[22] Итак, вторя Благозвону, поведавшему пять примет, по которым можно определить, попался охотникам в руки Снарк, или всё же это будет не Снарк, Браконьер разражается лекцией о природе и повадках птички Джубджуб. Читатель поэмы получает, таким образом, уже вторую лекцию (или второй урок, причём в первый раз выступали даже два докладчика — сам Благозвон и, следом за ним, Булочник). Правда, хотя читатель достиг ровно середины поэмы, больше он лекций в ней не встретит, несмотря даже на то, что вскоре и Банкир попытается поведать о третьем чудище — Брандашмыге. Но у Банкира ничего не выйдет: разумеется, слушатели его не поймут, но дело тут даже не в превышении порога понимания наших охотников (см. прим [27]). И всё же нельзя сказать, что Кэрролл вовсе не приготовил для всех, кому это интересно, некоторых дополнительных лекций. Они — впереди, хотя и за пределами текста поэмы как таковой, и о них мы поговорим значительно ниже.
Не являемся ли мы очевидцами того, у наших охотников закрепляется некоторая традиция? Она касается последовательности изложения слушателям новой темы на пороге реальной встречи с самим объектом изложения. Вначале говорящий называет его по имени; при этом названный объект составляет для слушателей полнейшую загадку, они и слышат-то о нём если не в первый, то во второй раз. Раскрыть эту загадку — цель дальнейшего подробнейшего описания данного объекта и его поведения. В связи с этим переводчик хочет отметить ещё две традиции.

В отечественном книгопечатании крепнет традиция издания сказок об Алисе в переводе Нины Демуровой со всевозможными примечаниями насчёт новейших исследований зеркальных молекул и прочих экзотических для математика XIX века предметов. Таких изданий набирается уже не один десяток, но по существу примечаний они пока очень мало рознятся между собой — Мартин Гарднер и статьи некоторых советских физиков, сформировавших корпус Академического издания, составляет их альфу и омегу. Между тем на Западе давно существует традиция противоположного, — так сказать, живого, — свойства: сами исследования и их результаты часто именовать Кэрролловскими словечками. Rudolf Schmid с факультета ботаники Калифорнийского университета в Беркли обозначил эту традицию как «Юмор в науке: то, чем мы обязаны Льюису Кэрроллу» (см. «Jabberwocky: J. Lewis Carroll Soc.», 14:53-9, лето 1985 г. [фактически — лето 1987 г.]). Ему вторит автор ряда исследований о юморе, в том числе юморе в науке, Eugene Garfield из Института научной информации в Филадельфии; см. его статью «Юмор в науке и его связь с Льюисом Кэрроллом» в журнале «Current Contents», №4, 23 января 1989 г., с. 24. Однако такое обозначение того «дара» науке, который названные исследователи пытаются связать с Льюисом Кэрроллом, ошибочно. Как видно уже из приводимых ими примеров, этот дар имеет гораздо большее отношение к самой науке, нежели к юмору.

«Буджумы и снарки как воодушевляющие силы уже обрели значимость в физике, психологии, молекулярной биологии и ботанике; они появились также в ботанической терминологии. Идущие ныне споры насчёт первого применения термина «буджум» между физиками, психологами и, кажется, учёными, занимающимися клонированием ДНК (автор цитаты всякий раз приводит ссылки на авторитетнейшие научные журналы — А. М.), весьма запоздали, если вспомнить общепринятое разговорное название для растения idria columnaris, а именно баха буджум ([т.е. дерево буджум из пустыни Баха на полуострове Калифорния — А. М.] — крупноцветный кактус, известный также как царица ночи), которое само собой выскочило из уст Godfrey Sykes’а в 1922 году.

Дерево Буджум (idria columnaris).

