Автор статьи: Сергей Курий
Рубрика «Культовые Сказки»
Сегодня, когда сказки Пушкина есть почти в каждом доме и безоговорочно считаются золотым наследием русской культуры, трудно поверить, что поначалу мнение о них не было столь благожелательным.
За что их только не критиковали! И за чрезмерный фольклорный колорит и грубое просторечие, и, напротив – за искусственное подражание народным образцам и стилистическую эклектику.
Нелицеприятная критика исходила не только от недругов. Например, Иван Тургенев считал сказки Пушкина самым «слабым звеном» из всего богатого творческого наследия поэта, а критик Виссарион Белинский писал так:
«…они, конечно, решительно дурны, конечно, поэзия и не касалась их; но все-таки они целою головою выше всех попыток в этом роде других наших поэтов. Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в таком виде, как создала её народная фантазия; переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла».
Справедливо или нет судила критика – не столь важно, ибо время рассудило по-своему. Оспаривать гений Пушкина ныне дерзнёт не всякий. Зато до сей поры не прекращаются споры о том, насколько народны сказки «Солнца русской поэзии», откуда он черпал сюжеты и какой подтекст в них заключал.
Здесь критическая мысль постоянно мечется между двумя крайностями. Одни утверждают, что истоки сказок поэта лежат, прежде всего, в русском фольклоре, другие – что они лежат в книжных, литературных сюжетах – чаще всего, западных.
Давайте же вместе проследим, как развивался пушкинский интерес к сказкам и откуда он черпал сюжеты и вдохновение.
За что критиковали «Руслана и Людмилу»
«Это надежда нашей словесности. Нам всем надобно соединиться,
чтобы помочь вырасти будущему гиганту, который всех нас перерастёт».
(Жуковский о юном Пушкине, из письма Вяземскому, 1815)
«Напрасно говорят, что критика легка.
Я критику читал «Руслана и Людмилы»:
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка».
(И. Крылов)
Интересно, что первую литературную славу юному Пушкину принесло именно обращение к сказочно-фантастическому жанру.
Хотя сохранившиеся черновики поэмы «Руслан и Людмила» (далее – «Р и Л») датированы не ранее 1818 года, сам поэт утверждал, что начал работу над ней ещё во время обучения в Царскосельском лицее. Уже тогда он сокрушался по поводу того, что соотечественники почти лишены памятников древнерусской литературной словесности.
Пушкин-лицеист. Рис.В.Горяева.
А.С. Пушкин:
«Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости… Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники… Нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа в сих первоначальных играх разума, творческого духа, сравнить влияние завоевания скандинавов с завоеваниями мавров… Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь – и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о Полку Игореве».
Что тут скажешь? Во времена Пушкина всё обстояло именно так. Но в те же времена наблюдается и возрастающий интерес к своей истории и культуре. Так огромный резонанс вызвала публикация Н. Карамзиным «Истории государства Российского», отзвуки которого легко заметить в Пушкинской поэме (оттуда же почерпнут и сюжет «Песни о вещем Олеге»). Именно, благодаря карамзинскому труду, в «Р и Л» появятся имена персонажей — Рогдай (Рахдай) и Фарлаф, родится образ чародея Финна (из Карамзина: «Финские чародейства подробно описываются в северных сказках»), описание пира Владимира Красно Солнышко и замена татар (исконных врагов в русских былинах о богатырях Владимира) на исторически точных печенегов. Из «Слова о полку Игореве» в поэму перейдёт древнерусский «скальд» – Боян, а имя Черномор поэт почерпнёт из былины Карамзина «Илья Муромец».
Фарлаф и Рогдай в х/ф «Руслан и Людмила» (1938).
Руслан и Финн. Рис. — Н. Кочергин.
Хватает в пёстром ковре поэмы и заграничной экзотики – там упоминаются восточные герои — Шехерезада и Соломон, и античные боги Вулкан и Диана.
Интересно в этом плане происхождение одного из самых ярких фантастических образов. Его «первоисточник» до сих пор можно увидеть в парке Сергиевка в Петергофе. Это огромная голова, высеченная из вросшего в землю валуна. Она была создана около 1800 г. по велению императора Павла I архитектором Ф. Броуэром. Ранее голову венчал богатырский металлический шлем, и именно эта диковинная скульптура вдохновила Пушкина на образ гигантской говорящей головы.
Скульптура из парка Сергиевка в Петергофе.
«…Найду ли краски и слова?
Пред ним живая голова.
Огромны очи сном объяты;
Храпит, качая шлем пернатый,
И перья в темной высоте,
Как тени, ходят, развеваясь.
В своей ужасной красоте
Над мрачной степью возвышаясь,
Безмолвием окружена,
Пустыни сторож безымянной…».
Кадр из х/ф «Руслан и Людмила» (1972).
Гораздо сложнее обстоят дела с определением поэтического жанра «Р и Л». Среди поэтов того времени был весьма популярен приём своеобразной пересадки на родную почву западных литературных образцов. Вот и Пушкин попробовал создать «богатырскую поэму» – некий аналог рыцарского романа в духе «Неистового Роланда» Ариосто. Исследователи, например, установили, что знаменитые пушкинские строчки «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» почти дословный перевод начала поэмы Оссиана «Картон» – «A tale of the times of old! The deeds of days of other years!» («Повесть времен древности! Дела минувших лет»).
Кадры из х/ф «Руслан и Людмила» (1972).
И здесь самое время обратиться к наставнику Пушкина – Василию Андреевичу Жуковскому – одному из основоположников русского романтизма, пытающегося создать достойные русские образцы западных жанров (прежде всего, литературной баллады).
В. А. Жуковский в 1815 г. (портрет О. А. Кипренского).
Мало кто из исследователей сомневается, что именно Жуковский имеет непосредственное отношение к возникновению «Р и Л». Ещё в 1810 г. он замыслил волшебно-рыцарскую поэму «Владимир», мотивируя это тем, что «…Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его те рыцари, которые были при дворе Карла…».
Кадры из х/ф «Руслан и Людмила» (1972).
Многое в плане этой поэмы было созвучно пушкинской — тот же князь Владимир, персонажи с именами Рогдай и Черномор, мудрый наставник главного героя (у Жуковского – св. Антоний, у Пушкина – Финн). Совпадения столь явны, что предполагают, что уже во время первого знакомства с лицеистом Пушкиным в 1815 году, Жуковский поведал замысел своей поэмы талантливому юнцу и предложил его развить.
