что Лема в действительности не существует». (С. Лем)
Уточню: Дик утверждал, что Лем — это не один писатель, а целый коллектив, иначе как можно производить на свет такую массу разной и качественной литературы!
2 — Тенденция ухода от романтики внеземных полетов и встречи с инопланетянами характерна и для фантастики в целом. Тема контакта и космоса перестала интересовать, когда люди поняли, что ни на какой Марс никто лететь не собирается, а во Вселенной пока не обнаружено ни ангелов, ни «зеленых человечков». Открывшаяся холодная и безмолвная бесконечность Космоса теперь больше пугала, а Земля предстала (уж простите за банальность) хрупкой и уязвимой. Многие из лучших фантастов «вернулись со звезд», чтобы разобратся в самих людях.
3 — Наверное, многих удивит тот факт, что в литературе Лем начинал как… поэт! Это заметно в «Осмотре на месте», где он сочинил пространный монолог в духе Шекспира, написанный четырехстопным ямбом.
Автор: Сергей Курий
Впервые опубликовано в журнале «Время Z» №2/2006 (июнь)