Статья Мермина [«Физик как создатель новых слов», Phys. Today, 34(4):46-53, 1981] излагает ход его пятилетней борьбы за придание слову «буджум» научной уважительности как термину, обозначающему явление внезапного исчезновения (по названию последнего приступа «Охоты»! — А. М.) [симметричного рисунка осей анизотропии в капле] сверхтекучего гелия-3. Бич [в статье «Снарк был буджум», Amer. Psychol., 5:115-24, 1950], напротив, использует слово «буджум» не в качестве научного обозначения какого-то феномена, но как яркую метафору общего состояния научной дисциплины вроде компаративной психологии», — пишет Rudolf Schmid. Рассказ Eugene Garfield’а посвящён в точности такой же ситуации. «В то время как некоторые современные работы касаются запутанности отношений слово-смысл, в других используются Кэрролловские мотивы при описании различных аспектов исследований. [Группа исследователей из Израиля] уведомляет о мальчике шести с половиной лет, пораженном острой формой вируса Эпштейна-Барра и страдающем, как это было названо, «синдромом Алисы в Стране чудес» — острым зрительным расстройством, характеризующимся искажениями восприятия форм, цветов, перспективы и взаимного расположения предметов. [Другая группа учёных] описывает эксперимент, в котором «поведение сорока лишённых пищи… куриц по отдельности изучалось на прямой дорожке с расположенной на ней знакомой курицам чашке с пищей. Когда курица двигалась, чашка двигалась тоже, причём в том же направлении, что и курица… Если воспользоваться образной терминологией Льюиса Кэрролла, можно сказать, что куры в этом эксперименте исследовались в «зазеркальном доме» из «Алисы», где, для того чтобы приблизится к чашке с едой, они должны были «идти в обратную сторону»». На основании вышеприведённых примеров, — говорит далее Eugene Garfield, — я прихожу к выводу, что дурашливое и шутовское перетолковывание серьёзных вещей происходит под воздействием Кэрролловского юмора, к которому многие учёные отнюдь не остаются равнодушными».

Дело здесь, конечно же, совершенно в другом. Не влияние Кэрролловской весёлости, но памятность усвоенных с детства Кэрролловских текстов причиной тому, что «образные» Кэрролловские словечки просятся учёным на язык. Когда же они просятся? Когда появляется необходимость изобрести новый технический термин — всего лишь затем, как разъяснил ещё Карл Поппер, чтобы на место длинного текста поставить короткий. Развёрнутое определение, идущее вслед за называнием некоей сущности (типа «Этот щенок — коричневый») Поппер называет эссенциалистским и связывает с Аристотелем. «В то время, как эссенциалистская интерпретация читает определения «нормальным способом», т. е. слева направо (от щенка — к его характеристике; здесь и далее в цитате курсив автора — А. М.), мы можем сказать, что определение, как оно нормально используется в современной науке, следует читать в обратном направлении — справа налево. Современная наука начинает с определяющей формулы и ищет для неё краткое обозначение. Поэтому научный взгляд на определение «Щенок — это молодой пёс» предполагает, что это определение представляет собой ответ на вопрос «Как мы будем называть щенка?», а не ответ на вопрос «Что такое щенок?». (Вопросы типа «Что такое жизнь?» или «Что такое тяготение?» не играют в науке никакой роли.) Научное использование определений, характеризуемое подходом «справа налево», можно назвать номиналистской интерпретацией в противоположность аристотелевской эссенциалистской интерпретации определения. В современной науке используются только номиналистские определения, т. е. вводятся сокращённые обозначения или символы для того, чтобы сократить длинный текст» (Поппер Карл. Открытое общество и его враги. Т. 2. М., Международный фонд «Культурная инициатива». С. 22.).
Нетрудно видеть, отчего ни Благозвон в лекции о Снарках, ни Браконьер в лекции о птичке Джубджуб, не добились фактического успеха в объяснении того, что же это такое, о чём они рассказывают. Как видно из разъяснения Карла Поппера, вопрос типа «Что такое Снарк» — это вопрос о значении произвольно взятого термина. Такому термину всегда можно придать какое угодно значение, в том числе и пучок разнообразных значений. На самом деле, «определения нужны науке не для того, чтобы определять значения терминов, а с целью введения удобных сокращённых обозначений. Поэтому наука не зависит от определений» (так же, с. 27).