Так или иначе, поэма «Владимир» написана не была, зато в 1820 году вышло первое издание «Р и Л» и сразу наделало много шума.
Первое издание «Руслана и Людмилы», 1920.
Позже Пушкин и сам осознал недостатки своего слишком «пёстрого» юношеского творения, но на нём уже лежали отблески будущего поэтического гения. Прежде всего, этот гений проявился в той свободе, дерзости и лёгкости, с которой 20-летний Александр подошёл к литературным канонам и условностям.
Спустя время, в своём «Моцарте и Сальери» поэт блестяще выразит это противостояние свободного жизнерадостного гения мертвящему желанию «поверить алгеброй гармонию».
Хотя в основе «Р и Л» и лежит жанр «сказочно-романтической поэмы», она разительно выделяется на фоне романтизма того же Жуковского — мистического и отвлеченного. Недаром Пушкин не удержался и спародировал балладу своего наставника «12 спящих дев». В «Р и Л» неземные девственницы превращаются во вполне земных чувственных красоток, которые недвусмысленно охмуряют хазарского хана, и ни где-нибудь, а в… бане!
«…Потупя неги полный взор,
Прелестные, полунагие,
В заботе нежной и немой,
Вкруг хана девы молодые
Теснятся резвою толпой.
Над рыцарем иная машет
Ветвями молодых берез,
И жар от них душистый пашет…»
Кадры из х/ф «Руслан и Людмила» (1972).
Правда, позже Пушкин будет сожалеть о своей фривольной шутке и напишет: «…непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание». Впрочем, Жуковский не только не обиделся, но ещё и после публикации поэмы вручил в дар её автору свой портрет с надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820 марта 26, великая пятница».
А. Слонимский:
«…пушкинский романтизм был особого свойства. Это был не абстрактный романтизм Жуковского, уводивший в надзвездные сферы, а романтизм молодости, здоровья и силы, романтизм, в котором были уже реалистические задатки. Даже уносясь на «крыльях вымысла», Пушкин не забывал о земле… …Фантастическое проводится через живое восприятие – через зрительные, звуковые и моторные ощущения — и тем самым становится почти что реальностью…».
«Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры…»
(рис. О.-Ф. Игнациус. 1823)
Уже в «Посвящении» к «Р и Л» поэт характеризует свою поэму, как «труд игривый» и «песни грешные». Сегодня, конечно, мало кого шокируешь описаниями брачной ночи Руслана или бессильной похоти колдуна Черномора.
«Что будет с бедною княжной!
О страшный вид: волшебник хилый
Ласкает дерзостной рукой
Младые прелести Людмилы!»
Но тогда это звучало довольно откровенно.
Черномор несёт Людмилу. Рис. — С.В. Малютин. 1899.
С направлением сюжета Пушкин тоже особо не церемонится, делая многочисленные авторские отступления вроде
«Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же — честь и слава им! —
Женитьбы наши безопасны…
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым…»
или обрывает повествование на самом интересном месте —
«Руслан вспылал, вздрогнул от гнева;
Он узнает сей буйный глас…Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час…».
В поэме достаточно романтических описаний (как знаменитое описание ратного поля «О поле, поле, кто тебя / Усеял мертвыми костями?»), что совсем не мешает поэту постоянно иронизировать и подтрунивать над самими романтическими шаблонами.
«Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль нежданну встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!»
(Орловский – художник-баталист – С.К.)
Поединок Руслана и Рогдая. Рис. Л. Владимирского.
Весёлая ирония снижает романтичность образов. Например, историю похищения Людмилы с брачного ложа Пушкин сравнивает с… похищением коршуном курицы у сладострастного петуха. Смешон и мудрец Финн, который подвергается сексуальным домогательствам со стороны бывшей возлюбленной, превратившейся в старую колдунью.
«Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!»
Наиболее живым и ярким получился образ Людмилы. У Пушкина она не «воздушное» ангельское существо, а вполне земная и довольно бойкая девушка, способная и в волосы Черномору вцепиться («Седого карлу за колпак / Рукою быстрой ухватила, / Дрожащий занесла кулак / И в страхе завизжала так, / Что всех арапов оглушила»), и покапризничать, и пококетничать. Поэт постоянно добродушно посмеивается, как над самой Людмилой, так и над женской природой вообще.
Людмила примеряет шапку-невидимку.
Рис. — А.И. Лебедев. 1862.
«…если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
Назло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть, —
То грустно ей уж не на шутку».
Сцена с зеркалами.
Кадры из к/ф «Руслан и Людмила», 1938 г.
«…«Вдали от милого, в неволе,
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров —
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала — и стала кушать».
Кадры из к/ф «Руслан и Людмила», 1972 г.
Так же вольно, как со стилем поэт обращается и с языком поэмы. Конечно, в то время Пушкин ещё довольно эклектично смешивал «высокий» литературный слог («воздушные персты», «буйный глас», «восстав от сна») с народным просторечием. Карамзин например так писал о «Р и Л»: «…в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все сметано на живую нитку».
Но большинство критиков восприняли поэму не так милосердно, и посчитали настоящим покушением на «святое».
«Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря…»
(рис. И. Билибина)
Вот один из типичных образчиков критики:
«…Возможно ли просвещенному или хоть немного сведущему человеку терпеть, когда ему предлагают новую поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу? Извольте же заглянуть в 15 и 16 № Сына отечества. Там неизвестный пиит на образчик выставляет нам отрывок из поэмы своей Людмила и Руслан (не Еруслан ли?).
…Руслан наезжает в поле на побитую рать, видит богатырскую голову, под которою лежит меч-кладенец; голова с ним разглагольствует, сражается… Живо помню, как всё это, бывало, я слушал от няньки моей; теперь на старости сподобился вновь то же самое услышать от поэтов нынешнего времени!.. Для большей точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:…Шутите вы со мною —
Всех удавлю вас бородою!..Каково?..
…Объехал голову кругом
И стал пред носом молчаливо.
Щекотит ноздри копием…
Рис. — Н. Н. Ге.
Картина, достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голова, за нею и эхо чихает… Вот что говорит рыцарь:
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу…Но увольте меня от подробного описания, и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?
…Долг искренности требует также упомянуть и о мнении одного из увенчанных, первоклассных отечественных писателей, который, прочитав Руслана и Людмилу, сказал: я тут не вижу ни мыслей, ни чувства; вижу только чувственность. Другой (а может быть, и тот же) увенчанный, первоклассный отечественный писатель приветствовал сей первый опыт молодого поэта следующим стихом:Мать дочери велит на эту сказку плюнуть».