Тогда почему же Бобр остался так доволен преподанным ему Браконьером уроком? И почему охотники пребывают в таком восторге от Благозвона? На деле мы имеем здесь ещё один викторианский мотив. В доказательство процитируем отрывок из второй части «Сильвии и Бруно», где та же ситуация излагается явно. На званом вечере Рассказчик беседует с неким учёным старичком, по всей видимости пришельцем с другой планеты, по поводу обычаев на Земле, а точнее — в Англии. Пришельца зовут Майн Герр; внезапно его интерес переключается на проблемы английского образования. «»Какого из своих учителей вы цените выше прочих — того, чьи слова были ясны и понятны, или того, кто каждой своей фразой ставил вас в тупик?» Я счёл долгом признаться, что вообще-то мы больше восхищаемся теми учителями, понять которых нелегко. «Вот-вот, — подхватил Майн Герр. — Вначале так всегда бывает. Мы тоже находились на этой стадии восемьдесят лет назад — или девяносто? Наш любимый учитель год от года выражался всё туманнее, и с каждым годом мы всё больше им восхищались — точно как ваши любители искусства находят туман чудеснейшей чертой пейзажа и восторженно охают перед теми видами, на которых вообще ничего не видно! А теперь послушайте, чем всё закончилось. Наш кумир преподавал нам науку Этику. Чего скрывать, его ученики не могли связать концы с концами, но ревностно отнеслись к этой Науке, и когда настала пора экзаменов, они пересказали по своим записям, а экзаменаторы воскликнули: «Прекрасно! Какая глубина!»» — «Но какую пользу получили от этого юноши потом?» — «Ну как же, неужели не понимаете? Они в свою очередь сделались учителями и принялись повторять вновь те же самые вещи, а их ученики записывать, экзаменаторы восхищаться, и никто-никто не имел ни малейшего понятия, что всё это значит!» — «И чем всё закончилось?» — «А вот чем. В один прекрасный день мы проснулись и поняли, что никто из нас ничего не смыслит в Этике».»
Отсылаем читателя к последнему примечанию, где расскажем, почему для правильного толкования замысла автора в отношении «Снарка» следует помнить, что Кэрролл осознавал такое положение вещей в современном ему преподавании, и не только в столь «невещественных», как этика, дисциплинах; оно его не устраивало, и он с ним боролся. (Попутно отметим лишь, что появление «науки Этики» на страницах «Сильвии и Бруно» совершенно не случайно. Именно этика как наука, чего странным образом не заметил Мартин Гарднер, назвав вместо неё наудачу гегелевскую теорию Абсолюта, явилась тем «неуловимым Буджумом», за которым викторианские мыслители гонялись всю вторую половину XIX века, чтобы потерпеть сокрушительную неудачу в попытках сначала определить самим, а затем растолковать её положения Обществу. «Сильвия и Бруно» — роман о методологической порочности их попыток.)

[23] Закончился очередной, центральный, очень важный и тяжёлый приступ. Именно на него обращал читательское внимание сам автор в Предисловии как на тот раздел поэмы, в котором нашли «строгое применение» четыре действия арифметики и в котором излагаются «современнейшие теории из области Естественных Наук». Но на этот раз переводчик желает остановиться всецело на иллюстрации Генри Холидея к этому приступу. Иллюстрации, пожалуй, самой «страшной» из всех и одной из двух самых «населённых».

Всему этому есть причина. Дело в том, что это, кажется, единственная Холидеевская иллюстрация к «Снарку», которая сплошь заполнена викторианскими мотивами, причём мотивами специально оксфордскими и в отдельных случаях даже привязанными к годам создания поэмы. Это становится очевидным с первого взгляда: в глаза тотчас бросаются надписи! Их три: «Income Tax», «Colenso[‘s] Arithmetics» и «…On Reductio ad Absurdum». Связанные с ними мотивы мы рассмотрим более или менее подробно, пока же снова дадим слово John’у Tufail’у. В названной выше работе исследователь не только рассматривает ту иллюстрацию, что вошла в книгу, но и сравнивает её с сохранившимся черновиком, впоследствии переработанным в соответствии с указаниями Кэрролла. Остановимся на двух пунктах.
«Изменение, сразу же бросающееся в глаза, связано с музыкантами, дудящими в фанфары. Бесята наподобие тех, что крутятся в воздухе вокруг Браконьеровой головы, заменены здесь поросятами — существами, занимающими значимое место в творчестве Кэрролла». John Tufail имеет в виду прежде всего одно кэрролловское стихотворение, весьма саркастическое, — «Пищалки славы», направленное против тех, кто подменял служение науке и поиск истины стремлением к собственному благополучию в Оксфордском университетском истеблишменте:

Смелей! Во всю трубите мочь,
     Людишки с мелкою душой!
А лопнут трубы — бросьте прочь
     И жрите Злато всей толпой!

Пусть полнит ширь голодный крик:
     «Награды! Мыслим и строчим!»
Питаться ваш народ привык
     Не Знаньем — Золотом одним.

Где мирной мудрости приют
     Нашли и Ньютон и Платон,
Нечистые копыта бьют,
     Гудит свинарник-Вавилон.

«Аллюзия вполне прозрачна, — пишет John Tufail, — а факт, что и поэма, и стихотворение были написаны (и опубликованы) в одном и том же году, едва ли может быть случайностью. Перед нами два вероятия: либо Кэрролл вдохновился на написание того стихотворения после уточнения характера изображаемых существ, либо же стихотворение подсказало окончательный вид иллюстрации». Специально «свиньи с крылышками» возникают ещё в главе IX «Алисы в Стране чудес», причём в следующем контексте: «»Опять о чём-то думаешь?» — спросила Герцогиня и снова вонзила свой подбородок в Алисино плечо. — «А почему бы мне и не думать?» — отвечала Алиса. Ей было как-то не по себе. — «А почему бы свинье не летать? — сказала Герцогиня. — а мораль…»» (Академическое издание, с. 74-75); согласно Мартину Гарднеру, здесь аллюзия на шотландскую пословицу (отечественный эквивалент из известного армейского анекдота: крокодилы тоже могут летать, но только нызэнько, нызэнько…); вторично — в знаменитом стихотворении «Морж и Плотник» из главы IV «Алисы в Зазеркалье», где Морж собирается «обсудить» с Устрицами тьму вопросов, в том числе и — имеются ли у свинок крылышки (в Академическом и прочих переводах выпущено).
«Кошечки также являются позднейшим дополнением, — пишет исследователь несколько далее. — Здесь вновь видна рука Кэрролла. Компания играющих котят — на первый взгляд неуместная принадлежность (даже в поэме «нонсенса») сцены, которая во всех других отношениях замечательна своей зловещей мрачностью. И, однако, читателя вновь отправляют к собственному Кэрролловскому сочинению». Дело было в следующем. В 1854 году Оксфордский университет сформировал Еженедельный Совет, который должен был служить руководящим органом университета. Совет следовало переизбирать каждые шесть лет. На очередных  перевыборах в 1866 консерваторы получили перевес, что повлекло смятенье в стане либералов и вызвало появление в открытой печати письма либерального эссеиста и историка Голдвина Смита с призывом к однопартийцам пересмотреть тактику. Кэрролл тут же анонимно издал «рифмованную версию» этого письма под тем же заголовком «Выборы в Еженедельный Совет», приложив в качестве эпиграфа первую строку «Ричарда III»: «Ну вот, теперь зима тревоги нашей», намекая словом «зима» (winter) на вновь избранного члена Совета от консервативной партии Винтера (Wynter). В середине памфлета «автор» (то есть, словно бы сам Голдвин Смит) прерывает основную тему.

В субботу за обеденным столом
Я слышал сказку; задержусь на том.
Коты держали в доме оборону,
Гоняя крыс по своему закону.
Намучилась другая сторона,
И ринулись на сходку как одна
Все эти крысы (время, знать приспело).
И старшая им изложила дело:
«Ну не довольно ль, братья по оковам,
Елозить под владычеством суровым?
С каким единством цели эти твари
Уничтожают нас, несчастных парий!
Мы так наивны… Всяческий подвох
Застанет нас, доверчивых, врасплох.
Калеченьем, контузией, концом
Закончится для нас контакт с котом.
Все эти кон… коты, сказать бы прямо,
Теснят нас, как приверженцы Ислама!
Но слушайте — и будет каждый здрав.
Дадим лишь кошкам право молвить «мяв»!
Те — либерально цапают, резвяся;
Чуть отвернутся — мы и восвояси.
Матёрые котищи — те противны:
Их когти чересчур консервативны.
Отправим в стойла — стражей у овса!
А с кошками разделим голоса.

В составе авторского сборника «Придирки оксфордского прохожего» памфлет этот был переиздан в 1874 году, том самом году, когда Кэрролл приступил к созданию «Снарка». Рассуждения John’а Tufail’а о связи мотивов памфлета и поэмы не заканчиваются вышеприведённым отрывком, но мы обратимся к иному. У ног решающего задачу Браконьера сложены два учебника. Один из них — это учебник арифметики Джона Уильяма Коленсо (1814 — 1883). Пособия Коленсо по арифметике, плоской тригонометрии и алгебре для студентов и преподавателей школ разного уровня были в ту эпоху очень популярны и регулярно переиздавались, что уже делает их присутствие в данной сцене совершенно естественным. Однако расскажем о Коленсо побольше. Свои математические работы этот человек написал, будучи с 1842 по 1846 гг. тьютором в Кембридже. С 1846 года Коленсо — приходской священник в графстве Норфолк, а с 1853 года — первый епископ вновь созданной провинции Наталь на побережье Индийского океана в Южной Африке. Ранее, до английского завоевания, эта провинция являлась государством буров; она граничила с Капской колонией и империей зулусов, которая впоследствии была разгромлена англичанами и упразднена, войдя в состав новой провинции. Буры постепенно покинули эту область. Ныне данная территория является провинцией КваЗулу-Наталь в составе ЮАР.