Напор неблагожелательной критики не повредил поэме — читатель воспринял её на ура, а о Пушкине заговорили, как о многообещающем молодом поэте… Поэтому, когда в 1828 году выходило второе издание «Р и Л», поэт включил в книжку и старые критические отзывы, смотревшиеся на фоне обретенной пушкинской славы уже смешно.
Правда, кое-что он учёл – убрал некоторые грубые выражения, сократил несколько авторских отступлений и смягчил эротические сцены.
Некоторые купюры, сделанные Пушкиным.
После «И дале продолжала путь»:
«О люди, странные созданья!
Меж тем как тяжкие страданья
Тревожат, убивают вас,
Обеда лишь наступит час —
И вмиг вам жалобно доносит
Пустой желудок о себе
И им заняться тайно просит.
Что скажем о такой судьбе?»После «Женитьбы наши безопасны… / Их замыслы не так ужасны / Мужьям, девицам молодым…»:
«Неправ фернейский злой крикун!
Всё к лучшему: теперь колдун
Иль магнетизмом лечит бедных
И девушек худых и бледных,
Пророчит, издает журнал —
Дела достойные похвал!»После «О страшный вид! Волшебник хилый / Ласкает сморщенной рукой / Младые прелести Людмилы»:
«К ее пленительным устам
Прильнув увядшими устами,
Он, вопреки своим годам,
Уж мыслит хладными трудами
Сорвать сей нежный, тайный цвет,
Хранимый Лелем для другого;
Уже… но бремя поздних лет
Тягчит бесстыдника седого —
Стоная, дряхлый чародей
В бессильной дерзости своей
Пред сонной девой упадает;
В нем сердце ноет, плачет он…»
Поэтому, когда в 1830 году поэму вновь упрекали в безнравственности, Пушкин только разводил руками и говорил, что, напротив, теперь его беспокоит, что в поэме нет подлинного чувства («Никто и не заметил даже, что она холодна»).
Впрочем, во 2-м издании «Р и Л» были не только сокращения, но и дополнения, к которым относится «Эпилог», написанный в 1820 г. во время пребывания поэта на Кавказе («Так мира житель равнодушный…») и – главное! – знаменитый пролог про Лукоморье, который характеризовал новый этап в сказочном творчестве Пушкина.
Рис. — К.В.Изенберг, 1890.
«Там русский дух, там Русью пахнет…»
«Сказка сказкой, а язык наш сам по себе: и ему-то нигде
нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке».
(А. С. Пушкин)
Поэма «Руслан и Людмила», несмотря на её достоинства, ещё весьма мало походила на народную сказку и во многом была своеобразной литературной забавой. Но постепенно интерес Пушкина к русскому фольклору становился глубоким и целенаправленным. Он чувствовал, что господствующий в России литературный язык классицизма стал уж слишком закостенелым и искусственным. Оживить его можно было только с помощью народного разговорного языка и фольклора. Однако, делать это следовало осторожно — со вкусом, знанием материала и любовью к нему. Народность должна была выглядеть естественной, а не нарочитой, просторечие – обогащать литературный язык, а не обеднять его.
А. С. Пушкин:
«…один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории, другие видят народность в словах, т. е. радуются тем, что, изъясняясь по русски, употребляют русские выражения».
Одним из источников «народной души» Пушкин справедливо считал сказку.
Всплеск интереса к русской сказке в огромной степени был связан с «подругой дней суровых» – Ариной Родионовной. В 1824-26 гг. во время ссылки в Михайловском Александр Сергеевич дни напролёт слушает сказки своей старой няни, многие из которых записывает.
Слева — Арина Родионовна (портрет неизвестного художника).
Справа — Рисунок А.С. Пушкина, предположительно изображающий Арину Родионовну в молодости и в старости.
Из писем А. С. Пушкина:
«Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!»
«…Уединение мое совершенно. Соседей около меня мало, да и то вижу довольно редко… Вечером слушаю сказки моей няни… она единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно».
Пушкин слушает сказки Арины Родионовны.
Рис. — Б. Дехтерев.
Вот отрывок одной из записей: «У моря лукомория стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песни поет». Поэтическая обработка этого зачина стала не только «Прологом» ко 2-му изданию «Руслана и Людмилы», источником крылатых выражений («идёт направо — песнь заводит», «там на неведомых дорожках следы невиданных зверей», «там русский дух, там Русью пахнет») и пародий (ещё в детстве я слышал такую «У Лукоморья дуб срубили, кота на мясо порубили, русалку в бочку засолили…» и т.д.). Это был ещё и своеобразный краткий набросок (сейчас бы назвали промо-ролик) будущих пушкинских сказок. Некоторые из них («О царе Салтане») поэт закончил, другие («Иван-царевич и Серый Волк») так и не написал.
Пушкин у Лукоморья с героями сказок
(в правом нижнем углу «чахнет» вполне упитанный Кощей).
Рис. — Н.А. Рамазанов. 1843.
Сказочные сюжеты будут проявляться в творчестве Пушкина в течении всех 1820-х годов. Это и, написанная в 1825 г. на основе рассказа няни, сказка «Жених», высоко оцененная даже Белинским («Есть у Пушкина русская баллада «Жених»… Эта баллада, и со стороны формы и со стороны содержания, насквозь проникнута русским духом, и о ней в тысячу раз больше, чем о «Руслане и Людмиле», можно сказать: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»). Это и ироничный «ужастик» 1828 г. «Утопленник» («Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца…»).
Две сказки Пушкин начнёт, но так и не закончит – «Русалку» и «О Медведихе» (где поэт особенно сильно подражал фольклорному стилю).
Была и ещё одна «сказка» под названием «Царь Никита и сорок его дочерей» (1822). Она недаром названа «нескромной». Сюжет о царских дочках, лишенных причинных мест, и поисках этой «кудрявой» недостачи, вполне можно было бы сравнить с пошлятиной Баркова, не будь он написан блестящим пушкинским языком.
«…Душу, сердце всё пленяло;
Одного недоставало.
Да чего же одного?
Так, безделки, ничего.
Ничего иль очень мало,
Всё равно — недоставало.
Как бы это изъяснить,
Чтоб совсем не рассердить
Богомольной важной дуры,
Слишком чопорной цензуры?
Как быть?.. Помоги мне, бог!
У царевен между ног…
Нет, уж это слишком ясно
И для скромности опасно,—
Так иначе как-нибудь:
Я люблю в Венере грудь,
Губки, ножку особливо,
Но любовное огниво,
Цель желанья моего…
Что такое?.. Ничего!..
Ничего иль очень мало…
И того-то не бывало
У царевен молодых,
Шаловливых и живых…»
Понятно, что при жизни поэта сказка в России не печаталась, зато её первые 76 стихов были опубликованы в советском собрании сочинений Пушкина 1960-х годов. Дело в том, что именно эти стихи достоверно принадлежат перу поэта. Остальная часть обычно воспроизводилась по заграничным изданиям, но насколько над ней «поработали» переписчики – неизвестно.
Впрочем, это произведение также не прошло для Пушкина даром — в нём он впервые опробует в сказочном жанре размер 4-хстопного хорея, впоследствии использованный в «Салтане», «Мёртвой царевне» и «Золотом Петушке».
Об этих трёх – более литературных – сказках, мы поговорим чуть позже. Сейчас же коснемся тех сказок, где Пушкин воспроизвёл не только народные сюжеты и язык, но и фольклорные формы.
В 1831 году Гоголь восхищенно писал Данилевскому, что в Царском Селе Пушкин читал ему «сказки русские народные — не то, что «Руслан и Людмила», но совершенно русские. Одна сказка даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая».
Сказкой без размера (акцентный стих) с парной рифмовкой, подражающей стилю народного «раешника» была хорошо всем известная «Сказка о попе и о работнике его Балде».
«Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда…»
«Призадумался поп,
Стал себе почесывать лоб.
Щелк щелку ведь розь.
Да понадеялся он на русский авось…».
(Рис. — В. Милашевский)
Практически все исследователи сходятся на том, что истоки её сюжета лежат в устной народной традиции. Есть конспект этой сказки и в записях Пушкина, но поэт весьма основательно над ним поработал, исключив всё, что, по его мнению, «размывало» цельность сюжета. Например, то, как Балда привёл попу медведя, или излечил, одержимую бесами, царскую дочь.
Старый Бес. Иллюстрация Пушкина к «Сказке о Попе». 1830.
Рис. — Б. Дехтерев.
Кстати, в Нижегородской губернии, где находилось село Пушкина – Болдино, имя Балда значило «лесная кривулина, палица, дубина». Всякий, кто читал сказку, понимает, что в ней это имя используется безо всякой иронии. Пушкинский Балда красив, умён, сметлив, трудолюбив. Зато его работодатель поп не по должности жаден и вероломен («Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною»).
Рис. — Б. Дехтерев.
Хотя в фольклорном оригинале расправа над попом была более жестокая, нежели у Пушкина, цензура не могла пропустить в печать сатиру на духовенство (виданное ли дело, чтобы оброк для попа заставляли собирать с… чертей!).
Поэтому, написанная Болдинской осенью 1830 г., «Сказка о попе…» была опубликована после смерти поэта в 1840 г., да ещё и в отредактированной Жуковским версии. Попа заменили купцом («Жил-был купец Кузьма Остолоп по прозванию осиновый лоб»), попадью – хозяйкой, а поповку и поповёнка – дочкой и сынком.
Иллюстрация Пушкина к «Сказке о Попе». 1830.
Ещё одной сказкой, где Пушкин воспроизвёл особенности народного стиха, стала «Сказка о рыбаке и рыбке», написанная второй Болдинской осенью в 1833 г. и опубликованная в 1835 г.
В рукописи поэта эта сказка помечена, как «18 песнь сербская», что говорит о том, что поначалу он хотел включить её в свой цикл «Песни западных славян». Об этом свидетельствует и её нерифмованный сказовый стиль.
Сравните, например:
«Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года…»
с отрывком из «Песен…»:
«Полюбил королевич Яныш
Молодую красавицу Елицу,
Любит он ее два красные лета,
В третье лето вздумал он жениться…»
Если с размером всё ясно, то с народными источниками сюжета дела обстоят сложнее.
Какое-то время считалось, что основой произведения Пушкина была аналогичная сказка, отраженная в сборнике русских народных сказок А. Афанасьева (более нигде в русском фольклоре подобный сюжет не встречается). Но М. Азадовский вполне справедливо указал, что сказка в сборнике настолько похожа на вариант Пушкина, что почти наверняка мы имеем дело с обратным заимствованием, когда авторское произведение уходит в народ (это случится и с «Коньком Горбунком» Ершова).
Зато подобный сюжет мы легко можем обнаружить в сборнике братьев Гримм в «померанской» сказке «О рыбаке и его жене». Давайте же посмотрим, как гениальное перо Пушкина превращает немецкую сказку в исконно русскую.
Рыбак и Камбала из сказки братьев Гримм.
(рис. — Anne Anderson).
Во-первых, поэт заменяет волшебную камбалу (которая к тому же заколдованный принц) на золотую рыбку без родословной. Хотя почему же без родословной? Похожий образ можно встретить в былине про Садко, где герой ловит в озере Ильмень «рыбу – золотое перо».
Из былины о Садко:
«…Закинули тоньку в Ильмень-озеро,
Добыли рыбку — золоты перья;
Закинули другую тоньку в Ильмень-озеро,
Добыли другую рыбку — золоты перья;
Третью закинули тоньку в Ильмень-озеро,
Добыли третью рыбку — золоты перья».
Рис. — Б. Дехтерев.
Пушкин даже хотел перенести действие сказки на это самое озеро (первый зачин сказки звучал так: «На Ильмене на славном озере…»), но потом оставил «самое синее море». Возможно из-за поэтического эффекта, когда «гнев» моря нарастает сообразно амбициям старухи (в сказке Гримм оно тоже меняется).
«Видит, — море слегка разыгралось…»
«Помутилося синее море…»
«Не спокойно синее море…»
«Почернело синее море…»
«Видит, на море черная буря…»
Рис. — Б. Дехтерев.
Если у Гримм старуха сразу требует себе новый дом, то у Пушкина появляется, ставшее хрестоматийным, корыто.
Была в немецкой сказке и сцена, где жена рыбака просит сделать её самим… римским папой! Столь забавная просьба брала свои истоки в средневековой легенде (порождённой падением нравов в Ватикане IX-X вв.) о том, что одно время в Риме действительно правила женщина под именем Иоанна VIII.
Папесса Иоанна со средневековой гравюры.
Говорят, что обман раскрылся, когда она разродилась прямо во время религиозной процессии.
Пушкин шутку оценил и даже написал этот отрывок.
«Воротился старик к старухе.