На своём посту Коленсо (см. шаржированный портрет Карло Пеллегрини того же, 1874, года) принялся обращать зулусов в христианство, для чего изучил их язык и перевёл на него Новый Завет и многие книги Ветхого Завета. На этом поприще в сознании епископа Коленсо произошли, однако, изменения. Вот как описал их Бертран Рассел в сочинении «Искусство философствования»: «Епископ Коленсо в своих попытках обратить в христианскую веру зулусов перевел Библию на зулусский язык. Те с интересом читали Библию, но когда они прочитали о том, что заяц — жвачное животное, то заявили епископу, что это неправда. Коленсо был книжным червем, незнакомым с привычками зайцев. По настоянию зулусов он понаблюдал за зайцами и понял, что те правы. Все это заставило его «усомниться» в Библии, и в результате церковное руководство лишило его жалования». Коленсо в самом деле предпринял ревизию церковных взглядов на историчность Пятикнижия, плодом чего явились шесть томов исследования «Пятикнижие и Книга Иисуса Навина, критически исследованные» и другие работы, опубликованные им на протяжении 1862 — 1879 гг. В 1867 году на всеангликанском синоде епископа Коленсо попытались лишить сана, однако он был оправдан. В последующие десятилетия Коленсо создал учебники зулусского языка для нескольких уровней обучения и зулу-английский словарь. Он резко выступал против угнетения зулусов белыми поселенцами Южной Африки и оставался на своём посту в Натале до конца жизни.

Вторая книга у ног Браконьера, под «Арифметикой» Коленсо, называется «Сведение к абсурду» и посвящена она особому приёму доказательства математических и геометрических истин, который в отечественной литературе зовётся «доказательством от противного». В то же время книгу с таким названием (в его первом, буквальном, смысле сведения к абсурду) можно рассматривать как символизирующую многочисленные работы, содержащие оппозицию взглядам Коленсо и выпады против него как в Англии, так и в Южной Африке; книгу с тем же названием, но уже во втором, «доказательном», варианте, можно считать обобщённым свидетельством выступлений, поддерживающих Коленсо. А что же сам Кэрролл? Не разделяя взглядов Коленсо всецело, более того, противодействуя тому либеральному движению, которое ратовало за допуск в Оксфорд преподавательского и священнического персонала на основании одних лишь интеллектуальных способностей

                          (Оксфорд не моги
    Глядеться в души — оцени мозги!
    И наша песня скажет, что по чём:
    «Новее — лучше; старое на слом!»
    Воздвигнем Интеллекта гордый флаг;
    Он миру — царь, кумир, верховный маг! —

так заканчивет Кэрролл цитированный выше памфлет), Кэрролл, тем не менее, полностью признавал за мятежным епископом право публично излагать результаты своих штудий.
Но здесь мы позволим себе сравнение наподобие того, которое делает John Tufail ниже в своей работе. Он усматривает соответствие между ландшафтом, изображённым Генри Холидеем, и Долиной царей в Египте. Разбор этого соответствия увёл бы нас в область одних гипотез, мы же, в этом единственном случае, отклонимся в сторону других. Попробуем предположить, что место действия приступа под названием «Урок Бобру» — провинция Наталь, всего двадцать семь километров вглубь страны от расположенной на побережье столицы Дурбана (Порт-Наталь); это место поднято над уровнем Индийского океана уже на 550 метров и называется заповедником Krantz Kloof, что означает Утёс-да-ущелье на языке африкаанс. Впрочем, уже известные читателю krantz’ы разбросаны там по всей стране. Так может быть, это ущелье Thukela (справа), ведущее к Амфитеатру (выше), у правой оконечности которого возвышается пик Sentinel высотой 3165 метра (левый пик ниже на сто метров)? Правда, местность как названного заповедника, так и всей провинции Наталь не всецело соответствует мрачным скалам да утёсам, среди которых рыскают наши охотники. Провинцию КваЗулу-Наталь пронизывают ныне туристские маршруты, а побережье, только южная часть которого может похвастаться валунами на песчаных пляжах, изобилует курортными деревушками. Но это и хорошо, что место, «где водится Снарк», вряд ли когда-либо удастся идентифицировать точно. Ведь это сузит пространство вымысла и поле смысла поэмы. А уж Генри Холидей не стал бы ручаться, что некий будущий Дарвин, на которого он надеялся, не встретит, путешествуя вокруг света на новом корабле «Бигль», Буджума или, по крайней мере, его ископаемые останки именно здесь.