Перед ним монастырь латынский —
На стенах монахи
Поют латынскую обедню.
Перед ним вавилонская башня.
На самой на верхней на макушке
Сидит его старая старуха,
На старухе сорочинская шапка,
На шапке венец латынский,
На венце тонкая спица,
На спице Строфилус птица».
Но в окончательную версию он так и не вошёл, потому что «латынская обедня» сразу лишала сказку русского колорита.
Впрочем, и колоритом Пушкин старался не злоупотреблять — например, убрал «конкретную» строчку «Я тебе госпожа и дворянка, а ты мой оброчный крестьянин».
Зато поэт внёс самое важное изменение в сюжет сказки Гримм. Если в немецком варианте рыбак вместе с женой поднимается по «карьерной лестнице» и пользуется всеми благами, то у Пушкина старуха начинает относиться к старику, как к своему рабу, и даже не пускает на порог.
«Молвил: «Здравствуй, грозная царица!
Ну, теперь твоя душенька довольна».
На него старуха не взглянула,
Лишь с очей прогнать его велела.
Подбежали бояре и дворяне,
Старика взашеи затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила.
А народ-то над ним насмеялся:
«Поделом тебе, старый невежа!
Впредь тебе, невежа, наука:
Не садися не в свои сани!»…»
Рис. — Б. Дехтерев.
Изменил Пушкин и последнюю просьбу жены рыбака. У братьев Гримм после чина римского папы, она вполне закономерно хочет стать Богом. У Пушкина же старуха поначалу хотела стать «владычицей солнца», но потом поэт изменил просьбу на «владычицу морскую». Это сразу же усилило наглость притязаний старухи — ведь теперь она хотела обрести власть над самой благодетельницей («…Чтоб служила мне рыбка золотая / И была б у меня на посылках»).
Блестяще и то, что в конце сказки — там, где камбала Гримм прямо говорит: «Ступай домой, сидит она снова на пороге своей избушки» — возмущённая Золотая Рыбка впервые не отвечает на просьбу Старика:
«Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море…»,
что усиливает развязку, которая позже войдёт в поговорку:
«Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился —
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто».
Рис. — Б. Дехтерев.
Так сказка из немецкого сборника стала исконно русской – и по слогу, и по духу.
Анекдоты:
Ученые-генетики вывели новый вид, гибрид золотой рыбки и акулы. Исполняет три желания. Последних.
— У меня в бассейне есть золотая рыбка. Загадываешь три желания…
— И что?
— Отгадывает!Поймал Герасим золотую рыбку… и стало у него 3 коровы.
— Рыбка, исполни одно моё желание. Хочу, что бы у меня всё было!
— Мужик, у тебя всё было!
Сказочный «турнир» Пушкина и Жуковского
«Страшные граниты заложены в фундамент, и те же
самые зодчие выведут и стены и купол во славу векам!»
(Н. Гоголь о завершении Пушкиным «Сказки о царе Салтане»)
В 1831 году Пушкин приезжает в Царское село с практически готовой «Сказкой о попе…» и множеством конспектов сказок, записанных во время своего «заточения» в Михайловском. Интерес к русской народной сказке к тому времени у поэта был столь велик, что он заражает им и Василия Жуковского.
Тогда же в Царском селе оба поэта вступают в некое шуточное соревнование на тему «Пишем сказки в народном стиле». Результатом стали две сказки Жуковского – «О Царе Берендее» (на основе конспекта Пушкина) и «О спящей царевне» (на основе сказки братьев Гримм, которую Жуковский ещё в 1826 г. перевёл на русский, как «Царевна-шиповник»). Пушкин тогда ответил ему всего одной сказкой «О царе Салтане». Свидетелем этого состязания стал ещё один будущий гений русской литературы – Николай Гоголь.
Н. В. Гоголь, из письма к А. С. Данилевскому, 2 ноября 1831 г.:
«Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе… Почти каждый вечер собирались мы – Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. …У Жуковского тоже русские народные сказки, одни гекзаметрами, другие просто четырехстопными стихами и, чудное дело! Жуковского узнать нельзя. Кажется, появился новый обширный поэт, и уже чисто русский. Ничего германского и прежнего…».
Пиетет перед своими кумирами не позволил Гоголю решить исход поединка. Но суд вынесло время. Многие ли из вас знают упомянутые сказки Жуковского? А вот «Царя Салтана» знает и стар, и млад. Как и знаменитый полёт Гвидона в образе шмеля – нашедший музыкальное воплощение в опере Римского-Корсакова.
Рис. — Б. Дехтерев.
Хотя Жуковский, действительно, далеко ушёл в этих сказках от своего отвлечённо-мистического стиля, русский колорит здесь всё равно носит больше орнаментальный характер. А его «Спящая царевна» во многом сохраняет черты западного первоисточника.
Пушкин же пронизал «русским духом» весь строй, тон и образность «Салтана».
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо?»
Также сказка Пушкина вышла более динамичной и насыщенной событиями, нежели у Жуковского. В ней мы можем видеть, характерные для народной поэзии, простоту языка, обилие глаголов, повторы и параллелизм описаний вроде:
«В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет».
Рис. — Б. Дехтерев.
Да и полное название сказки – «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной Царевне Лебеди» – как бы отсылало нас к длинным названием лубочных книг.
Замысел этой сказки вызревал у Пушкина уже давно. Уже в 1822 г. в т.н. «кишенёвской» тетради поэта мы можем увидеть запись о бездетном царе, подслушивающем трёх сестёр.
«Царь не имеет детей. Слушает трех сестер: когда бы я была царица, то я бы [выстроила дворец] всякий день и пр…. Когда бы я была царицей, завела бы… На другой день свадьба. Зависть первой жены; война, царь на войне; [царевна рождает сына], гонец etc. Царь умирает бездетен. Оракул, буря, ладья. Избирают его царем — он правит во славе — едет корабль — у Салтана речь о новом государе. Салтан хочет послать послов, царевна посылает своего поверенного гонца, который клевещет. Царь объявляет войну, царица узнает его с башни».
Царь подслушивает сестёр.
Рис. — И. Билибин.
Азадовский считал, что это запись, скорее, книжного сюжета, а не народного и указывал на похожий мотив в сказке итальянца Страпаролы.
Из Страпаролы:
«Король подслушивает разговор трех сестер. Первая похваляется утолить жажду всего двора одним стаканом вина, другая — наткать на весь двор прекрасных и тонких рубашек, и третья — родить трех чудесных детей: двух мальчиков и одну девочку с золотыми косами, с жемчужным ожерельем на шее и звездой во лбу. Король женится на младшей сестре, которая в отсутствие царя выполняет свое обещание, но завистливые сестры подменяют рожденных детей щенятами. Король приказывает заточить жену в темницу, а детей бросить в реку. Брошенных детей, однако, спасает мельник…» (далее сюжет развивается в ином направлении, нежели «Царь Салтан» – С.К.).
«Три девицы под окном…»
Рис. — Б. Дехтерев.
В 1824 году в Михайловском (видимо, со слов Арины Родионовны) Пушкин конспектирует сказку «Чудесные дети». По сюжету она намного ближе к будущему «Царю Салтану». Правда, здесь царевна сначала рождает 33 мальчика, а затем ещё одного — весьма примечательного («ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц»). Роль злобной завистницы играет мачеха царя, а не неудачливые «ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой».
Далее следует знакомый сюжет с подменой письма, закупориванием в бочку (правда, здесь две бочки, одна – для первых 33 сыновей), последующим освобождением, царствованием сына на острове и желанием отца Султана Султановича (именно так, плюс указание на то, что он «турецкий государь») посетить остров. Кстати, именно здесь – в описании чудес острова – появляется Лукоморье с говорящим котом.
Интересно, что 33 сына тоже попадут в сказку Пушкина, но преображёнными в братьев Царевны-Лебеди, несущие службу в подводной дружине. Дружину возглавляет «дядька», которого поэт назвал Черномором, несмотря на то, что уже использовал это имя для карла-колдуна в «Руслане и Людмиле».
«Все равны, как на подбор, С ними дядька Черномор…»
Рис. — А. Куркин.
В 1828 году Пушкин уже написал знаменитый зачин – «Три девицы под окном / Пряли поздно вечерком», но большая часть текста оформилась уже во время состязания с Жуковским.
К тому времени Александр Сергеевич как раз женился на Наталье Гончаровой, поэтому в образе невесты-красотки и теме женитьбы для него было много личного.
Портрет Н. Н. Пушкиной работы Александра Брюллова (1831—1832 гг.).
«…Грусть-тоска меня съедает:
Люди женятся; гляжу,
Не женат лишь я хожу».
— «А кого же на примете
Ты имеешь?» — «Да на свете,
Говорят, царевна есть,
Что не можно глаз отвесть.
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает —
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
Сладку речь-то говорит,
Будто реченька журчит.
Только, полно, правда ль это?»
Князь со страхом ждет ответа.
Лебедь белая молчит
И, подумав, говорит:
«Да! такая есть девица.
Но жена не рукавица:
С белой ручки не стряхнешь
Да за пояс не заткнешь…»
Картина М. Врубеля «Царевна Лебедь» была написана на основе сценического образа из оперы Н. Римского-Корсакова, где партию Лебеди пела жена художника — Надежда Забела-Врубель. Собственно, её он и нарисовал.
Надежда Забела-Врубель.
Азадовский указывал, что образ Царевны-Лебеди (которая, кстати, в ранней редакции сказки называлась волшебницей — то есть, профессиональной соперницей коршуна-колдуна) вполне мог быть заимствован из сборника народных песен Кирши Данилова, который Пушкин хорошо знал.
Рис. — Б. Дехтерев.
«Былина о Потоке»:
«…И увидел белую лебедушку,
Она через перо была вся золота,
А головушка у ней увивана красным золотом
И скатным жемчугом усажена.
…А и чуть было спустит калену стрелу —
Провещится ему Лебедь белая,
Авдотьюшка Лиховидьевна:
«А и ты Поток Михайло Иванович,
Не стреляй ты меня, лебедь белую,
Не в кое время пригожуся тебе».
Выходила она на крутой бережок,
Обернулася душой красной девицей…»
Рис. — А. Куркин.
В том же сборнике можно встретить и ещё одно знакомое имя:
«Добро ты баба,
Баба-Бабариха…»
Несмотря на источники, сюжет «Царя Салтана» приобрёл совершенно оригинальные черты, в число которых входит и описание царства Гвидона — некой утопии, где «все богаты, / Изоб нет, одни палаты».
Рис. — И. Билибин.
Финансовое благополучие острову обеспечивает замечательная белка с драгоценными орехами, а охрану царства — упомянутые богатыри-подводники.
«Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом.
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь».
Рис. — Б. Дехтерев.
«Сказочное» состязание так раззадорило двух поэтов, что они ещё долго не бросали этот жанр. Жуковский уже после смерти Пушкина напишет ещё одну, самую русскую свою сказку «Иван-Царевич и Серый Волк». Ну, а Пушкин, вдохновлённый, видимо, «Спящей царевной» Жуковского, напишет болдинской осенью 1833 г. свою «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях».
Насколько разнятся стили двух поэтов можно сравнить хотя бы по этим отрывкам, описывающим похожие сцены.
У Жуковского:
«Вот, чтоб душу насладить,
Чтоб хоть мало утолить
Жадность пламенных очей,
На колени ставши, к ней
Он приблизился лицом:
Распалительным огнем
Жарко рдеющих ланит
И дыханьем уст облит,
Он души не удержал
И ее поцеловал…»у Пушкина:
«Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой…»
Рис. — Б. Дехтерев.
Те «пушкинисты», которые в порыве патриотизма выискивали во всех сказках поэта русские корни, настаивали на том, что первоисточником пушкинской «Царевны» была народная сказка про самоглядное зеркальце, настаивали на том, что первоисточником пушкинской «Царевны» была народная сказка про самоглядное зеркальце. Указывают и на запись 1824 г., которая выглядит так:
«Царевна заблудилася в лесу. Находит дом пустой — убирает его. Двенадцать братьев приезжают. «Ах,- говорят,- тут был кто-то — али мужчина, али женщина; коли мужчина, будь нам отец родной али брат названый; коли женщина, будь нам мать али сестра»… Сии братья враждуют с другими двенадцатью богатырями; уезжая, они оставляют сестре платок, сапог и шапку. «Если кровию нальются, то не жди нас»;.- Приезжая назад, спят они сном богатырским. Первый раз — 12 дней, второй — 24, третий — 31. Противники приезжают и пируют. Она подносит им сонных капель… и проч.
Рис. — В. Лагуна.
Мачиха ее приходит в лес под видом нищенки — собаки ходят на цепях и не подпускают ее. Она дарит царевне рубашку, которую та, надев, умирает. Братья хоронят ее в гробнице, натянутой золотыми цепями к двум соснам. Царевич влюбляется в ее труп, и проч.».