Кратко остановимся на мотиве третьей надписи с иллюстрации Генри Холидея, а именно надписи на листе бумаги, торчащем из кармана какой-то ящерицы. Ящерица запустила свою лапу в карман погружённого в решение математической задачи Браконьера, а надпись означает «Подоходный налог».

John Tufail напоминает, что в 1875 году, то есть за год до публикации «Снарка», премьер-министр Бенджамен Дизраэли нарушил своё твёрдое обещание выборщикам и отказался отменить подоходный налог. Кэрролл, подобно своим коллегам и современникам, считал подоходный налог разорительным. Ещё в 1861 году он написал стихотворение «Долой море!», которое начиналось так:

С подозрением я отношусь к пауку,
     Собак не люблю на своре,
Подоходных налогов терпеть не могу,
     Но ненавижу — море.
        
И, пожалуй, последнее по поводу данной иллюстрации. Как давно замечено, Генри Холидей изображает нашего Браконьера (у Кэрролла, собственно, Butcher, то есть ‘мясник’ на бойне, что отражено в настоящем переводе как «забивала») в костюме эпохи Тюдоров (1485 — 1603), конкретнее — конца XVI века. По мнению John’а Tufail’а, отсылка к вышеуказанному памфлету Томаса Нэша (1567 — ок. 1601) также служит указанием именно на эту эпоху. Для чего понадобились Кэрроллу эти два указания? Чтобы подкрепить третье, утверждает John Tufail. Оно направляет внимание читателя на ещё одну конкретную личность, интересовавшую Кэрролла. В 1583 году в Лондоне, в резиденции французского посла остановился приехавший из Франции с рекомендательными письмами от самого Генриха III Джордано Бруно (это имя ещё раз связывает поэму с романом «Сильвия и Бруно»). Джордано Бруно прожил в Лондоне два с половиной года. Нам же интересен тот факт, что резиденция французского посла находилась в Мясницком ряду (Batcher’s Lane).
Получается, что с одной стороны под видом нашего Браконьера скрыт выдающийся учёный, Героический энтузиаст, а с другой — бесталанный «квадратурщик». Можно ли совместить эти две противоречащие друг другу догадки? Или отказаться видеть здесь противоречие, но пример «совпадения противоположностей» — идею, которую сам Ноланец восторженно воспринял от Николая Кузанского? А может и вправду, по мысли John’а Tufail’а, Кэрролл писал в одном и том же сочинении не для всех сразу, но как бы отдельно для разных групп читателей? И как же он всё-таки относился к Ноланцу, преподававшему королям искусство мнемоники, в котором сам Кэрролл добился выдающихся успехов, и «приводящему в трепет» оксфордских учёных мужей лекциями о бесконечности миров («Когда мы достигли предела, что затем? Куда мы пришли? Тут должно быть либо Что-то, либо Ничто. Если Что-то, это наполненное Пространство, «пленум». Если Ничто, то это пустое Пространство, «вакуум»», — это рассуждение в начале Дополнения II к «Новой теории параллельных» — см. прим. [29] — впервые появляется именно у Джордано Бруно), но «врагу всякой веры»?

Вот сколько вопросов сразу, причём некоторые из них весьма специальны и требуют от кэрролловедов дополнительных исследований. Мы же должны сказать лишь следующее. Нам следует постулировать, что подобно двум сказкам об Алисе, подобно другим Кэрролловским сочинениям — роману «Сильвия и Бруно» и поэме «Фантасмагория» — реальность поэмы «Охота на Снарка» есть реальность сна. Но в отличие от вышеназванных сочинений, «Охота на Снарка» не завершается пробуждением; она сном даже и не названа прямо; иными словами — «Охота» не рассказывает про сон, она сама этот сон и есть — сон до пробуждения того, кто потом смог бы о нём рассказать. Мы разовьём эту мысль в следующем примечании. Лишь скажем здесь предварительно, что соединять воедино великого Ноланца из Кэрролловского сна с бесталанным квадратурщиком оттуда же всё же не стоит. Перед нами — разные личности, на что словно бы и указывает расчётливый дуализм текст-иллюстрация.

* — Найди логическую ошибку.