Несомненно, что многое из этой записи вошло в окончательный вариант сказки. Но при этом сегодня любому ребёнку видно, что основой «Мертвой Царевны» Пушкина была не что иное, как «Белоснежка и семь гномов» братьев Гримм. И пусть карлики превратились в статных богатырей, зато и число богатырей сократилось с 12-ти до канонических 7-ми. И там, и там есть индикатор красоты — волшебное зеркальце, завистливая мачеха, отравленное яблоко, стеклянный (хрустальный) гроб и чудесное пробуждение.
«Свет мой, зеркальце! скажи…»
Рис. — Б. Дехтерев.
Совпадают даже некоторые мелкие детали.
Сравните, отрывок у Гримм:
«Падали снежинки, точно пух с неба, и сидела королева у окна, — рама его была из черного дерева, — и королева шила. Когда она шила, загляделась на снег и уколола иглою палец, — и упало три капли крови на снег. И красное на белом снегу выглядело так красиво, что подумала она про себя: «Вот, если б родился у меня ребенок, белый, как этот снег, и румяный, как кровь, и черноволосый, как дерево на оконной раме!»»
со словами злой мачехи у Пушкина:
«Вишь какая подросла!
И не диво, что бела:
Мать брюхатая сидела
Да на снег лишь и глядела».
Рис. — Б. Дехтерев.
Но, как и обычно, Пушкин переработал детали немецкой сказки в русском духе, внеся много нового и в сюжет. Например, собаку, защищающую царевну, или тему поисков своей невесты женихом Елисеем. А обращения Елисея к Солнцу, Луне и Ветру (характерные для народных сказок и напоминающие в чем-то плач Ярославны из «Слова о полку Игореве») гениальное перо Пушкина превратило в прекрасные лирические стихи.
«Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе.
Не боишься никого,
Кроме бога одного.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ее». — «Постой…»
Нельзя не заметить и русский мотив похорон царевны через три дня («Ждали три дня, но она / Не восстала ото сна»).
Рис. — Б. Дехтерев.
Да и сама царевна у Пушкина не похожа на избалованную «белоручку», а больше соответствует крестьянскому представлению об идеальной девушке.
«Дом царевна обошла,
Всё порядком убрала,
Засветила богу свечку,
Затопила жарко печку,
На полати взобралась
И тихонько улеглась.(….)
И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была…»
Рис. — В. Лагуна.
Анекдоты:
Родила царица в ночь НЕ ТО …
А интересно получается — у них Белоснежка и семь ГНОМОВ, а у нашей — семь БОГАТЫРЕЙ.
«Сказка ложь, да в ней намек… «
«Посади ты эту птицу, —
Молвил он царю, — на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой…»
(А.С.Пушкин «Сказка о Золотом петушке»)
Как известно, отношения между Пушкиным и Николаем I были сложными и неоднозначными. С одной стороны, царь, ценя талант поэта, простил его связь с мятежными декабристами и даже по-своему опекал. Впрочем, «опека» была особенной – Николай I стал как бы «личным цензором» поэта. Неизвестно, смог ли Пушкин опубликовать многие свои творения, не будь царской опеки.
С другой стороны – Николай I собственно и был законодателем полицейских порядков в России, а находится на «поводке» – пусть даже самого царя – претило свободолюбивой поэтической душе Пушкина. Поэтому его отношение к Николаю менялось в разные годы жизни.
Пушкин и Николай І.
К 1834 г. отношения поэта с царём вновь стало напряженными. Николай I дал Пушкину придворное звание камер-юнкера, но поэт не оценил царской милости и счёл это назначение оскорбительным для своих лет (камер-юнкерами обычно назначали молодых людей). Пушкин возмущался, что царь «одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок».
А. С. Пушкин, из письма к жене, апрель 1834:
«Посмотрим, как-то наш Сашка (маленький сын поэта — С.К.) будет ладить с порфирородным своим тёзкой… Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт».
Это сейчас сказки Пушкина привычно считаются литературой для детей, а тогда такое никому бы и в голову не пришло. Пушкинские сказки адресовались взрослым и были, по сути, культурным новаторством – одними из первых литературных сказок, созданных в «народной манере».
В том же году из-под пера поэта выходит ещё одна сказка – «О золотом петушке», которой суждено было стать последней в его творчестве.
Обстановка вокруг Пушкина во время её создания привела к тому, что «Золотой петушок» стал, наверное, самой обсуждаемой и спорной из всех сказок поэта.
«Сказка о золотом петушке». Рисунок Пушкина.
Тема литературного первоисточника была фактически закрыта с публикацией в 1933 г. исследования А. Ахматовой «Последняя сказка Пушкина». В нём Ахматова вполне справедливо находит истоки сюжета в сборнике рассказов В. Ирвинга «Альгамбра», изданном в 1832 г. Кстати, именно в этом сборнике была небольшая легенда о Сонной Лощине, хорошо известная массам по экранизации 1999 г. с Джонни Деппом в главной роли. Но здесь нас интересует другая легенда сборника – «Легенда об арабском звездочете».
По духу и звучанию она весьма далека от «Золотого петушка», но многие сюжетные детали узнаются без труда. Итак…
Повелителя Гранады, мавританского султана Абена Габуза донимают неожиданные военные набеги соседей. Помочь ему решить эту проблему вызывается старый арабский звездочёт и чернокнижник Ибрагим ибн Абу Аюб.
«- Узнай, о царь, что в Египте видел я некое диво, Древнее изображение, созданное одной языческой жрицей. Есть город Борса, а над ним гора, и с той горы открывается долина великого Нила, а на горе стоит баран, на нем петух, скрепленные осью. И как стране грозит вторжение, так баран обращается мордой к неприятелю, а петух кричит; и жители города узнают об угрозе, и откуда она, и успевают от нее оборониться.
— Велик Аллах! — возгласил миролюбец Абен Габуз, — о, сколь нужен мне такой баран, который надзирал бы за окрестными горами! и такой петух, который упреждал бы о нашествии! Аллах акбар! Как мирно я спал бы во дворце с такими часовыми на крыше!»
Правда, для султана звездочёт создаёт несколько другой механизм – магическую медную фигуру всадника с копьем и водружает на башню. Во время опасности всадник опускает копьё и, подобно компасу, поворачивается в сторону, откуда совершится набег.
В той же башне находится и ещё один артефакт – столик с волшебными шахматными фигурками, благодаря которому султан, подобно вудуистскому жрецу, может наносить врагам урон, просто громя игрушечное войско.
Рис. — А.Пашков.
За всё это удовольствие звездочёт требует в дар первое животное с поклажей, которое въедет в ворота дворца. Животным оказывается лошадь, а поклажей – захваченная у христиан, готская принцесса.
Рис. — А.Пашков.
Абен Габуз отказывается отдать звездочёту обещанное, и тот предрекает царству султана великие несчастья. Позже, во время перепалки султана со звездочётом – последний проваливается под землю, захватив с собой и красавицу. По слухам, так они до сих пор и живут в подземных чертогах. «Компас», понятное дело, ломается, и султан до конца жизни страдает от вражеских соседей.
Что же делает с легендой Ирвинга Пушкин? Он отказывается и от фигурки всадника, и от фигурки барана, передав все сторожевые функции Золотому петушку, восседающему подобно флюгеру на спице (вспомним также «птицу-строфилуса» из забракованной поэтом сцены в «Сказке о рыбаке и рыбке»). К тому же петушок Пушкина больше напоминает живую волшебную птицу, нежели механизм.
Рис. — В. Лагуна.
По черновикам 1833 г. видно, что поэт начинал разрабатывать тему волшебных шахмат («Царь увидел пред собою / Столик с шахматной доскою…»), но позже полностью от неё отказался.
Также в отличие от Ирвинга, звездочёт Пушкина даже не успевает ничего потребовать, как царь вгорячах сам ему говорит: «Волю первую твою / Я исполню, как мою».
Рис. — В. Лагуна.
Плюс к этому вполне «дееспособный» Абу Аюб превратился у Пушкина в «скопца», что усиливает комичность его притязаний на восточную красавицу.
«Крайне царь был изумлен.
«Что ты? — старцу молвил он, —
Или бес в тебя ввернулся,
Или ты с ума рехнулся.
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал,
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?»
Сама же девица у Пушкина – не готская принцесса, а восточная красавица – Шамаханская царица. Считают, что сам эпитет «шамаханский» поэт почерпнул из сборника Кирши Данилова, и поначалу и звездочёта именовал «шамаханским мудрецом». Подобная отсылка могла быть не случайной, ведь именно в Шемаху – столицу Ширванского ханства, присоединенного к Российской империи в 1805 г. (сегодня Шемаха город в Азейбарджане) – ссылали представителей секты скопцов.
Ну а имя царя и вступление сказки Пушкина отсылает нас к зачину «Сказки первой» из сборника В. Даля «Русские сказки» (1832): «В некотором самодержавном царстве, что за тридевять земель, за тридесятым государством, жил-был царь Дадон золотой кошель». Сцена же непреднамеренного убийства скопца жезлом сразу же воскрешает в памяти гибель сына Ивана Грозного.
Рис. — И. Билибин.
«Сказка о Золотом петушке» была единственным произведением поэта, созданным им в последнюю Болдинскую осень в 1834 г. Предчувствуя нападки цензуры, Пушкин сам заменил некоторые строчки сказки: «Помолясь Илье пророку» на «Сам не зная, быть ли проку», а «Но с царями плохо вздорить» на «Но с иным накладно вздорить». Но и этого оказалось мало – изданный в 1835 г., «Золотой петушок» всё равно имел лакуны.
А. С. Пушкин, из дневника:
«Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:
«Царствуй, лежа на боку»
и
«Сказка ложь, да в ней намек,
Добрым молодцам урок».Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова».
Интересно, что бы сказал Пушкин, узнай он о трактовке «Петушка» более поздними критиками? Большинство из них (А. Ахматова, А. Слонимский) настаивали на том, что в образе «вероломного» царя Додона скрыта сатира на Николая I. Некоторые даже считали, что страсть царя к Шамаханской царице инспирирована слухами об обхаживании Николаем I жены Пушкина, а золотой петушок — пародия на двуглавого орла. Прочтение «Петушка», как скрытой политической сатиры, господствовало в советской критике, хотя были и возражения.
Лично мне кажется наиболее верной позиция С. Бонди, который считал, что «на самом деле Пушкин написал шутливую сказку на тему об опасности, гибельности женских чар».
Прочитав сказку Пушкина внимательнее, мы увидим в ней не только иронию, но и сочувствие к Дадону.
«…Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон».
Это уже в опере Римского-Корсакова «Золотой петушок» царь превратится в трусливого и глупого лентяя, а у Пушкина всё не так:
«Жил-был славный царь Дадон.
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело…»
Рис. — И. Билибин.
И хотя петушок и кричит «Царствуй, лежа на боку!», царь тут же просыпается и даёт отпор. А после того, как из похода не возвращаются двое его сыновей, сам идёт с ратью на их поиски. Сочувственно изображается и горе царя над убитыми сыновьями, благодаря чему сила женских чар Шамаханской царицы становится особенно выразительной («И забыл он перед ней / Смерть обоих сыновей…»).
Рис. — И. Билибин.
Именно бессмысленная страсть, заставившая царя влюбиться в губительницу его детей, а скопца — возжелать женщину, приводит к гибели обоих. В сцене убийства скопца образ царицы становится по-настоящему демоническим:
«Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. — Вся столица
Содрогнулась, а девица —
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха».
И Дадон, и звездочёт, скорее, жертвы дурмана, нежели отрицательные персонажи, а Золотой Петушок не столько мстит, сколько развеивает наваждение – пусть и жестоким способом. Недаром после убийства Петушком Дадона царица просто исчезает.
Исходя из вышесказанного, по-моему, ясно, что «намёк» и «урок добрым молодцам» вовсе не в том, чтобы не спорить с царями, а в том, чтобы не терять голову от женских чар. Вот почему поэт так возмущался «глупостью» цензоров.
На «Золотом петушке» сказочное творчество Пушкина закончилось. Через три года поэт погибнет на дуэли, причиной которой по иронии судьбы станет именно женщина…
Дуэль Пушкина с Дантесом.
Рис. — А. Наумов, 1884.
Его же сказки, несмотря на иностранные «первоисточники», критику и споры, давно уже стали истинно русским явлением, потому что были, прежде всего, рождены из любви поэта к своей родине, своему народу, его культуре и языку. Как бы ни были извилисты творческие пути поэта, как бы ни делили Пушкина между собой западники и славянофилы, в итоге он стал настоящим выразителем русского народного духа. Духа, который при своей открытости мировой культуре всегда сохраняет неповторимую уникальность.
Автор: Сергей Курий
февраль 2013 г.